Так досидели до ужина. Здесь очень искусно inter pocula и как бы случайно, разговор коснулся Кунасевича. Хорошо подобранные гости не знали какими словами назвать его. Ротмистр заметил тогда, что шляхта осрамит себя, если позволит ему обижать сироту-племянника. Все согласились с этим. Тут только Шустак представил им Паклевского в качестве обиженного и нуждавшегося в их поддержке, потихоньку прибавив, что генерал согласился дать несколько десятков вооруженных людей.
Тогда все стали давать шляхетское обещание действовать заодно с Шустаком и Паклевским. Начали припоминать различные темные делишки подкомория: как он содрал с одного крупную сумму, а от другого оттянул по суду кусок леса, у третьего забрал землю и т.д. Нашлось множество обиженных им, готовых отомстить ему и с жаром изъявлявших свое согласие.
Словом, все шло как по маслу, и ротмистр опасался только одного: как бы союзники не проговорились перед кем-нибудь раньше времени. Чтобы предотвратить это, он решил на ближайший срок назначить день совместного выступления, в зависимости от обещанной помощи генерала.
Для шляхты, среди которой вряд ли нашелся бы хоть один, который в своей жизни не участвовал бы сам в каком-нибудь наезде или не имел какого-нибудь приятеля или родственника, подстреленного или раненого в одном из таких нападений, все это было самым обычным делом, давно установившейся шляхетской традицией, но Теодору это предприятие казалось чудовищным. Воспитанный уже в других понятиях о законности и справедливости, он смотрел на готовившееся нападение, как на преступление, в котором он должен был принять участие. Его мучила мысль, что кто-нибудь из семьи тетки мог находиться в доме, на который готовилось вооруженное нападение.
Ротмистр смеялся над его простодушием.
- Ах, ты мой добрый, честный и невинный кавалер! - говорил он, слушая эти речи. - Подумай только о том, что они первые захватили твою деревню armata mana. Они же знали, что им могут отплатить тем же.
Я ручаюсь тебе, что тетя упорхнет вовремя; кузены тоже удерут со всех ног, и не прольется ни одна капля крови.
Чем больше приближался роковой час, тем большее беспокойство овладевало Паклевским, так что ротмистр подумывал уже о том, не оставить ли его в Пшевалке. Но Теодор решил разделить опасность со всеми остальными и не согласился остаться.
Постановили собраться на другой день к вечеру в лесу под Божишками. Ротмистр так весело и живо всем распоряжался, что заражал своей веселостью и других.
Мы уже описывали великолепную усадьбу покойного воеводича, которому, вероятно, и не снилось, чтобы его имение могло сыграть когда-нибудь роль осажденной крепости. Подкоморий завладел им при помощи небольшой кучки людей и, зная положение Паклевских, нисколько не боялся, что они могут отнять у него добычу.
Дворовые люди воеводича, вынужденные признать нового владельца, исполняли его волю; ксендз-каноник, против которого был особенно неприязненно настроен подкоморий, убежал задним выходом через сад; разбежались и некоторые слуги, но часть осталась. Весь этот наезд произошел без всякого кровопролития и был только облит чернилами и припечатан манифестом; но так как подкоморий все же допускал возможность отступления, то он решил вытянуть из Божишек, что только будет можно.
И вот постепенно начали перевозить оттуда все, что поценнее, в соседнюю усадьбу Кунасевича.
Подкоморий с женой и двумя старшими сыновьями сидел здесь, как у Бога за печкой, особенно теперь, когда настала весна, и не надо было отапливать весь дворец, что требовало больших расходов; в доме были заняты всего несколько комнат.
Так как скупость покойного воеводича наводила на мысль о скрытых капиталах, то немедленно после занятия усадьбы начались тщательные поиски по всем углам в надежде на какой-нибудь клад. Нашлось немало тайных помещений, но все они оказались пустыми, и тогда возникли подозрения, что ксендз-каноник в интересе Паклевских отослал скрытно капиталы куда-нибудь в монастырь на сохранение.
Супруги Кунасевичи, жившие до сих пор в старом деревянном доме и без особых удобств, находили дворец довольно приятным для жилья. Он начинал нравиться и самому Кунасевичу, который охотно показывал его гостям и повторял при этом, что он уж не выпустит его из своих рук.
Прошло несколько месяцев и, убедившись в том, что никакой опасности и препятствия во владении имением не грозит, подкоморий совершенно успокоился, а на протесты судебной власти отписывался пространно, не жалея чернил и бумаги.
- Это, сударь мой, голыши, - говаривал он, - а у нас без денег шагу ступить нельзя. Пусть себе протестуют, мне-то что? В усадьбу я их все равно не пущу! Завещание было написано в ту пору, когда воеводич был уже не в здравом рассудке. Его продиктовал ему обиженный на меня каноник, нельзя даже ручаться и за то, что подпись настоящая, а не поддельная.
