Вызимирский совершенно изменил свою тактику по отношению к нему; из насмешливого сделался предупредительным и почтительным и, видимо, старался сгладить впечатление своих прежних выходок против Паклевского.
Как-то утром, незадолго до Рождества Христова, принимая от Теодора письма, которые ему было велено составить накануне, и не выразив ему ни удовольствия, ни порицания, князь подумал немного и сказал, обращаясь к нему:
- Я слышал, сударь, что у вас есть семья?
- Да, ваше сиятельство, - отвечал Паклевский, - у меня еще жива мать.
- А братья или сестры?
- Бог не дал мне их!
- А в какой же стороне живет ваша матушка? - спросил князь, как будто не знал об этом раньше.
- Около Белостока.
- Вот как!
Тут, помолчав немного, князь прибавил:
- Вы, сударь, давно не видали матери, да и вам надо немного отдохнуть. Если бы вы дали мне слово, что вернетесь сейчас же после Трех Королей, - гм, я, может быть, дал бы вам отпуск.
Теодору давно уже хотелось повидаться с матерью: ее короткие и печальные письма сильно беспокоили его, и на это предложенье он только низко поклонился князю, не скрывая своей радости.
Князь передал ему видимо заранее подготовленный сверток с тридцатью дукатами и сказал:
- Ну, поезжай себе, сударь, поезжай, только прошу вернуться после Трех Королей.
Паклевский поклонился еще раз и хотел уже выйти, когда князь обернулся к нему и прибавил:
- Я вовсе не поручаю вам, сударь, шпионить за ними, потому что и так мне все известно; но сообразительный человек должен ко всему прислушиваться; у гетмана соберется там совет, а у вас там есть знакомые, и мне было бы интересно узнать, как они там будут говорить о нас и чем угрожать!
И, неожиданно добавив: "Счастливого пути!" - князь снова отвернулся и принялся просматривать бумаги, лежавшие на столике перед ним.
С того страшного дня, когда гетман причинил ему такую страшную боль своим признанием, Теодор имел время примириться со своею судьбой, оплакивая несчастье матери, и оправдать ее: теперь ему хотелось увидеть эту мученицу, жизнь которой только в последнее время стала ему ясна; хотелось пойти на могилу егермейстера, которого он любил, как своего настоящего отца, только теперь, после его смерти, оценив все достоинства и золотое сердце этого человека. Вся душа его рвалась в бедный, печальный Борок, где он провел первые годы жизни, даже не догадываясь о том, что его ожидало на свете. Возможно, что серьезность и печаль, несвойственные его возрасту, овладевшие им и изменившие его характер после встречи с Браницким, привлекли к нему особенную симпатию канцлера. Он вел уединенный и замкнутый образ жизни, весь отдаваясь работе и сторонясь всех, даже женщин.
Ходили слухи о том, что у прекрасного юноши была несчастная любовь, и дамы, которым он нравился, только этим объясняли себе его равнодушие ко всем их заигрываниям и зазывам.
Из всех женщин, с которыми ему приходилось встречаться в Волчине и в Варшаве, только одна генеральская дочка Леля крепко засела в его памяти, но и о ней он думал, как о милом, но недоступном существе, занимавшем слишком высокое положение в свете и притом слишком веселом и счастливом, чтобы какое-нибудь серьезное чувство могло удержаться в ее сердечке.
Он видел ее после того еще несколько раз, и всегда встречал радушный прием в их доме, особенно со стороны старостины; но потом вся семья выехала в свое подлесское имение, и не было надежды на скорую встречу. Колечко от нее он продолжал носить на пальце и иногда с грустью приглядывался к нему.
И постоянно ждал вести, что вот Леля выходит замуж.
Имение старостины и деревенька, принадлежавшая генеральше, лежали довольно далеко от Белостока, так что не было никакой возможности поехать туда, и Паклевский совершенно об этом не думал.
Получив отпуск от канцлера, Теодор начал тотчас же готовиться к отъезду, но, так как неудобно было ехать накануне сочельника, то пришлось отложить поездку до праздников. Но на второй день Рождества, хоть это и редко у нас случается, полил такой сильный дождь, что все дороги сразу испортились, и надо было подождать, когда они подмерзнут.
Наконец, на третий день Теодор выехал в наемном экипаже, меняя лошадей в каждом местечке, что сильно затягивало путешествие. Но ехать верхом тоже было невозможно из-за переменчивой погоды и дурной дороги.
Так, путешествуя с величайшей медлительностью, усталый Паклевский добрался, наконец, в крестьянских санях, имея при себе саблю и ружье, в Васильково, отстоявшее всего в полутора милях от Белостока.
