На лугу, под солнцем, трава снова вспыхивает багряно-зеленым огнем. За кустами серебристого ивняка, в песчаных отмелях и каменных грядах покоится неподвижная Волга, как второе небо.
Длинный лиловый человек шагает впереди Шурки, в точности проделывая все его движения. Вечер теплый, тихий, росистый.
- Хорошо... Эк, простор-то, честная мать! В раю живете... А-ах! восклицает отец, шумно вздыхая и оглядываясь. - Кабы землицы поболе, ни за какие коврижки в Питер не поехал...
- Питер больше нашей деревни?
- Ну, сказал! Тысячу деревень поместишь - и еще свободное место останется. Город, одним словом.
Шурка пробует представить себе тысячу деревень, соединенных вместе, и не может. Он знает счет только до тридцати, и тысяча для него так же велика, как этот простор полей, лесов, деревень, раскинувшийся на все четыре стороны. И везде дома, дома, дома... Год пройдешь - и все дома будут попадаться навстречу. Наверное, и небо там нигде не падает на землю - трубы подпирают его, как столбы. Похоже на дремучий лес, вроде Заполя. Может, там и волки водятся. Ну, не волки - бродячие собаки, они завсегда бешеные...
Озноб пробегает по Шуркиной спине.
- Страшно, тятя, в Питере?
- Почему страшно?
- А заблудишься!
Густые брови отца срастаются на переносье. Он поправляет под мышкой мыло и мочалку, завернутые в чистое полотенце, молчит. Потом, сморщившись, проводит ладонью по лицу, словно смахивает что-то неприятное, липучее, как паутина.
- Бывает... спервоначалу, - глухо говорит он, закуривая. - Д-да... бывает. А потом - ничего. Привыкнешь... Человек, брат, ко всему привыкает. Можно к городовым обратиться, которые на перекрестках стоят вроде сторожей. Только, брат, подходи к ним чинно-благородно. Иначе взашей получишь. Стро-огие господа... Опять же фонари, почитай, у каждого дома, и улицы названия имеют.
- Фамильи? - удивляется Шурка.
- Именно. Дворник спросит: "Куда тебе?" Туда-то, мол, на Выборгскую сторону. Ну и укажет прямой путь-дорогу... А то, ежели деньгой богат, после получки, допустим, на конку сядешь, барином. Кондуктор тебе билет даст, зараз и довезут до дому.
- Как по чугунке, да?
- Вроде. Одна разница - заместо машины тянут вагон лошади.
- Они ученые, тятя, лошади? Дорогу по вывескам знают?
- Чудак! - улыбается отец. - Да самые обыкновенные - сивые, карие... Кучер лошадьми правит.
- С кнутом, нет?
- С кнутом... Только теперь ходят вагоны без лошадей, трамваями называются... По проволоке.
- Почему по проволоке? И не падают? А проволока на столбах?
Ему хочется проникнуть в неведомый, заманчивый мир Питера, в котором все не так, как в деревне, - стулья и те на колесиках. Забегая вперед и глядя отцу в лицо, Шурка выпытывает настойчиво. Отец же начинает отвечать неохотно, он все смотрит по сторонам, щурится и потирает руки, будто они у него озябли.
- Смотри! - восклицает он, хлопнув ладонями. - Бабья радость зацвела.
- Кто?
- Лен, говорю, цветет. Ишь голубоглазый... зажмурился!
- А почему зажмурился?
- Лен всегда на ночь глаза закрывает, ровно человек, - оживленно объясняет отец.
- Зачем?
- Ну как зачем? Спать... Вот солнышко завтра обогреет, цветок и распустится, словно проснется... Красота-то кругом какая, батюшки! А овсы... Фу-ты, как прут!
Отец бежит поперек полос, наклоняется, что-то рвет, нюхает и вновь бежит. Шурка еле поспевает за ним. Ему жарко, и он не понимает состояния отца.
"И чего он по полю носится, как маленький! - думает Шурка с досадой. - Скорей бы на Волгу, купаться".
