Дело сделано!
Все это произошло среди общего замешательства так быстро и неожиданно, что ни старостина, ни мать ее не имели уже времени возражать. Теодор, взяв колечко, схватил ручку, подавшую ему его, поднес молча к своим губам и услышал тихий шепот...
- Смотрите же, не отдавайте его другой; избави вас Бог!..
- Буду носит до самой смерти!!!
Паклевский отбежал от них и скрылся в чаще деревьев.
Дядя, не поспевавший за ним, бежал, задыхаясь от усталости. Оба остановились уже за парком.
- Да постой же, сумасшедший! - кричал поручик.
- Дядя милый! Дай мне своего коня доехать до Борка, ради Бога...
- Дам, хоть бы он сдох после этого! Но постой же, дай мне попрощаться с тобой, - говорил повеселевший Паклевский.
- Даю тебе слово, так ты меня обрадовал, что просто сердце прыгает! Ну и молодчина! Ты сам не знаешь, как тебе повезло! Старостина-вдова, бездетная, сентиментальная дура... сидит на деньгах... а ее, племянница хороша, как ангел.
И он принялся обнимать и целовать племянника.
- И надо же иметь такое счастье! Ведь они здесь случайно, проездом... они не принадлежат к числу друзей гетмана... А панна дала тебе колечко?
Но Тодя уже не слышал дальнейших слов; он так рвался на коня и домой, что дядя не мог его соблазнить даже пуншем, чтобы согреть после купанья...
Так как разнеженность Мартина дошла уже до того, что он лежал под желобом, и никто не мог его добудиться, то другой мальчик-слуга привел Теодору коня.
Над парком взрывались ракеты и римские свечи, когда Тодя поскакал в Борок, уже не оглядываясь назад, мучимый угрызениями совести и тревогой за мать, но увозя в душе воспоминания о второй уже встрече с этой чародейкой Лелей, которую он уже не рассчитывал больше встретить в жизни.
Ее колечко жгло его палец, а перед глазами неотступно стояли голубые глаза и розовые уста паненки, и звучали в ушах ее последние слова, сказанные ею на прощание...
Не доезжая до усадьбы, он слез с коня, дал на чай мальчику, провожавшему его на чужом коне, чтобы отвести его коня домой, и начал потихоньку прокрадываться во двор, чтобы не встретиться с матерью и успеть переменить намокшую одежду и тем избегнуть объяснений и лжи. Он чувствовал себя виноватым, но счастливым...
Между тем, пока все это с ним происходило, егермейстерша, выйдя из своей спальни и спросив о сыне, узнала от людей, что он пошел пешком к лесу и еще не вернулся. Тогда она, обеспокоенная, села ждать его на крыльце. Она легко догадалась, что те самые выстрелы, которые ее напугали и разгневали, могли привлечь ее сына в Хорощу.
Именно этого она и боялась.
Чем дольше тянулось время, тем с большим нетерпением, в лихорадочном волнении, поджидала она его возвращения. В том же состоянии болезненного напряжения, в каком она перед смертью мужа прислушивалась к малейшему шуму, поджидая доктора и сына, вышла она и теперь к воротам... Ухо ее уловило далекий топот коня; она отворила калитку и выбежала на дорогу...
Это было как в ту минуту, когда Теодор, отдав коня, пешком шел к дому. Скорее угадав, чем разглядев во мраке чью-то тень, мать бросилась навстречу, уверенная, что это - ее сын и никто другой.
- Тодя! - плачущим голосом воскликнула она. - Тодя, что случилось с тобой!..
Теодор уже не мог и не хотел скрываться: он сам побежал к матери. Она бросилась ему на шею, но тотчас же отшатнулась, почувствовав, что он весь был мокрым.
- Где же ты был! Что с тобой! Весь в воде! Тодя!
- Мамочка! Все это пустяки, я все тебе расскажу, пойдем домой, я тебе скажу всю правду. Ничего со мной не случилось.
Торопясь изо всех сил, задыхаясь от скорой ходьбы и крича еще со двора слугам, чтобы зажгли свет, егермейстерша пошла к дому, увлекая за собой сына.
Теодор, хотя и успел немного высохнуть в дороге, имел ужасный вид, весь в грязи и воде.
Огорчение и беспокойство матери так растрогали Теодора, что он решил ничего не скрывать от нее.
- Я - виноват, - сказал он, - прости меня! Я поступил легкомысленно. Меня заинтересовала эта несчастная Хороща! Я пошел за лес, откуда, как мне сказали, был виден фейерверк!
Егермейстерша презрительно вздернула плечами.
- Ребенок! - пробормотала она вполголоса.
- На полпути я встретил дядю, - продолжал Теодор, - и на несчастье согласился ехать вместе с ним до парка.
- Говори мне все! Как на исповеди! - грозно прервала его егермейстерша с пылающим от гнева лицом. - Говори мне все, Тодя!
Она не докончила. Тодя прервал ее.
- Я ничего не скрываю от тебя. Мы стояли вместе с поручиком в кустах около пруда, когда в лодку села старостина Куписская, та самая, которую я встретил на дороге в Хорощу вместе с генеральшей и ее дочкой.
