Движимый любовью к литературе и обладая вы­соким художественным вкусом, он не боялся высказы­ваться напрямик и не слишком заботился об авторском самолюбии.
Аксаков рассказывает, как однажды на литератур­ном вечере Кокошкин читал свой перевод «Мизантро­па», желая, по видимости, услышать замечания. Критика одного из гостей, М.Т. Каченовского, была очень мягкой, умеренной, чего никак нельзя было сказать о высказываниях присутствовавшего на вечере Мерзлякова, который «нападал беспощадно на переводчика». Кокошкин, выведенный из терпения его бесконечными замечаниями, слышавший их не в первый раз, «поло­жил рукопись на стол, очень важно сложил руки и ска­зал: «Да помилуйте, Алексей Федорович, предоставьте же переводчику пользоваться иногда стихотворной вольностью».
На это Мерзляков возразил, что стихотворная воль­ность заключается, мол, в том, чтобы писать хорошо. Все присутствующие, услышав столь прямой ответ, одобрительно засмеялись.
Поведение Алексея Федоровича в данном случае дает представление о его характере - горячем, откры­том, о его серьезном, глубоком отношении к литера­туре.
«Но едва ли кто больше Мерзлякова пользовался так называемой стихотворной вольностью, в которой он так резко отказывал Кокошкину, - пишет Аксаков, - особенно в своих переводах Тасса, из которых отрывки он также иногда читывал у Кокошкина... и никто, кро­ме Каченовского, не делал ему замечаний, да и те были весьма снисходительны».
Заканчивает свой рассказ об этом эпизоде Аксаков такими словами: «Нет, однако, никакого сомнения, что перевод Кокошкина много обязан своим достоинством, правильностью и... чистотою языка строгим замечаниям Мерзлякова».
Далее Аксаков вспоминает, как сам слушал лекцию Мерзлякова, в которой тот анализировал «Дмитрия Донского» В.А. Озерова и вновь высказывал строгие и справедливые замечания. Но слушатели не желали соглашаться с таким разбором трагедии, он им казался пристрастным и даже недоброжелательным. Дело в том, что стихи Озерова после наскучивших трагедий Сумарокова и Княжнина нравились публике и она не желала выслушивать «несправедливые» замечания «ученого педанта». Естественно, что публика была в неистовстве от того, что с кафедры кто-то «смеет назы­вать стихи по большей части дрянными, а всю траге­дию - нелепостью...».
Несмотря на многообразие литературной и научной деятельности - поэт, переводчик, профессор - препода­ватель русской словесности, ученый-историк, - наибо­лее заметный след Мерзляков оставил, пожалуй, как автор песен.
Его вместе с композитором и собирателем фолькло­ра Данилой Никитичем Кашиным (позднее Кашин со­стоял капельмейстером при Большом Петровском теат­ре - А. С.) можно считать родоначальниками жанра русской песни.
«Как поэт он замечателен своими лирическими сти­хами, особенно русскими песнями, в коих он первый умел быть народным, как Крылов в своих баснях», - писал о нем М.А. Максимович в 1831 году.
На чрезвычайную распространенность мерзляков­ских песен указывал и Н.А. Полевой в «Московском телеграфе»: «Песни А.Ф. Мерзлякова потому еще бо­лее вошли в народный быт, что они извлечены из про­стонародных песен».
И на самом деле, многие песни Мерзлякова, особен­но те, музыка к которым написана Кашиным, прямо восходили к фольклорному тексту, а некоторые даже и начинались точно так же, как народные песни: «Я не думала ни о чем на свете тужить...», «Вылетала бедна пташка на долину...», «Ах, что же ты, голубчик, неве­сел сидишь...», «Чернобровый, черноглазый...».
Такая близость песен поэта к фольклорным источникам приводила к тому, что они быстро становились известными самым широким слоям городского населе­ния.
Впрочем, та же участь выпала на долю песен, не имевших непосредственной связи с фольклором, на­пример, всем знакомой, упоминавшейся уже «Среди долины ровныя...», а также «Велизария» («Малютка, шлем нося, просил...»).
Песня «Среди долины ровныя...» сочинена была поэтом на уже известную мелодию О. А. Козловского (к стихотворному тексту П.М. Карабанова «Лети к мо­ей любезной...»).
Создание стихотворений «на голос» было довольно частым явлением во второй половине XVIII и в начале XIX века. Ссылки «на голос», то есть на уже существу­ющие мелодии, встречаются при издании песен А.П. Су­марокова, Н.П. Николева, И.И. Дмитриева, псалмов М.В. Ломоносова («Хвалу всевышнему владыке...») и многих других.
Автором музыки другой известной песни Мерзлякова - «Велизарий» был композитор А. Д. Жилин, напи­савший более двадцати песен и романсов на слова Мерз­лякова, Дмитриева, Державина, Хераскова, Жуковско­го, Нелединского-Мелецкого и других.