Вдруг отец останавливается. Под ногами у него ленточка позолоченного солнцем льна. Она пролегла дорожкой между широченным загоном картофеля с могучей зеленой ботвой и полосой колосящегося жита. Не останавливаясь, Шурка легко перескакивает эту льняную, с колючим осотом тропу.
- Никак, наша... полоска? - нерешительно бормочет отец, осторожно сдвигая ноги, чтобы не помять лен. - Упоминаю, она самая, - раздувает он в улыбке кошачьи усы. - Вот этот загон с картошкой - Устина Павлыча Быкова, а жито - Апраксеино... Наш ленок, точно. Реденько посеяла мамка, плешь на плеши.
- Дед Антип сеял, - вспоминает Шурка.
Отец с силой рвет куст осота. Хлещет им себя по вздрагивающим коленям.
Сухой комок земли попадает Шурке в бровь.
- Испортил полосу, шатун глухой. Чужое, не жалко... А за работу, поди, огреб!.. Эх, земля-матушка, хозяина у тебя нет! Кабы я пахал да кабы я сеял... нешто такой срам уродился бы?
Он долго и жалобно приговаривает, садится на корточки и четвертями меряет ширину полоски. Шурка видит, как отцова шея, туго стянутая воротом рубахи, наливается темной кровью. Отец ползет на карачках к Быкову загону, обмеривает и его.
- Га-ди-на! - шепчет он, бранясь. - Целую четверть отхватил... Больше: пять вершков. Ах ты!.. Мало тебе шести душ, ворище! На мои полдушонки позарился?.. Ну, шалишь! Не на таковского нарвался. Я, брат, все ходы-выходы знаю, мироед. Я те завтра, в тифинскую, встречу - плюну в харю, мазурик, и на суд поволоку... На-ко, пять вершков, а?!
Успокаивается отец только на Волге.
Вода теплая, как парное молоко. Шурка бултыхнулся - брызги до неба взлетели. Отец медлит. Он долго сидит на камне и курит. Раздевшись, пробует воду рукой и, поеживаясь, высоко поднимая ноги, осторожно заходит по пояс. Намыливает голову, потом, зажав ладонями уши, приседает. На воде вскакивают пузыри и плывут вниз по течению, сверкая всеми цветами радуги.
- У-ух!.. А-ах!.. Важно! - фырчит и плещется отец.
Шурка носится на боку, лодочкой, лягушкой, пароходом, нетерпеливо ожидая похвал за все эти молодецкие фокусы.
- Как рыба, - поощрительно говорит отец, окунувшись. - Ну, хватит... утонешь еще. Лезь на берег.
Видать, он побаивается воды, плавает плашмя, по-бабьи, вразнобой молотя руками и ногами. Перефорсил сын батьку!
- Думаешь, я Волгу не переплыву?.. Ка-ак зачну вьюном да на саженках... И туда и обратно переплыву без передышки, - хвастается Шурка, одеваясь и выбивая зубами дробь.
Он скачет на одной ноге, склоняя попеременно то правое, то левое ухо на мокрую ладошку.
- Мышка, мышка, вылей воду на дубовую колоду!
Возле берега, в осоке, плеснулась какая-то рыба. Шурка схватился за пугач. Плотички порхнули поверх воды. Острая темная тень мелькнула за ними и ушла вглубь.
- Щука, - сказал отец, став на цыпочки и пристально глядя в воду, на замирающие, все увеличивающиеся круги. - Вот бы на жаркое к празднику! Нешто махнуть завтра утречком... Клюет?
- Еще ка-ак! - радостно отзывается Шурка. - В то воскресенье дядя Ося леща подсидел... вот та-акого!
Он развел руками и показал, какой это был большой лещ.
- Лещ - рыба благородная, даром что костиста. Фунтиков на десять отхватить - вот тебе и тифинская, мяса не покупай. Непременно схожу завтра, поужу, - решительно говорит отец.
- И меня, тятя, возьмешь, да?
- Можно и тебя взять. Только ведь я рано, проспишь. Ну, да разбужу. Побалуемся для праздника. Ах, люблю я за лещами ходить! Сколько я ловил их в молодцах - и не упомнишь...