- Что же они там делали? - воскликнула егермейстерша.
- Мне кажется, что они там очутились случайно из-за сломаной оси.
Беата презрительно засмеялась.
- Ах, случайно! - шепнула она.
- Какие-то неловкие господа, пожелавшие покатать этих дам по пруду, опрокинули лодку. Старостина упала в воду, а я ее вытащил.
Мать пожала плечами, и брови ее нахмурились.
- Ну, вот, - сказала она, - тебя, конечно, там видели, повторяли твое имя, и все узнали, что ты был там, где - ради меня и в память об отце тебя не должно быть! Ты сам не знаешь, какое огорчение ты мне причинил, какую рану ты мне нанес!
- Мамочка! - упав к ее ногам, умоляюще воскликнул Тодя.
- Люди подумают, что мы туда вторгаемся, напоминаем о себе, лезем к ним насильно, - говорила мать с возрастающим одушевлением. - Ты не знаешь и не можешь знать, что ты наделал, и что из-за тебя падет на меня, твою мать.
- К сожалению, - со слезами в голосе прибавила она, - я не могу сказать тебе того, что измучило мое сердце, отравило мою жизнь, а ты...
Слезы не дали ей продолжать. Но она быстро овладела собой, вскочила с места и сказала:
- Ступай, сейчас же перемени платье и собирай свои вещи; еще до рассвета ты должен быть на пути в Варшаву. Ты не можешь больше оставаться здесь. Мое сердце разрывается, но я должна отправить тебя.
Бледная, как мрамор, она повернулась к сыну.
- Не думай только, Тодя, что я, твоя мать, поступаю опрометчиво, повинуясь каким-то причудам и капризам. Честь, спокойствие и жизнь твоей матери требуют от тебя, чтобы ты избегал всяких отношений с гетманом. Гетман сурово, жестоко, без сожаления, бессовестно поступил с твоей матерью! Не спрашивай больше! Ты должен быть ее мстителем, ты...
Она вдруг остановилась, словно боясь, что и так сказала слишком много.
Сын был так встревожен и подавлен ее словами, что уже не смел отговариваться или хотя бы просить об отсрочке дня отъезда.
- Пойдем со мной, - прибавила она, - посчитаем, что у нас есть... возьми все себе, я дам тебе еще несколько оставшихся у меня драгоценностей, - они уже не нужны мне и только напоминают дни слез и горечи... Продай их... Поезжай, поезжай, поезжай!
Выговорив все это со страстной стремительностью, егермейстерша тотчас же пожалела о своих словах при взгляде на бледного, уничтоженного, с виноватым видом стоявшего перед ней Теодора, и с такой же страстью бросилась ему на шею.
- Дитя мое! Я должна прогнать тебя из дома!.. Ох, несчастная судьба моя!
Слезы рыдания опять прервали ее речь, а Теодор не мог ничем утешить ее, кроме уверений в послушании.
Было уже около полуночи, когда Теодор пошел переодеться и, повинуясь приказанию матери, приготовиться к отъезду. Она не только не отговаривала его, но еще торопила укладываться, чтобы выехать еще до рассвета.
Сама поездка в такое время представляла известные неудобства; ее можно было совершить только верхом и притом без провожатого; проезд слуги стоил бы дорого, да и не было в Борку никого подходящего.
Плача, бегая из комнаты в комнату, собирая все, что могло пригодиться сыну, егермейстерша всю эту ночь провела в хлопотах, не соглашаясь прилечь, пока не уложит всего. Теодор также спешил укладываться, стараясь успокоить мать. День начался, когда юноша сел на коня, а вдова, проводив его пешком до опушки леса, где стоял крест, крепко обнял его, обливая слезами, и, когда конь с всадником скрылись из вида, упала на колени, вознося молитву к Богу...
Слуги, присутствовавшие при ее лихорадочных сборах, издали следовали за нею, когда она вышла проводить сына, и, отведя ее в полуобморочном состоянии домой, уложили в постель...
Предчувствие не обмануло вдову, которая ожидала из Белостока докучливых гостей к сыну: после обеда приехал доктор Клемент и привез с собой поручика.
Французу хотелось разузнать сначала от слуг, признался ли Тодя матери во вчерашнем приключении.
Старая служанка рассказала ему о возвращении паныча, о страшном гневе пани и о том, что она отправила сына куда-то в дальнюю дорогу.
Егермейстерша еще не вставала, когда ей доложили о приезде гостей; она тотчас же вышла к ним. Увидев ее лицо, доктор понял, что она провела ужасную ночь: глаза ее лихорадочно блестели, и сама она была очень бледна.
Поручик, более простодушный, чем доктор, и в надежде, что невестка многое может простить ему, начал сразу с того, как Тодя отличился накануне, причем он и не думал скрывать своего участия в этом приключении.
- Я не могу считать себя благодарной поручику за то, что он доставил Тоде случай утонуть, - сурово отвечала вдова. - А все это привело только к тому, что я сегодня должна была отправить его из дому, чтобы он здесь не баловался и не встречался больше с белостокским обществом.
- А что же это за белостокское общество? - с негодованием возразил поручик.
