Когда вы действуете как вдохновитель, когда он смотрит на вас так, как смотрел бы на вождя или на идеал, он, конечно, находится в зависимости от вас. А разве зависимость от другого не порождает страх? Разве страх не искажает понимание?
«Но если учитель не должен быть ни вдохновителем, ни руководителем, ни примером, то, ради всего святого, что же является его истинным назначением?»
— В тот момент, когда вы не будете ничем из того, что вы перечислили, что же вы представляете собой тогда? Каковы ваши взаимоотношения с учеником? И вообще, были ли у вас с ним до этого момента какие-либо взаимоотношения? Ваши взаимоотношения основывались на идее, на том, что, согласно этой идее, для него полезно, на том, что он должен стать тем или этим. Вы были учителем, а он учеником; вы воздействовали на него, вы оказывали на него влияние в соответствии с вашими личными особенностями; поэтому, сознательно или подсознательно, вы лепили его по своему собственному образцу. Но если вы прекратите воздействие на него, он сам приобретет важность, а это будет означать, что вы должны понять его, не требуя при этом, чтобы он обязательно понимал вас или ваши идеалы, которые, во всяком случае, весьма далеки от истины. Вот тогда вы должны будете иметь дело с тем, что есть , а не с тем, что должно быть.
Несомненно, когда учитель рассматривает каждого ученика как неповторимую индивидуальность, не подлежащую поэтому сравнению с другими, его не будет интересовать система или метод, eго единственной заботой будет помочь ученику понять те обусловливающие влияния, которые идут извне и существуют внутри него самого, с тем, чтобы ученик мог взглянуть вполне сознательно, без страха на сложный процесс жизни и не добавлять новые проблемы к уже существующему хаосу.
«Не требуете ли вы от учителя выполнения такой задачи, которая далеко превосходит его силы?»
— Если вы не способны к этому, то зачем вам быть учителем? Ваш последний вопрос имеет смысл лишь в том случае, если для вас работа учителя — это только карьера, самая обычная работа, подобная любой другой. Но я чувствую, что для истинного педагога нет ничего невозможного.
ВАШИ ДЕТИ И ИХ УСПЕХ
Был вечер полный очарования. Вершины гор пылали в лучах заходящего солнца, а в песке, на дороге, которая вела через долину, купались четыре дятла. Своими длинными клювами они подбрасывали под себя песок, а когда зарывались в него глубоко, хлопали крыльями, после чего начинали все сначала. Хохолки на их головах прыгали вверх и вниз. Птицы перекликались друг с другом и бесконечно радовались. Чтобы не помешать им, мы сошли с дороги на невысокую, но густую траву, поднявшуюся после недавних дождей; а там, в нескольких футах от нас, лежала большая, могучая змея желтоватого цвета. Голова ее была гладкая, с узором, жестоко очерченная. Змея так напряженно следила за птицами, что едва ли ее можно было потревожить; черные глаза смотрели неподвижно, а черный рассеченный язычок двигался взад и вперед. Совсем незаметно она пододвигалась к птицам, ее движение в траве не производило ни малейшего шума. Это была кобра, и около нее витала смерть. Опасная, но красивая, совсем недавно сбросившая старую кожу, она ярко блестела в лучах заходящего солнца. Внезапно все четыре птицы с криком поднялись в воздух, и мы увидели нечто необыкновенное: кобра пришла в состояние полного расслабления. Перед этим она была так напряжена, так устремлена, а теперь казалась почти безжизненной, какой-то частицей земли; но через секунду она снова стала опасной. Она двигалась совсем легко и лишь приподняла голову, когда мы произвели легкий шум; от нее исходила особая тишина, тишина страха и смерти.
Это была невысокая пожилая дама, с белыми волосами, но хорошо сохранившаяся. Хотя она подбирала мягкие выражения, в ее фигуре, походке, жестах и манере держать голову была видна глубоко укоренившаяся агрессивность, которую не мог скрыть даже ее голос. У нее была большая семья, несколько сыновей и дочерей; но муж давно умер и ей пришлось воспитывать их одной. Один из сыновей — она сказала об этом с явной гордостью — был известным врачом с большой практикой и хорошим хирургом. Одна из дочерей оказалась способным и пользующимся успехом политиком и прокладывала себе путь в жизни без особо больших трудностей. Она сказала это с улыбкой, которая означала: «вы ведь знаете, каковы женщины». Она добавила, что у этой леди, занимающейся политикой, есть и духовные запросы.
— Что вы понимаете под «духовными запросами»?
«Она стремится стать главой какой-то религиозной или философской группы».
