В этот вечер в Борках была та же зловещая тишина, которая царила в усадьбе со времени болезни егермейстера. На короткое время она была прервана молитвами ксендзов и рыданиями слуг; но теперь она вернулась снова, еще более страшная, потому что за ней уже не было ни одной искры надежды...
Клемент не преувеличил ничего, рассказывая гетману о силе духа, проявленном вдовой.
Горе привело ее в состояние оцепенения, но глаза ее не проронили слез.
Вернувшись с сыном из Хорощи, она села рядом с ним на крыльцо, где так часто раньше сиживала вместе с мужем, думая и разговаривая о Теодоре; держа в холодных руках руку сына и всматриваясь во мрак наступающей ночи, она молчала.
На небе показались звезды; но мрак стал еще гуще; у Беаты не было сил, чтобы подняться и войти в пустой дом. Несколько раз сын напоминал ей, что холод и роса могут быть вредны для нее; но она, не отвечая, только отрицательно качала головой.
Казалось, в этом долгом молчании она приводила в ясность мысли, которые хотела поверить сыну.
Слуги ждали, обеспокоенные тем, что господа еще не ложатся спать, и не решались идти раньше них.
Старая ключница несколько раз подходила к пани и напоминала ей, что уже поздно, и пора уходить с крыльца в дом. Но вдове, вероятно, было легче дышать на открытом воздухе.
Около полуночи она глубоко вздохнула, пошевелилась и, снова схватив руку сына, которую она в забывчивости выпустила из своих холодных рук, обратилась к Теодору:
- Тот, кто один на свете любил нас обоих, ради этой любви ушел в могилу! Да! Этот лучший, благороднейший из людей, замучил себя работой для нас. Только я одна знала, сколько в нем было самопожертвования и тихого героизма! Даже ты не можешь оценить его так, как я.
- Ах, дорогая матушка, ведь и я любил его не меньше, чем ты! воскликнул Теодор.
- Но ты не мог знать его так, как я, - прервала мать, - ты не мог знать этого мученика и святого человека. Теперь моя очередь принять на себя завещанное им и работать...
- Прошу извинения, матушка, - сказал юноша, целуя руку матери, очередь не за тобой, а за мной. Вы оба несли тяжесть, которой я даже не чувствовал и даже не понимал, что она лежит на ваших плечах.
- Слушай меня и не прерывай, - повелительно сказала мать... - От бремени никто не избавлен, нам надо только справедливо поделиться между собой. У тебя тоже будут свои заботы... Я - твоя мать и опекунша, и я должна подумать о твоей судьбе...
Ты говорил мне о ксендзе Конарском и о князе канцлере; не следует отказываться от предложения; ты должен скоро вернуться в Варшаву, завязать знакомства, и все силы употребить на то, чтобы подняться как можно выше.
- У меня нет честолюбия, - возразил Теодор.
- Ты должен иметь его, если не для себя, то для меня, - живо подхватила мать. - Моя семья отшатнулась от меня, отец от меня отрекся (тут рыдания прервали ее речь); и я хочу, чтобы ты собственными силами поднялся так высоко, чтоб и меня поднять вместе с собой...
Я вымолю у Бога успех; у тебя есть способности, тебе нужна только воля, какую я хотела бы вдохнуть в тебя. Ты будешь работать не для себя, а для меня - и выведешь меня из этой бездны отвержения.
Она встала и закончила тоном все возрастающего воодушевления.
- Это была воля покойного, а также и моя, и теперь это должно быть твоим предназначением...
- Ах, дорогая моя матушка, - ломая руки, отвечал юноша, - ты возлагаешь на мои плечи тяжелое бремя, хотя и не то, которое я себе сам выбрал. Но там я знал, что справлюсь, а здесь - я не в силах один снести его...
Где же силы? Где оружие? Рядом с людьми, которые вырастают в силе и влиянии, я чувствую себя маленьким и слабым. То, чего ты от меня желаешь, требует не только талантов, но и силы духа и железной воли, которой у меня мало.
- Любовь ко мне даст тебе ее, - воскликнула мать.
Теодор почти в испуге склонил голову.
- Это выше моих сил, матушка, - отвечал он. - В продолжение всех этих лет, которые я провел в Варшаве, я, хотя и находился в стенах монастыря, куда меня приняли неизвестно по чьей милости...
- Милости? - прервала мать. - Да это вовсе не была милость; видели твои способности и оценили их!
- Во время моего пребывания в нем, - продолжал Теодор, - хотя я и был вдали от света, который является ареной для честолюбивых, я все же немало разных вещей наслушался о нем, а иной раз передо мной вдруг поднимался уголок занавеси, закрывавшей сцену; я уже знаю о нем кое-что, знаю, какими способами и усилиями люди добиваются власти и значения... Теми путями, которыми взбираются в гору, ты сама не позволила бы идти своему сыну. Величие это покупается дорогой ценой...
- Ты ошибаешься, - прервала его егермейстерша, - путь к вершине славы не один. Тот, который ты видел и который показался тебе омерзительным, ведет в гору тех, что потом скатываются с нее в бездну...