Искренность песен Мерзлякова не могла не подку­пить. «...Какое глубокое чувство, какая неизмеримая то­ска в его песнях!»-писал в «Литературных мечтани­ях» В.Г. Белинский. Великий критик особенно выделял песни Мерзлякова «Чернобровый, черноглазый...», «Не липочка кудрявая...», «Ах, что ж ты, голубчик...», назы­вая их бессмертными: «Это не песенки, это не подделки под народный такт - нет. Это живое, естественное чув­ство, где все безыскусственно и естественно». «Это был талант мощный, энергический», - говорил Белинский о Мерзлякове.
Мерзляков использовал и собранные Кашиным пес­ни, при этом иногда существенно переделывая, чтобы усилить драматизм ситуации, а иногда лишь изменяя зачины и концовки, усиливая в них элементы народной поэтической лексики: «печальная победная головушка молодецкая», «грусть-злодейка», «забавушки - алы цве­тики».
Часто применял поэт смысловые и звуковые повто­ры:
Птичка пугана пугается всего!
Горько мучится для горя одного!
Включал и распространенные в народной песне па­раллелизмы:
Нельзя солнцу быть холодным,
Светлому погаснуть;
Нельзя сердцу жить на свете
И не жить любовью!
Одновременно с песнями поэт создает стихотворе­ния, запечатлевающие современную ему московскую жизнь. Мерзляков высмеивает черты московского бар­ства, того общества, где гордятся богатством и где поэт-разночинец чувствует себя затерянным, чужим:
Там, в кружке младых зевак,
В камнях, золоте дурак.
Мерзляков выводит в своих стихотворениях и «уче­ных шумных круг», имея в виду своих коллег по Мос­ковскому университету.
Тема затерянности, одиночества, так остро прозву­чавшая в знаменитой песне «Среди долины ровныя...», присутствует и во многих других стихотворениях Мерз­лякова.
Письмо друга Мерзлякова разночинца 3.А. Буринского к Н.И. Гнедичу точно раскрывает мотивы, побу­дившие поэта создавать подобные произведения:
«Люди нашего состояния, - пишет он, - живут в раб­стве обстоятельств и воли других... Сколько чувств и идей должны мы у себя отнять! Как должны переина­чить и образ мыслей, и волю желаний, и требований своих самых невинных, самых благородных склоннос­тей! Мы должны исказить самих себя, если хотим хоро­шо жить в этой свободной тюрьме, которую называют светом».
После 1812 года Мерзляков все меньше обращается в своем творчестве к прославившим его русским песням. Он больше пишет торжественные оды, много времени и сил отдает переводам. Работа его над переводом «Осво­божденного Иерусалима» Тассо продолжалась чуть ли не восемнадцать лет: начат он был еще перед войной 1812 года и появился в печати только в 1828 году.
Начиная с 20-х годов особенно заметен спад творче­ской активности Мерзлякова.
В одном из писем В.К. Кюхельбекер так выскажет­ся о поэте: «Мерзляков, некогда довольно счастливый лирик, изрядный переводчик древних, знаток языков русского и славянского... но отставший по крайней мере на 20 лет от общего хода ума человеческого».
В последние годы жизни Мерзлякову угрожает бед­ность. В письме Жуковскому он открыто жалуется на нужду, просит помочь: «Право, брат, старею и слабею в здоровье, уже не работается так, как прежде, и, кроме того, отягчен многими должностями по университету; время у меня все отнято или должностью, или частны­ми лекциями, без которых нашему брату-бедняку обой­тись неможно, а дети растут и требуют воспитания. Кто после меня издать может мои работы и будут ли они полезны для них, ничего не имеющих».
Умер Мерзляков в 1830 году совсем еще не ста­рым - ему было пятьдесят два года.
Примечательно, что именно в год смерти поэта уви­дела свет книга его «Песен и романсов». Она словно на­поминала о былой славе Мерзлякова, о времени созда­ния лучших его произведений, подготовивших почву для появления таких поэтов, как Николай Цыганов и Алексей Кольцов.
Песни и романсы Мерзлякова не забылись, они жи­вут до сих пор.
В «Воспоминаниях декабриста» А.Е. Розен расска­зывает, как песня помогла ему в тюремном заключении: «Фейерверкер Соколов и сторож Шибаев были хуже не­мых: немой хоть горлом гулит или руками и пальцами делает знаки, а эти молодцы были движущиеся истука­ны... Однажды запел я «Среди долины ровныя на глад­кой высоте...», при втором куплете слышу, что мне вто­рит другой голос в коридоре, за бревенчатой перегород­кой; я узнал в нем голос моего фейерверкера. Добрый знак, - подумал я, - запел со мною, так и заговорит. Еще раз повторил песню, и он на славу вторит ей с нача­ла до конца. Когда он через час принес мой ужин, оло­вянную мисочку, то я поблагодарил его за пение, и он решился мне ответить вполголоса: «Слава богу, что вы не скучаете, что у вас сердце веселое». С тех пор мало-помалу начался разговор с ним, и он охотно отвечал на мои вопросы».