— Но ведь иметь власть над другими, используя организацию, это, конечно, зло, не правда ли? Таков путь всех политиков, независимо от того, занимаются они политической деятельностью или нет. Вы можете скрывать это под приятными и обманчивыми словами, но разве желание власти не является злом?
Она слушала, но сказанные слова прошли мимо нее. На ее лице было написано, что она озабочена совсем другим и что это другое вскоре обнаружится. Она продолжала говорить о деятельности других детей; все они были энергичны и удачливы, кроме одного, которого она по-настоящему любила.
«Что такое скорбь? — спросила она неожиданно. — Где-то в глубине, в течение всей моей жизни, по-видимому, таилась скорбь, Хотя все дети, за исключением одного, хорошо обеспечены и довольны, скорбь не покидает меня. Я не могу прикоснуться к ней, но она меня преследует. По ночам я нередко лежу без сна, стремясь понять, что все это означает. Я озабочена также младшим сыном. Видите ли, он неудачник. Все, что он делает, кончается крахом: женитьба, взаимоотношения с братьями и сестрами, с друзьями. Он почти всегда без работы, а когда он ее найдет, что-нибудь случается, и он снова оказывается без работы. Ему почти невозможно помочь. Я тревожусь за него; но хотя он и усиливает мою печаль, я не думаю, что ее корни лежат именно в нем. Что такое скорбь? У меня бывали печали и тревоги, разочарования и физические страдания, но скорбь, которую я чувствую, есть нечто, стоящее за пределами всего этого; причину ее я не могла найти. Можно ли побеседовать с вами об этом?»
— Вы очень гордитесь вашими детьми и особенно их успехами, не правда ли?
«Я думаю, любая мать гордилась бы этим: ведь все сложилось так хорошо. Все они, кроме младшего сына, обеспечены и счастливы. Но почему вы задаете этот вопрос?»
— Возможно, он в какой-то степени имеет отношение к вашей скорби. Вы уверены, что она не связана с их успехами?
«Конечно, нет. Напротив, я вполне счастлива благодаря этому».
— В чем же, по вашему мнению, корень вашей скорби? Позвольте спросить вас, глубоко ли на вас подействовала смерть мужа? Продолжаете ли вы чувствовать потерю?
«Это было большое потрясение; после его смерти я чувствовала себя очень одинокой. Но вскоре я забыла и об одиночестве, и о скорби, так как надо было заботиться о детях, и у меня не оставалось времени для размышлений о себе самой».
— Думаете ли вы, что время может стереть одиночество и скорбь? Не остаются ли они внутри человека, погребенные в более глубоких слоях вашего ума, хотя вы и забыли о них? Не могут ли они быть причиной скорби, которую вы ощущаете?
«Как я сказала, смерть мужа вызвала потрясение, но в какой-то мере я ее ожидала и потому примирилась со случившимся, хотя и с большими слезами. Еще в молодые годы, до замужества, я видела смерть отца, а несколькими годами позже и смерть матери. Я никогда не интересовалась официальной религией, меня никогда не затрагивал ажиотаж в связи с толкованиями смерти и посмертных состояний».
— Может быть, таков ваш подход к проблеме смерти. Но разве от одиночества можно так легко отделаться с помощью рассуждений? Смерть — это нечто, относящееся к завтрашнему дню, и с ней придется иметь дело лишь тогда, когда она придет; но разве одиночество не остается всегда с вами? Вы можете сознательно отключить его, но оно здесь, за дверью. Не должны ли вы призвать одиночество и взглянуть на него?
«Я ничего об этом не знаю. Одиночество — это самое тяжелое в жизни; но я сомневаюсь, смогу ли я пойти так далеко, чтобы призвать это страшное ощущение. Оно действительно способно навести ужас».
— Не следует ли вам понять его полностью, так как именно оно может оказаться причиной вашего страдания?
«Но как же мне понять мое одиночество, если именно оно причиняет мне боль?»
— Одиночество не причиняет вам боли, это идея одиночества вызывает у вас страх. Вы никогда не переживали состояния одиночества. Вы всегда подходили к нему с опаской, со страхом, с желанием убежать от него или найти способ преодолеть его, поэтому вы избегали его, не так ли? В действительности вы никогда не имели с ним непосредственного контакта. Чтобы отогнать от себя одиночество, вы нашли пути бегства в деятельности ваших детей и их полной преуспевания жизни. Их успехи стали вашими успехами; но за этим преклонением перед успехом разве не лежит глубокая озабоченность?
«Откуда вы это знаете?»