Так утешал подкоморий себя и других. Жена его выражала в начале готовность отдать сестре одну деревеньку, чтобы не умереть с голода; но впоследствии муж убедил ее, что воля покойного должна быть для них священна. И притом как-то все так складывалось, что имущества было ровно столько, чтобы поделить его на всех детей.
Если бы что-нибудь уменьшить, то пришлось бы обидеть бедняжек.
Нет ничего на свете более деморализующего для человека, как несправедливое обладание чужой собственностью: совесть тотчас же входит в компромисс с эгоизмом и в конце концов всегда приходит к убеждению, что не следует упускать того, что попало в руки.
Подкоморий и его жена убедили себя окончательно, что они были бы обижены, если бы им пришлось поделиться.
В этот памятный вечер вся стража замка состояла из трех человек; было еще несколько слуг в боковых пристройках и несколько рабочих в конюшне; из деревни присылали в усадьбу четырех сторожей: одни сторожили гумна, другие - амбары, третьи стояли около дворца. Женской прислуги было довольно много, но она годилась только на то, чтобы поднять шум. Старые ружья, не все даже заряженные, стояли в углу в сенях. Все другие роды оружия были сложены в пустой горнице флигеля, где Теодор ждал когда-то приглашения на прием к деду.
В этот день подкоморий сидел довольно долго на крыльце, разговаривая с управляющим и экономами; наконец, вся семья, спугнутая холодком весенней ночи, разошлась по своим комнатам. Слуги давно уже спали, а сторожа, пришедшие с трещотками и давшие знать о своем приходе, отправились искать удобных местечек для отдыха.
Подкоморий имел обыкновение вечером, когда все затихало, сидеть еще в канцелярии, где ему ставили две сальные свечи в подсвечники с колпаком. Здесь, среди ночной тишины, приходили ему в голову почти гениальные планы апелляций и манифестов, которыми он изумлял самых искусных юристов. Он просматривал бумаги, делая заметки, а устав, начинал расхаживать по комнате, бормоча молитвы, так как он отличался некоторою набожностью, и только после этого, ударив себя несколько раз кулаком в грудь, удалялся в общую спальню.
Сыновья ложились спать раньше родителей.
Кунасевич перед ночью удалился, как всегда, в канцелярию, но свежий весенний воздух, как всем известно, действует на человека усыпляюще; на подкомория напала страшная зевота, и он после каждого зевка торопливо крестил рот от напасти дьявола маленькими крестиками. Усевшись в кресло, он почувствовал себя таким сонным, что, начав перелистывать документы, не совладал с собой и, откинувшись в кресло, задремал.
Сальные свечи, с которых не снимали нагара, оплывали, на них нарастали целые грибы, но он не обращал на это внимания. В полусне он думал о чем-то, хорошенько не отдавая себе отчета в своих мыслях. Где-то жужжали мухи, но так громко, что он, хотя и не видел их, отгонял от себя.
Наконец, этот шум показался ему совсем не похожим на жужжание мух и шел он, как будто со стороны двора. Это не был шелест листьев, колеблемых ветром, или спокойный шум весеннего дождя. Подкоморию показалось, что он слышит чьи-то шаги и тихие голоса под окном. Но так как слуг в доме было мало, а сторожа бродили поодиночке, то он решил, что это ему послышалось.
Не имея ни малейшей причины тревожиться, Кунасевич все же стал прислушиваться, обеспокоенный странным звуком, смутившим ночную тишину Божишек.
Что это могло быть? Вставать или не вставать? Он еще раздумывал, когда во дворе послышался страшный шум, и раздались жалкие крики. Прозвучало несколько выстрелов.
Подкоморий, не отличавшийся излишней смелостью и не без основания полагавший, что люди могут мстить ему, сорвался с места и первым его побуждением было бежать к дверям, не прихватив с собой даже сабли.
Но двери были заперты снаружи!
Он подбежал к окну, но окно было заперто снаружи ставней. Между тем шум и крики, сопровождавшиеся выстрелами, не умолкали... Кунасевич узнал голоса своих слуг и домашних.
На дворе раздавался топот коней, а из сеней доносились звуки борьбы и крики:
- Хватай, бери, вяжи!
А над всем этим звучали громкие приказания начальников, голоса которых были незнакомы Кунасевичу.
Однако он сообразил, что за его наезд на Божишки ему отплачивали той же монетой; но откуда могли взять Паклевские людей? Кто оказал им поддержку, кто внушил им эту смелую затею? И для чего его так тщательно заперли, как узника в тюрьме? Этого он не мог понять. Перекрестившись дрожащей рукой, он призвал Бога на помощь, так как хорошо знал, что неприятель, не встречая сопротивления, конечно, одержит победу...