Рано или поздно презрение людей свергнет их оттуда... Но есть другой путь - путь труда и применения своих способностей, и этим можно всего добиться.
- У нас? Теперь? - возразил Теодор.
Мать, услышав этот вопрос, так вся и насторожилась.
- Дитя мое, - воскликнула она, - чего же ты там насмотрелся? Где видел зло?
- Если бы я закрыл глаза, то и тогда увидел бы его, - отвечал Теодор. - Достаточно мне было послушать моего учителя, который особенно благоволил ко мне, ксендза Конарского...
- Но именно этот твой учитель, - возразила мать, - принадлежит к числу тех, которые несут лекарство против зла.
- Но еще не могли найти его, - сказал Тодя. - Зло росло слишком долго и слишком глубокие пустило корни; люди питались им и отравились. Все стало продажным, загрязнилось и испортилось...
- Но именно там, где так много зла, и является большая потребность в исправлении его, честный человек имеет огромную цену, - сказала егермейстерша. - К сожалению, я знаю этот свет лучше тебя.
Испорченность дошла там до крайности; но уже пробуждается стремление к чему-то лучшему. Конарский рекомендовал тебя Чарторыйским - иди же, иди!
Теодор молчал.
- Дорогая матушка, у нас еще будет время поговорить об этом, проговорил он наконец, - а теперь не пойти ли тебе отдохнуть?
- Мне? Отдохнуть? - со страдальческой улыбкой отвечала она. - Иди ты, если тебе нужен отдых, а я отдохну только тогда, когда истощатся все силы и я упаду от усталости - тогда и отдохну, а теперь...
Она пожала плечами и села на лавку. Теодор задумался о том, о чем они сейчас говорили.
- Разве ты хотела бы, - сказал он, подумав, - чтобы я оставил тебя здесь одну со всеми заботами и хлопотами бедного маленького хозяйства?
- А что же иное я могу делать? - спросила егермейстерша.
- Но уж, наверное, не это, - сказа Теодор. - Покойный отец не позволял тебе заниматься этим; и я не позволю...
- Я - твоя мать, - сказала Беата. - У меня есть своя воля, и я не позволю тебе противиться ей. И притом должна тебе сказать, что из великой любви ко мне ты рассуждаешь неправильно. Это жалкое хозяйство оторвет меня от моего горя, направит мысли мои на другое, утомит меня, и это уже будет для меня благодеянием.
Я не позволю тебе закопать себя в деревне, в этом убогом Борке.
Теодор подумал немного.
- Ну, так послушай же и ты меня, - сказал он, - может быть, и я не всегда рассуждаю неправильно. Может быть, нам удастся согласовать твои требования с моими опасениями за тебя...
- Каким же образом?
- Послушай, - сказал Теодор. - Отец имел что-то против гетмана...
Он взглянул на мать, которая сжала губы, и лицо ее приняло суровое выражение.
- Гетман сохранил расположение к отцу. И, наверное, охотно возьмет меня к себе на службу. Из Белостока я смогу хоть каждый день приезжать к моей дорогой матушке и таким образом, работая для будущего, буду заботиться и о тебе.
Пока он говорил это, нахмурившееся лицо Беаты так меняло выражение, что он встревожился и умолк.
Видно было, что Беата боролась с собою; всячески сдерживала готовый вспыхнуть гнев или какое-то другое чувство.
Теодор, не давая ей заговорить, прибавил:
- Все хвалят гетмана, говорят, что это магнат из магнатов, щедрый, благородный, добрый...
- Да! Да! - с горечью возразила егермейстерша. - Добрый, щедрый, благородный, бывают минуты, когда он увлекает людей, искусно обманывая их несбыточными надеждами - и пользуется их доверием.
Но на все эти его добрые качества и на его великодушное сердце совершенно нельзя рассчитывать.
Это комедиант большого света; я даже не знаю, чувствует ли он сам, когда он играет, и когда бывает самим собой; никто теперь не разгадает этой загадки. Он умеет быть великодушным и беспощадно жестоким, искренним и лживым; ни одна минута его жизни не имеет связи с другою, в ней нет никакого порядка, а совесть его не знает угрызений. Он пресыщен и утомлен жизнью, все ему надоело; переходя от добра ко злу, он стал существом, которым, как игрушкой, забавляются те, которые ему же отвешивают поклоны...
В моих глазах он хуже последнего из людей; тот, по крайней мере, не носит личины, и от него можно убежать, как от ядовитого растения; он же не умеет быть ни злым, ни добрым - и достоин только презрения, - закончила егермейстерша.
Теодор, пораженный этими словами, и, как бы не желая верить им, воскликнул:
- Матушка, неужели гетман таков?