— Все, с помощью чего вы ищете бегства, — радио, общественная работа, отдельные догмы, так называемая любовь и т.д. — все это приобретает для вас особую важность, становится настолько необходимым, насколько необходимы спиртные напитки для алкоголика. Можно потерять самого себя, преклоняясь перед успехом в жизни, или боготворя образ, или преклоняясь перед идеалом; но все идеалы иллюзорны, а когда мы теряем себя в них, рождается тревога. Разрешите вам сказать, что успехи ваших детей явились для вас источником страданий, так как у вас существует более глубокая тревога и за них, и за себя. Несмотря на восхищение их успехами и тем одобрением, какое они получают от общества, не таится ли позади этого совсем другое чувство — чувство стыда, отвращения, разочарования? Простите меня, пожалуйста, за этот вопрос, но разве их успех не причиняет вам глубокого беспокойства?
«Знаете, сэр, я никогда не отважилась бы установить, даже для самой себя, характер этого беспокойства. Но это как раз то, о чем вы говорите».
— Не хотите ли вы рассмотреть вопрос несколько глубже?
«Теперь, конечно, мне хотелось бы подойти к нему более глубоко. Знаете ли, я всегда была религиозна, хотя и не принадлежала ни к какой религии. Я много читала по религиозным вопросам, но никогда не попадала в сети какой-либо так называемой религиозной организации. Организованная религия казалась мне слишком далекой и недостаточно сокровенной. Но под верхним слоем моей внешней жизни всегда пребывало неясное религиозное стремление; а когда появились дети, это смутное искание приняло форму глубокой надежды, что хотя бы один из них проявит религиозные наклонности. Но их нет ни у кого; все они стали преуспевающими мирскими людьми, исключая младшего, в котором смесь всего. Все они в действительности самые посредственные личности, и вот это меня мучает. Они огрубели в своих мирских делах. Но ведь эти дела так поверхностны и лишены глубокого смысла. Я не говорила об этом ни с кем из них, а если бы и пришлось говорить, они ничего не поняли бы. Я думала, что, может быть, хоть один из них не будет похож на остальных, и мне страшно и от их посредственности, и от моей собственной. Мне кажется, именно в этом причина моей скорби. Что можно сделать, чтобы разрушить это нелепое состояние?»
— Разрушить в себе самой или в другом? Можно разрушить посредственность лишь в самой себе, и тогда, возможно, возникнут другие взаимоотношения с людьми. Знать, что ты сам посредственность, — это уже начало изменения, не так ли? Но когда ограниченный ум начинает сознавать свою ограниченность, он неудержимо стремится измениться, стать лучше; однако само это стремление поверхностно. Любое желание, направленное к улучшению самого себя, носит поверхностный характер. Но когда ум знает, что он посредственен, и не старается воздействовать на самого себя, тогда происходит разрушение этой посредственности.
«Что вы понимаете под словами „воздействовать на самого себя“?»
— Если ограниченный, поверхностный ум, сознавая свою ограниченность, делает усилия, чтобы изменить себя, не остается ли он по-прежнему поверхностным? Усилие, направленное к изменению, рождено неглубоким умом, а потому и само такое усилие носит неглубокий характер.
«Да, я понимаю это; но что же тогда можно сделать?»
— Всякое действие ума ничтожно, ограничено. Ум должен перестать действовать, — и только тогда приходит конец посредственности.
СТРЕМЛЕНИЕ К ИСКАНИЮ
Каждое утро в сад прилетали две золотисто-зеленые птицы с длинными хвостами, садились на одну и ту же ветку, играли и перекликались друг с другом. Птицы были весьма неугомонны, они постоянно находились в движении, их тельца трепетали, но они были очень милы и никогда не утомляли ни своим полетом, ни игрой. Сад был огорожен; множество других птиц постоянно прилетало и улетало. По кромке невысокой стены гонялись друг за другом два молодых мангуста с гладкой, желтоватой шерстью, сверкавшей на солнце, и с быстрыми движениями. После этого они, проскользнув через дыру, входили в сад. Как они были осторожны и внимательны даже во время игр! Они держались близко к стене, а их красные глазки были внимательны и насторожены. Иногда через ту же дыру в сад входил довольно толстый мангуст; возможно, это был их отец или мать, так как однажды все трое были вместе. Входя в сад через дыру один за другим, они гуськом пересекали лужайку и исчезали в кустах.
«Почему мы ищем? — спросил П. — Какова цель наших исканий? И как мы устаем от этого вечного искания! Разве ему не будет конца?»
«Мы ищем то, что жаждем найти, — ответил М. — А после того, как найдено то, что мы искали, мы переходим к новым поискам. Если бы у нас не было исканий, все живое пришло бы к концу, начался бы застой и жизнь потеряла бы смысл».
«Ищите и обрящете, — процитировал Р. — Мы находим то, к чему стремимся, чего желаем, сознательно или подсознательно. Мы никогда не вопрошаем само это стремление к исканию; мы всегда ищем и, видимо, всегда будем искать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81