Была полная тьма, когда он въехал в хорошо знакомое ему местечко и стал искать, где бы остановиться на ночь. Его поразило, что во всех окнах гостиниц, сколько их тут было, был свет, а у ворот виднелись громадные толпы народа. Среди них можно было заметить и уличных оборванцев, сбежавшихся со всего местечка полюбоваться невиданным зрелищем, и вооруженных придворных, гайдуков, козаков и других. Две огромные колымаги на полозьях, которые не могли бы проехать через самые широкие ворота гостиницы, стояли на улице... Во всем местечке царило такое оживление, какого Паклевский никогда еще здесь не видел.
От времени до времени уличная толпа, стоявшая под окнами одного заезжего дома, вдруг с шумом и криком, словно гонимая невидимой силой, бежала к воротам другого, потому что все дома казались переполненными проезжими; из окон первого стреляли вдогонку убегавшим холостыми зарядами, потом раздавался громкий смех, и любопытные снова возвращались на прежний пост. Теодор предположил, что в местечке справляют свадьбу или какое-нибудь другое торжество; но кто и кого мог угощать и праздновать в Василькове, отстоявшем так близко от Белостока - это было трудно отгадать.
В поле свирепствовала такая метель, что невозможно было ехать дальше; кони, и без того уже в конец измученные, нуждались в отдыхе волей-неволей приходилось остановиться здесь на ночь.
Возница, испуганный шумом и криками, боязливо оглядывался по сторонам, но все заезжие дома на главной улице казались совершенно переполненными; повсюду горели огни; везде виднелись толпы любопытных гайдуки, рейтары и шляхтичи выглядывали из ворот и калиток.
Настроение этой сильно подгулявшей толпы выражалось в песнях, криках и выстрелах, из которых многие вылетали на улицу поверх голов любопытных через окна, пробивая в них стекла, а люди то испуганно шарахались в сторону, то снова теснились к тем же окнам. Не было сомнения, что в Василькове остановился двор какого-то важного вельможи, с большой пышностью направлявшийся в Белосток.
Так как оробевший возница, забравшись в какой-то пустой сарай, чтобы там укрыться от метели, не решался искать лучшего помещения для ночлега, предпочитая, по-видимому, спать на снегу, чем попытаться пройти в одну из переполненных гостиниц, - пришлось Теодору самому отправляться на поиски. На всякий случай, он прикрепил к поясу саблю и осмотрел пистолет, не вымок ли он в дороге.
Приказав вознице не трогаться с места и присматривать за санями, Теодор поехал по улице, приглядываясь к домам, чтобы выбрать гостиницу, куда легче было проникнуть. Но выбор был труден - повсюду слышались шум, крики, всюду виднелось множество пьяных. Во мраке он мог спокойно вмешаться в эту толпу, не боясь возбудить подозрение, что он не свой; пользуясь этим, Паклевский подошел совсем близко к гостиницам, еще не понимая, кто мог так хозяйничать в спокойном Василькове.
Подойдя к одной корчме, около которой стояла толпа более приличных людей, Теодор к своему великому удивлению заметил в ней знакомого ему слугу старостины, которого он не раз видел в Варшаве. Его приперли к ограде и так стиснули, что он, хватаясь за колья, собирался уже перепрыгнуть по ту сторону изгороди.
- Что ты тут делаешь, Степан? - воскликнул Теодор, удерживая беглеца.
Слуга, не доверяя своим ушам, оглянулся, чтобы рассмотреть говорившего, и страшно обрадованный при виде Теодора, поспешно заговорил, понизив голос:
- Провидение Божье послало вас сюда: старостина, генеральша и панна заперлись в избе; мы не можем защитить их!
- От кого защитить? - спросил Теодор.
- Да от пана воеводы виленского, от Радзивилла, - отвечал слуга. Все его люди и весь двор второй день безобразничают здесь. И черт нас дернул остановиться здесь! Князь как осадил нас в корчме, так и не выпускает!
- Что за черт! - вскричал Паклевский. - Да не может этого быть!
- Как не может быть! Старостина и генеральша, зная, что он вытворяет, когда выпьет, не хотят его пустить к себе, а он поклялся, что должен увидеть их! Вот уже полдня, как он осаждает корчму; нас всего несколько человек, и мы не можем с ним справиться...
- Я тоже без слуги! - вскричал Теодор. - И моя помощь немного пользы принесет. Воевода, когда хмель ударит ему в голову, ни на кого не обращает внимания и ни с кем не считается; надо, чтобы кто-нибудь съездил в Белосток за помощью, а я проберусь в корчму и буду охранять женщин, пока не придут на выручку. Ты только скажи мне: как пройти в корчму? Откуда ты вышел из нее?
- Да меня выгнали радзивилловцы, - отвечал Степан. - Если пан хочет пробраться в корчму, то есть только одно средство: стучать с заднего хода в окна, потому что они знают, что женщины не могут уйти через окно на такую метель, и не сторожат окон.