- Да, все это так, - отвечала Беата, - другие пусть кланяются, угождают ему, но я не хочу, чтобы у тебя было ложное представление о нем. Таким я знаю его, и потому я не допущу, чтобы ты вдохнул в себя при его дворе эту атмосферу лжи и обмана - испортился и погиб. Сын обязан продолжать дело отца и принять его заветы. Если отец, как ты сам говоришь, имел что-то против него, ты должен считаться с этим без рассуждений; он избегал гетманского двора, ты должен следовать его примеру.
Теодор не сумел ответить на это, он только чувствовал, что мать была права; егермейстерша взглянула на сына и продолжала более спокойным тоном:
- Возможно, что гетман, исполненный тщеславия и не терпящий, чтобы кто-нибудь держался от него в стороне, захочет при посредстве своих доверенных придти к нам на помощь и навязать нам какое-нибудь благодеяние - мы не можем принять его! Ни я, ни ты.
Она кинула быстрый взгляд на сына, словно желая прочитать в его душе; но не нашла в ней ничего, кроме слепого послушания.
Теодор молчал, решив уступить ей во всем, а мать села подле него, подперев руками голову.
Прошло довольно много времени, прежде чем Теодор заговорил.
- Не могу ли я узнать, в чем же провинился гетман перед вами с отцом? Отец никогда не хотел говорить со мною об этом. Пока я был ребенком, и пока он был жив, я мог оставаться в неведении, но теперь...
На лице егермейстерши отразилось сильное волнение, но она овладела собой и сказала:
- Отец унес эту тайну с собой в могилу и, если он так поступил, значит, у него были свои основания, которых мы не должны доискиваться! Не спрашивай меня! С твоей стороны будет гораздо большей заслугой, если ты будешь слепо доверять и повиноваться мне.
И, говоря это, она охватила руками его голову и со слезами начала целовать его.
- Дитя мое милое, - сказала она, - будущее в твоих руках - оставь нам прошлое; два бремени лягут на твои плечи, и я не знаю, которое из них тяжелее: останься там, где ты был, и будь мне послушен!
Теодор, взяв ее руки, прижался к ним губами и замолчал.
Разговор этот занял большую часть ночи. Наконец силы женщины истощились, она позволила проводить себя в дом, и там, упав на кушетку, погрузилась в состояние полубодрствования, полусна; тело жаждало отдыха, но нервное возбуждение и душевное страдание отгоняли сон. Сын и служанка не оставляли ее до утра. Бесконечно долго тянулась весенняя ночь; но настало утро, а с ним - успокоение и сон.
Теодор не смел послать за доктором Клементом, но надеялся, что он сдержит свое обещание и приедет сам. Однако, только после полудня, уже ближе к вечеру, послышался стук знакомой каретки, подъезжавшей к самому крыльцу усадьбы.
Егермейстерша должна была лечь в постель, и юноша один вышел к доктору. Внимательный Клемент, узнав о состоянии здоровья Беаты, тотчас же поспешил к ней. Тут ему нечего было делать - опасности никакой не было, а утомление, упадок сил и печаль лучше всего излечиваются временем.
Посидев немного около егермейстерши, доктор сделал знак Теодору, что не следует утомлять ее разговором, и вышел вместе с юношей в сад.
Из всех прежних знакомых и приятелей семьи егермейстера, Клемент был известен, как самый верный друг, от которого не было тайн.
Добрый француз с чувством отеческой нежности взял юношу под руку и начал утешать и ободрять его, видя, что он совсем упал духом и запечалился.
- Ты молод и должен владеть собою, - сказал он, - печаль о том, что совершилось, и чего нельзя поправить, только напрасно истощает силы человека... У тебя есть мать, о которой ты должен думать, и - будущее открыто перед тобой...
- Я и думаю о матери, - возразил Тодя, - о себе думать - не время, но к чему эти размышления, когда все пути для меня закрыты?
Доктор стал расспрашивать, и Тодя передал ему весь свой разговор с матерью, не скрыв и того, что ему было запрещено обращаться к гетману или к деду, и что мать требовала от него, чтобы он, не заботясь о ней, возвращался поскорее в Варшаву и поступил на службу фамилии.
- Что касается твоей матери, то ты можешь о ней не беспокоиться, сказал Клемент, - потому что мы, то есть я, будем заботиться о ней; но вот служба у Чарторыйских мне не нравится. Мне было бы приятнее видеть тебя на службе у гетмана...
- Но мать не согласится на это! - сказал Теодор.
- Нужно переждать немного, - шепнул доктор, - может быть, нам удастся уговорить ее.
- Я в этом очень сомневаюсь, - закончил сын. - Она предвидела даже то, что совершенно невозможно, именно, что гетман сам захочет перетянуть меня к себе, и она заранее заявила мне, что всякое благодеяние с его стороны для нас неприемлемо.
Клемент взглянул на него, пожал плечами и не сказал ничего.
- Должен тебе признаться, - начал он снова, когда они очутились в глубине сада, - что я, имея на все это свою точку зрения, имел для тебя некоторые проекты. Убежденный в том, что мать со временем смягчится и изменит свое несправедливое отношение к гетману, я предполагал сам отвезти тебя в Белосток и представить нашему пану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41