Голос отца гулко разносится по тихой вечерней воде. Берега Волги точно сблизились. Слышно, как на той стороне, в деревне, звенят подойниками бабы и мяукает кошка.
Отец переступил с ноги на ногу, подергал себя за ус, еще раз с рыбацким азартом глянул на сонную заводь и вздохнул.
- Пошли, Шурок.
Солнце зашло за далекий лес. В высоком оранжево-синем небе зажглись, словно свечи, первые звезды. Прохладой напоены отягощенные зеленью поля. В клеверах безумолчно скрипит дергач. Вот бы подкрасться к нему поближе, нацелиться из пугача - пожалуй, и пробка достанет...
Туман стелется по оврагам, поднимается к селу. Туман достиг Быкова палисада, и кажется - там зацвели, словно весной, яблони и вишни.
- В Питере богатые живут? - спрашивает отца Шурка, тревожно думая об этом сказочном городе.
- Разный народ околачивается. И богатые и бедные... У кого мошна тугая - магазины, трактиры, даже целые заводы имеют. Голь деревенская у них в услужении хребет ломит.
- Почему?
- Беднякам Питер бока вытер.
- А ты богатый, тятя?
Отец смеется. Огненным глазком подмигивает Шурке в темноте папироса.
"Богатый... - решает Шурка. - Вот и я вырасту - в Питер поеду. Богачом стану".
Он видел однажды осенью, как везли на станцию, в Питер, чьих-то ребят. В телеге их было напихано что баранов. Они лежали на соломе вповалку, синие и мокрые от дождя. Питерщик в забрызганном грязью кожане шел сбоку телеги и торопил возчика. Колеса гремели, прыгали по камням. И тогда, глядя на ребят, как они трясутся и жмутся, дуя в окоченелые кулаки, Шурке вовсе не хотелось в Питер. Но теперь он подумал: "Меня тятя с собой возьмет". И ему не боязно. Он мчится в город по чугунке, торгует в лавке орехами, пряниками и сам ест их вволю, а по воскресеньям стреляет из всамделишного ружья.
Дома Шурку клонит в сон. Он отказывается от ужина, напоминает отцу, чтобы тот обязательно разбудил его утром ловить рыбу, и валится на постель. Заряженный пугач лежит под подушкой. Шурка в последний раз трогает его и, раздевшись, размышляет о том, сколько удовольствий предстоит завтра, в тихвинскую... И нянчиться с Ваняткой не заставят, и, наверное, батя даст ему на гулянье денежку. Вот бы положить ее на чугунку, под колеса машине, - пожалуй, в лепешку раздавит. Нет, лучше купить складной ножик с костяной ручкой. "А клад-то в яме у риги... батюшки мои, забыл!" - спохватывается Шурка. Клад этот - тайна. Может, раздобудет завтра Шурка настоящий серебряный рубль. А в Питере он залезет на крышу самого высокого дома и пощупает облако руками...
Засыпая, он слышит знакомый сердитый голос:
- Пять вершков... сам мерял... пять!
Но что это за пять вершков, Шурка уже не понимает.
Глава XIX
УТРО НА ВОЛГЕ
Чуть свет отец торопится на Волгу. В избе еще темно, а он успел накопать в огороде полную банку червей, припас ведро под рыбу, навязал на удилища новые лески с городскими, крашеными поплавками. Он надел ватный латаный пиджак, старые сапоги, на голову напялил поношенный суконный картуз, туго подпоясался кушаком и курит вторую папиросу, ожидая Шурку.
Глаза у Шурки слипаются. И башмаки, точно назло, не лезут на ноги, хоть плачь. Шурка сопит и пыхтит, сидя на полу посредине избы.
- Спать бы тебе... рыбак! - ворчит отец.
- Сейчас, тятенька, сейчас... - умоляюще бормочет Шурка, боясь, что отец не дождется его и уйдет на Волгу один. - Башмаки ссохлись немножко... Сейчас!
Он напрягает все свои силенки, кое-как, с болью втискивает ноги в башмаки. Прихрамывая, бежит за отцом.