- Для других оно, может быть, самое лучшее, но для моего сына оно не подходит.
- Милостивая государыня! - воскликнул оскорбленный доктор.
- Для моего сына, - гордо возразила егермейстерша, - это слишком знатное общество; мы бедные люди; Теодор должен работать, а не развлекаться...
- Вы очень раздражены, - сказал доктор.
- Именно теперь, когда вы, сударыня, должны бы Бога благодарить, воскликнул поручик. - Это просто какое-то ослепление. Мальчику привалило такое счастье, что ему сто человек позавидовали бы. Он спас старостину из воды, а генеральская дочка влюбилась в него.
- Поручик! - воскликнула егермейстерша. - Я не выношу шуток.
- Да это же не шутки, сударыня, - повторил поручик, - влюбилась в него панна. Я сам был свидетелем, что она с ним выдавала, а кончилось тем, что она за тетку дала ему свое колечко на память и наказала, чтобы он его не отдавал другой. Я слышал это собственными ушами.
Паклевский засмеялся торжествующе, заметив, что невестка, удивленная его словами, слушала молча.
- Так-то, сударыня, я уже не знаю, чья тут вина: того ли, кто доставляет возможность счастья, или того, кто его отталкивает...
- Вы, сударь, слишком легко смотрите на эти вещи, - после некоторого раздумья отвечала вдова, - не будем больше об этом говорить. Я сама оправила сына и не жалею об этом...
Клемент, заложив по привычке руки под фалды фрака, ходил по комнате. Поручик был возмущен.
- Я могу на это сказать только одно, - воскликнул он, - что больше я не желаю вмешиваться ни в вашу судьбу, ни в судьбу моего племянника. А если случиться какая-нибудь беда от такого бабьего хозяйничанья, то уже это не моя вина, - я умываю руки!!!
- Я ловлю вас на слове, - прервала его вдова, - и вот свидетель, что вы не будете заботиться о моем сыне; предоставьте его мне и самому себе!
Поручик хотел сначала оскорбиться таким резким ответом, но сдержался, рассудив, что при постороннем человеке было бы не уместно ссориться с невесткой; он только поклонился и, не дожидаясь доктора, хотел уже уйти, когда егермейстерша крикнула ему вслед:
- Прошу не обижаться на меня, поручик, мы можем остаться добрыми друзьями, только оставьте в покое моего сына.
- Ну, слово сказано, - отвечал Паклевский, - делай с ним, сударыня, что хочешь. Видно, наши простые шляхетские понятия о жизни не годятся для этого любимчика; пусть же он исполняет маменькину волю. Посмотрим, куда-то он придет...
Клемент, не вмешиваясь в их разговор, с пасмурным лицом ходил по комнате.
По знаку хозяйки служанка внесла бутылки и рюмки. Это было верное средство умилостивить поручика, который, хотя и избаловался белостокскими и хорощинскими возлияниями и не очень-то доверял шляхетским угощениям, однако, не в его обычае было пренебрегать чем-нибудь.
Доктор попросил себе кофе, а Паклевский уселся побеседовать с бутылкой, которая оказалась гораздо более ценной по внутреннему содержанию, чем это могло казаться; Клемент, видя, что егермейстерша сильно возбуждена и разгневана, предложил ей выписать успокоительные порошки.
- Это все пройдет само по себе, - шепнула вдова, - мне ничего не нужно.
- Милая моя невестка, - заговорил поручик, выпив первую рюмку, спасая сына от какой-то воображаемой опасности, вы, сами того не ведая, подвергли его настоящей опасности.
Егермейстерша нахмурила брови.
- Каким же это образом? - спросила она.
- Сегодня, раным-ранешенко, старостина, генеральша и ее дочка выехали в Варшаву, а пан Теодор выбрал ту же дорогу.
- А значит, - смеясь, закончил поручик, - совершенно ясно, что они встретятся и захватят с собой кавалера. Ведь это же спаситель старостины, а генеральская дочка окончательно вскружила голову и себе, и ему.
- Оставьте меня в покое с вашими догадками! - резко оборвала его егермейстерша. - Вам непременно хочется сделать мне неприятность!
Поручик, допивавший вторую рюмку, вытер усы, встал, подошел поцеловать руку невестки и, оставив у нее доктора, собрался уезжать.
- Пусть доктор останется у вас для консультации, - сказал он, - а я, не будучи в состоянии ничем угодить вам, - уезжаю.
Никто его не удерживал; он сел на коня и уехал.
Клемент, оставшись наедине с егермейстершей, долго не мог начать разговор.
- Дорогая пани, - сказал он, наконец, - такою поспешностью и нетерпением вы, действительно, могли навлечь на сына различные неприятности.
Я считаю себя другом дома и поэтому считаю возможным спросить - с какими средствами он уехал из дома?
Егермейстерша покраснела.
- Теодор, - сказала она, - привез с собой какие-то деньги, заработанные им или у кого-то взятыми; он их употребил на похороны отца, но так как это стоило нам недорого, потому что добрые ксендзы ничего не хотели брать с нас, даже за освящение, то ему оставалось еще порядочная сумма на отъезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41