Песню «Среди долины ровныя...» поет герой драмы А.Н. Островского «Гроза» изобретатель Кулигин. Вели­кого пейзажиста И.И. Шишкина она вдохновила на соз­дание картины того же названия.
Песня любима и в наши дни. Слушая ее, мы не пере­стаем испытывать благодарность к русскому поэту Алексею Федоровичу Мерзлякову.
Певица Петровского театра
В Москве она начала петь в 1794 году, когда еще не было построено здание Большого Петровского театра, а существовал старый театр Медокса. До этого Елизавета Семеновна Сандунова, урожденная Яковлева, по сце­не - Уранова, успешно дебютировала и играла три года в Петербурге при дворе.
Она обладала редким дарованием: сильный, гибкий голос - сопрано, диапазон которого равнялся почти трем октавам, да к тому же была красавицей.
Вот как описывает ее театральный критик Ф.А. Ко­ни: «Сандунова была росту среднего и чрезвычайно стройна. Во всех ее движениях и осанке высказывалось благородство и чувство собственного достоинства. Боль­шие темные глаза как будто всегда смеялись. Улыбка на лице не сглаживалась и высказывала доброту души и невольно к ней привлекала. А в голосе ее и манере говорить было что-то такое сладкое, такое очарователь­ное, что трудно выразить словами».
А это - свидетельство известного журналиста Н.А. Полевого: «Сандунова была артистка в высокой степени, певица с необыкновенным голосом и актриса с мимикою превосходной... Лицо ее было... прекрасное, умное, выразительное, глаза живые и яркие».
Она была настоящей любимицей публики на протя­жении всех тридцати трех лет своей сценической дея­тельности. Те же, кто знал певицу в жизни, отзывались о ней как о душевном и скромном человеке.
Родилась Сандунова в 1772 (по некоторым сведени­ям - 1777) году в Петербурге, в небогатой семье, учи­лась в театральном училище, где выделялась среди других учениц своими незаурядными сценическими и внешними данными.
В год дебюта Сандуновой в петербургском придвор­ном театре, в Эрмитаже, некий Шторх писал о ней: «Та­лант, исключительный голос и очаровательная внеш­ность г-жи Сандуновой делают ее королевой здешней сцены».
В придворном театре преобладала в те годы италь­янская опера-буффа: «Венецианская ярмарка» А. Саль­ери, «Редкая вещь» и «Дианино древо» В. Мартин-и-Солера, «Князь-трубочист» М.А. Портогалли. Актриса с блеском исполняла арии в этих операх, превосходя, по общему мнению, современных ей итальянских певиц.
В Петербурге актриса выходит замуж за выдающе­гося русского актера Силу Николаевича Сандунова. Их женитьбе предшествовал эпизод, наделавший в свое время много шума, известный в истории русского театра.
Елизавета Уранова имела несчастье понравиться од­ному из вельмож, государственному канцлеру А. А. Безбородко. Директора театра М.Ф. Соймонов и А.В. Хра­повицкий стали его пособниками. Однако молодая ак­триса держалась гордо и неприступно, а жених ее, Сандунов, произнес со сцены монолог о том, как знатные вельможи с помощью денег пытаются соблазнить чужих невест, что было для того времени неслыханной дер­зостью.
Вскоре и сама Уранова во время спектакля в Эрмитаже подала благоволившей к ней Екатерине жалобу на Безбородко и на директоров театра.
Разгоревшийся скандал был настолько громким, что о нем писали иностранные дипломаты. Императрице ничего не оставалось, как убрать директоров театра (Безбородко, конечно, остался безнаказанным), а Сандунова и Уранову обвенчать.
Однако новый директор императорских театров Н.Б. Юсупов не мог простить чете Сандуновых своево­лия и дерзости, и они были вынуждены покинуть петер­бургскую сцену.
Вскоре Сандуновы поступают в труппу Петровского театра в Москве.
Теперь в репертуаре певицы наряду с итальянски­ми операми все большее место занимают оперы и пьесы русских авторов, причем самые разнообразные по жан­ру: оперы комические, волшебные и исторические, во­девили, трагедии, комедии и мелодрамы. В «Мельни­ке - колдуне, обманщике и свате» она исполняла с рав­ным успехом роли Анюты и Фетиньи, в «Санкт-Петер­бургском гостином дворе» - роль Соломониды, а в «Сбитенщике» - Власьевны.
Огромным и длительным успехом пользовалась в Москве «Днепровская русалка» Ф. Кауэра, С.И. Давы­дова и К.А. Кавоса - опера-феерия, где в неимоверных сочетаниях сплетались различные стили и приемы: фан­тастика, сентиментализм, бытовые черты, буффонада, балаган и испытанные сценические трюки. Возникнув как переработка австрийской пьесы (первые две части), опера была продолжена русскими авторами.
Опера нравилась далеко не всем. Г.Р. Державин, на­пример, с возмущением говорил об операх, которые «ук­рашены волшебными декорациями и утешают более глаза и музыкою слух, нежели ум».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20