Теперь все его заботы сводились к тому, чтобы спасать самого себя, так как было ясно, что по отношению к нему у врагов имелись какие-то особые намерения - не даром же они его заперли в одиночестве и, наверное, приставили хорошую стражу.
Не было никакой возможности выскочить из канцелярии через дверь или окно: о трубе в камине нечего было и думать при толщине подкомория; оставалось только одно: погасить свечи и забиться куда-нибудь в угол, а когда неприятель ворвется - постараться каким-нибудь способом выскользнуть. Решив это, подкоморий торопливо подбежал к свечам и необдуманно задул их, так что в комнате распространился предательский запах, указывавший на то, что они были только что погашены.
Сам он в темноте прокрался к дверям, рассчитывая на то, что когда люди войдут в темную комнату, он успеет выскользнуть в сени, а потом и в сад.
Между тем шум значительно ослабел; можно было думать, что пришли к какому-то соглашению. Люди бегали взад и вперед, выстрелов не было больше слышно.
Приближалась решительная минута...
Голоса раздавались уже около самых дверей - приказывали подать ключ. Перепробовали несколько ключей, пока, наконец, дверь открыли, и в нее просунулось сразу столько голов, что нечего было и думать о бегстве. Подкоморий прижался всем телом к стене.
Впереди всех шел огромный мужчина с шапкой набекрень, вооруженный пистолетом и саблей.
За ним несли свет. Это и был ротмистр Шустак.
Входя, он бросил взгляд в глубину комнаты и, не видя там Кунасевича, крикнул:
- Да его здесь нет!
Но в это время другие, шедшие за ним следом, заметили прижавшегося к стене подкомория и громко сказали:
- Здесь! Здесь! Сидит заяц у опушки... Ха, ха!
Шустак тотчас же повернулся к нему.
- Бьем вам челом, подкоморий! - сказал он. - Мы, сударь, пришли отдать вам немножко запоздалый визит, но в другое время нам было неудобно...
Он обернулся к слуге, несшему фонарь:
- Зажги свечи, и прошу оставить нас вдвоем, нам нужно о многом переговорить. Пусть для безопасности поставят стражу у дверей. Экипаж и лошади для подкомория должны быть наготове, так как, покончив переговоры, он, наверное, захочет ехать домой.
Волей-неволей, пришлось подкоморию сесть в кресло. Между тем шляхта отступила к дверям, посмеиваясь, поглядывая на осужденного и шумно затворяя за собой двери.
- Ну, что же? Нашла коса на камень? Вы, сударь, взяли Божишки захватным правом, и мы таким же манером отобрали их у вас для Паклевских, с той только разницей, что у вас, сударь, не было никаких прав, а мы захватили их по праву.
- Это мы еще посмотрим! - пробурчал подкоморий. - Арестовывать и секвестировать шляхтича никто не имеет права, и мы будем иметь с вами дело за сегодняшнюю расправу.
- А я полагаю, - помолчав, сказал ротмистр, - что мы здесь потолкуем и все уладим...
Кунасевич, не отвечая, покачал головой.
- А как вы думаете, пан подкоморий? - прибавил Шустак.
- Я? Я что думаю? Да я думаю, что это не наезд, а просто разбой, за который вы все, сколько вас тут есть, будете в ответе in fundo и гривной.
- Ну, чтобы посадить нас всех, не хватило бы тюрем, - возразил Шустак, - нас здесь очень много, чуть не полокруга. Сосчитай-ка всех людей, которых ты в продолжение нескольких десятков лет обижал, стараясь с каждого содрать хоть понемногу! Сегодня все явились сюда для реванша... Рано или поздно эта история повторяется со всеми, кто перетягивает струну - в конце концов, она может лопнуть.
Подкоморий бросил на говорившего сердитый взгляд и надулся - но молчал.
- Я хочу сделать вам одно предложение, - сказал Шустак. - Все здесь присутствующие просили позволения - в виде возмездия дать вашей милости по одному удару кнутом...
Кунасевич вскочил с громким криком.
- Садись, сударь, и не производи шума раньше времени, - сказал ротмистр, - это ничему не поможет, и может только раззадорить тех, которые поджидают там моего сигнала...
- И вы, сударь, называете это наездом, - закричал подкоморий, гневно сверкая глазами, - да это нападение, разбой, это криминальное дело! Как это? Меня, одного из первых людей в округе, вы посмели бы...
- Бывали примеры, известные и в судебной практике, что и подкомориев tempore opportuno клали на ковер, особенно в тех случаях, когда cum contemptu legum эти великие люди учиняли безнравие, глумились над справедливостью, обижали невинных, обирали сирот; это не будет ни новым, ни экстраординарным, если мы воздадим privatim, что следует...
Кунасевич не мог даже говорить; он метался по комнате в диком гневе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41