- А пока что, - заговорил Теодор, к которому вернулись силы и пропала всякая усталость после того, как он узнал об опасности, угрожавшей его знакомым дамам, - пока что, возьми ты мои сани, которые стоят там, подле сарая, и хотя кони измучены насмерть, поезжай в Белосток... Но чего же нужно князю от этих женщин?
- А кто же знает? Он хотел было спьяну прийти к ним с поклоном, а они его не пустили; он это счел за обиду себе и поклялся, что возьмет корчму голодом. Приказал окружить ее со всех сторон; его люди стреляют в воздух, орут, шумят, а старостина от испуга едва жива...
- Ну, поезжай же и расскажи об этом гетману в Белостоке, - заторопил его Паклевский. - Если мои кони не пригодятся, то ты хоть укради первого попавшегося коня и скачи во весь дух, чтобы прислать оттуда подмогу. С князем, когда он загуляет, шутки плохи...
- Да они тут уж второй день гуляют! - вздохнул Степан.
Так они разговаривали потихоньку около изгороди, и по счастью никто не следил за ними и не подслушивал их. Оттолкнув Степана, Паклевский перелез через забор и стал пробираться к окнам, около которых не было никакой стражи. Оглянувшись назад, он увидел через калитку в воротах открытые двери в сени, а дальше, подле дверей в главную комнату, стол, а на нем бочку; вокруг стола на полу лежали разбросанные в беспорядке сабли и пистолеты, а на лавках сидело несколько человек, которые во все горло распевали какую-то песню.
Это был князь со своими спутниками, державшие в осаде старостину и генеральшу.
Страшный гнев овладел Паклевским при этом зрелище. Он тихонько подкрался, держась ближе к стене, к одному из окон; но что делать дальше? Постучать - значило бы напугать женщин, которые могли заподозрить злой умысел... Позвать их громко - они не услышали бы его голоса за этим пением и шумом с улицы. Сквозь щели в ставне можно было просунуть только один палец... Не долго думая, Теодор завернул в клочок бумажки кольцо, подаренное ему Лелей, сильным нажатием раздавил стекло сквозь щель в ставне и в отверстие просунул колечко.
По этому колечку Леля легко могла угадать, кто его бросил.
Треснувшее стекло вызвало крик ужаса, потом наступила тишина... и как будто успокоение: за окном послышался шепот. Между тем Паклевский пытался открыть ставень, но он был прикреплен изнутри. Пока он мучился с ним, послышался заглушенный шепот Лели:
- Кто там?
- Тот, кто спас старостину!
Громкий крик радости был ответом ему.
- Откройте мне, пожалуйста, ставень; я пришел помочь вам, - говорил Паклевский.
Изнутри сняли ставень с петель, Теодор осторожно приоткрыл его и вскочил на отворенную половину окна, но тотчас же, даже не здороваясь, принялся снова закрывать окно и задвигать ставень.
Бедные жертвы осады находились в ужасном положении; старостина в полуобморочном состоянии лежала на диване, прикрытая черным платком, и тихо стонала; генеральша со злости плакала и ломала руки; только Леля, вооружившись кухонным ножом, не утратила бодрости духа и была готова защищаться!
В дверях, ведших в соседнюю комнату, толпилось несколько оробевших служанок. Из сеней доносилась песня радзивилловских приспешников:
Живо к ней!
Хоть не пускает,
В гневе - не верю ни минутки.
Если любит - проклинает,
А сквозь смех - роняет слезы.
Живо к ней!
К ней! К ней!
Песня эта звучала как угроза и сопровождалась звоном сабель о стаканы и выстрелами из пистолетов.
Леля, увидев защитника, так неожиданно явившегося к ним на помощь, первая бросилась к нему.
- Вы всегда точно с неба падаете! Я теперь ничего не боюсь. Посмотрите, что выделывает этот князь... Держит нас в осаде и требует, чтобы мы ему сдались.
- Но как же это случилось? - спросил Паклевский, подходя к генеральше.
- Да вот, на несчастье пришло нам в голову остановиться здесь на отдых, - отвечала красивая генеральша, машинально оправляя распустившиеся волосы. - Князь узнал об этом, а так как он подозревает, или, вернее, знает о том, что мой муж стоит на стороне фамилии, то он хотел как будто оказать нам любезность визитом, а на самом деле устроить какую-нибудь неприятность.
Мы заперлись и не пожелали его принять, а он поклялся, что заставит нас сдаться и возьмет измором...
Генеральша опустила глаза и умолкла.
- Но каким образом вы очутились здесь? - подхватила Леля.
- Проездом, случайно. Я хотел здесь переночевать... Я послал Степана в Белосток за помощью.
- А! Белосток! Белосток нас не спасет, - возразила генеральша, - там будут, напротив, рады нашей беде.
- Этого не может быть! - сказал Теодор.
Старостина, которая продолжала стонать, прикрыв глаза платком, услышав чужой голос и, может быть, узнав в нем голос своего спасителя, осторожно приоткрыла лицо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41