- Недолго сидите, - позевывая, говорит мать, идя на двор с подойником. - К обедне рано заблаговестят.
- Пошевеливайся с печкой, за нами дело не станет, - отвечает отец.
Утренняя свежесть мигом прогоняет сон. И башмаки перестают жать. Радостно таращится Шурка на румяную зорьку, предвещающую погожий день, на побледневшее сиреневое небо, на тихие липы и березы - ни один листок на них не шелохнется. Значит, рыба клевать будет здорово. Только бы не опоздать!
Торопливо проходят они с отцом мимо дворов. Слышно, как жуют коровы, фыркают и бьют копытами лошади. Где-то хлопнула калитка, проскрипел журавель колодца. За Гремцом - надо быть, у Вани Духа - голосисто кукарекнул петух, ему поспешно ответили два на соседнем посаде, и вот все село запело протяжно и звонко, точно петухи собрались в одном огромном пустом дворе.
На гумне блестит роса. Прозрачные капли ее висят сосульками на лопухе, на длинной придорожной метелке, на красной и белой кашке. Тотчас промокли ноги и стало немножко холодно.
Шурка примечает - лен в поле не цветет, не разливается, как днем, голубыми ручьями и озерами. Правду говорил отец: лен крепко спит, закрыв свои ясные бирюзовые глаза. Шурка на ходу выдергивает один мокрый от росы стебель и внимательно осматривает чашечку: словно живой, цветок плотно сжал зеленые ресницы. Шурка осторожно ковырнул их ногтем. И голубой глазок, словно мигнув, глянул на него. Шурка взмахнул стебельком и принялся сшибать им, как плеткой, капли росы с широких листьев подорожника.
Отец остановился, настороженно поднял голову:
- Слышишь?
В высоком, начавшем рдеть небе тонко зазвенел жаворонок.
- Ранняя птичка, - сказал отец, улыбаясь.
- Почему?
- Заливается первая... каждое утро.
- Тятя, а правда, когда человек умирает - ворон каркает? Да?.. А как же ворон это узнает?
Отец ничего не ответил.
На густой, побелевшей от росы траве волжского луга темнеют чьи-то размашистые, торопливые следы.
- Дядя Ося шел, - определяет Шурка. - А это Саша Пупа, у него мокроступы...
Отец нахмурился, прибавил шагу.
Еще минута нетерпения - и с пригорка видна дымящаяся утренним туманом спокойная гладь Волги. Мигает звездочкой далекий бакен. На середине реки чернеет лодка - должно быть, Капаруля-перевозчик осматривает переметы. Прямо под крутояром, за кустами ивняка, у так называемого Большого камня, на лещевых местах неподвижно торчат, как столбы, волжские завсегдатаи. Кто они - не разглядишь; наверное, дядя Ося и Саша Пупа. И еще дальше, по ту и эту сторону камня, сидят рыболовы - всем хочется раздобыться к празднику даровой закуской.
- Так и есть... все рыбные места заняли! - с досадой сказал отец, сбрасывая с плеча удочки. - Проспали... тьфу!
Шурка чувствует себя виноватым, с ненавистью глядит на свои башмаки и молчит.
Отец закуривает; поуспокоившись, размышляет вслух:
- На косу разве податься?.. Прежде там окуни на живца почем зря хватали.
Берегом, по песчаным отмелям, вспугивая бекасов, идут к косе.
Эта каменная гряда далеко врезалась в реку острым щучьим носом. Течение здесь быстрое, вода кружит по синим валунам, рябит на перекате самое раздолье для окуней. "Только бы пескарей наловить, - думает Шурка, будем нонче с рыбкой".
Пока отец возится со своими длинными удочками, разматывая их и навязывая грузила, Шурка, разувшись, взбирается на скользкий камень. Утвердившись, он живо насаживает на крючок маленького червя и, по рыбацкому обычаю поплевав на него, неслышно закидывает лесу. Питерский, красный с белой полоской, поплавок стремительно движется по течению. Местечка лучше не придумаешь - на лету рыба должна брать.
Вода вблизи черная, блестящая, как деготь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40