Когда большая часть партии была уже продана, торговец пустил остаток с аукциона.
Франсиско Эжидио приехал в Кампинас купить негритенка: ему нужен был кучер для поездок из фазенды в город. Увидев Луиса, он сразу им заинтересовался.
– Править умеешь?
– Я сумею делать все, что прикажет сеньор.
– Хочешь быть у меня кучером?
– Хочу, сеньор.
– Отлично. Я тебя покупаю. Но подожди… Откуда ты?
– Из Баии, сеньор.
Франсиско Эжидио перекрестился.
– Из Баии? Упаси меня господь. Видишь ли, из всех товаров Баии можно покупать только кокосовый орех да перец… Все остальное никуда не годится… Хорошо, что я догадался спросить. Сеньор торговец! Ничего не выйдет: мальчишка мне не подходит.
Оставшихся невольников отвезли в Сан-Пауло и выставили для продажи на улице Императрицы перед зданием торгового дома Гарро.
Здесь появился другой покупатель: фазендейро из Минас-Жераис, который привез сына для поступления в университет, на факультет права. Он и купил Луиса, с тем чтобы тот был не только слугой, но и товарищем его сына.
Молодому барину Луис понравился. Он научил негритенка грамоте, и вскоре они оба стали изучать право. Так как Луис Гама не мог посещать университет, то получал учебные задания через своего хозяина. С течением времени он стал выделяться своими знаниями и приобрел много друзей среди студентов, которые охотно приняли его в свою среду.
В один прекрасный день советник Фуртадо устроил его писцом в полицию. Друзьями Луиса стали советники Карран и Криспиниано, юристы Жозе Бонифасио и Жозе Мария де Андраде, которые нередко прислушивались к его советам по правовым вопросам.
Он подвизался в суде вместе с лучшими адвокатами того времени, выигрывал иски на сотни конто; но у самого никогда не было за душой даже тостана – он все тратил на пропаганду против рабства.
Встречая на улице своего бывшего хозяина, который стал его другом и почитателем, Луис отвешивал почтительный поклон:
– Будьте благословенны, господин мой!
Тот, улыбаясь, обнимал его.
– Ты все такой же…
Луис Гама, Америко де Кампос и другие республиканцы основали масонскую ложу «Америка». Так в синем зале, украшенном серебряными звездами, зародилось аболиционистское движение в Сан-Пауло.
Как-то раз Гама был привлечен к судебной ответственности за укрывательство беглых рабов и оказался на скамье подсудимых. В день суда зал заполнили адвокаты и профессора; здесь присутствовала вся Академия права. Гама объявил, что не нуждается в адвокате и будет защищаться сам.
Он не отрицал, что укрывал беглых невольников. Обличая систему рабовладения, Гама заявил, что, по сути дела, именно рабовладельцы являются преступниками, которые должны отвечать за совершенное ими преступление – кражу. Кражу свободы ближнего. При этом он бросил фразу, которая запомнилась надолго и стала знаменем борьбы аболиционистов. Послушайте – я выучила ее наизусть:
«Для сердца не существует законов. Хотя сострадание к человеку и христианское милосердие должны быть в душе у каждого, я утверждаю, оспаривая закон: раб, убивающий своего хозяина, совершает лишь акт законной самозащиты».
Луис Гама был оправдан; решение это было единогласным. Присутствующие горячо ему аплодировали. Когда он вышел из здания суда, толпа с триумфом пронесла его на руках по улицам столицы. Старые негритянки, протягивая к нему руки, восклицали:
– Свободу! Свободу!
Дона Лу постепенно растрогалась собственным красноречием. Ее светлые, чистые глаза расширились.
Лаэрте ощутил в себе неожиданное пробуждение того, что раньше, когда он дружил со своим верным Салустио, только смутно чувствовал. Он поднял глаза на дону Лу – девушка стала неузнаваема. Все ее легкомыслие и шутливость исчезли, две слезинки медленно катились по прекрасному лицу.
– Хотите быть нашим товарищем в этой борьбе? – спросила Лу, дотронувшись до похолодевшей руки юноши.
– Еще бы!
– Слово?
– Честное слово!
– Тогда приходите завтра к десятичасовой мессе в Церковь богородицы целительницы. – И, с нежностью посмотрев на него, добавила: – Мой юный товарищ!
Когда они вернулись в зал, многие гости уже прощались, девушки одевались перед зеркалом.
Один из студентов, уходя, позвал с собой Лаэрте. Тот попросил у дяди разрешения пройтись. Сеньор Нунес в это время стоял в дверях, провожая наиболее почетных гостей. Он был в хорошем настроении, что с ним случалось редко. Выслушав просьбу племянника, он торжественно изрек:
– Отныне ты уже не мальчик. Я тебе сделаю подарок, такой же, как полвека назад получил сам…
Лаэрте смутился. Гости, беседовавшие с дядей, приняли таинственный вид, словно заговорщики.
Сеньор Алвес Нунес вынул из кармана какой-то предмет, завернутый в шелковую бумагу и перевязанный розовой ленточкой, и передал его Лаэрте.
– Что это, дядюшка?
– Ключ. Ключ от входной двери. Он символизирует свободу. Посмотрим, как молодой студент сумеет ею пользоваться.
Лаэрте взял ключ и устремился в ночь – свежую, душистую, чуть подернутую туманом.
V
Ключ
Лаэрте решил проводить своего друга студента. На площади дежурили пролетки; извозчики дремали на козлах, лошади били копытами о камни мостовой.
– Лу говорила о тебе, – сказал приятель.
– Ты с ней давно знаком?
– Она из наших.
– Что же она тебе говорила? – Лаэрте с нетерпением ждал ответа, словно от этого многое зависело.
Студент, опираясь на трость, со всей важностью, на какую только был способен, ответил:
– Она сказала всего-навсего: «Лаэрте еще юнец, но может быть использован для несложных поручений».
Не таких слов ожидал Лаэрте.
– А какие это поручения?
– Об этом мы посоветуемся с руководителями.
Они прошли еще несколько шагов.
– Она тоже работает?
– Она? Она из числа апостолов.
– И муж с этим мирится?
– Какой муж?
– Ее, какой же еще?
Студент расхохотался и сказал:
– Держу пари на что угодно, – это одна из шуток, которые она так ловко выкидывает с простачками. Лу не замужем. Всю свою жизнь она посвящает делу аболиционизма. На это она тратит и свою молодость и все свои деньги.
– Она единственная женщина, участвующая в движении?
– Нет. Еще в 1870 году дона Ана Бенвинда, жительница Сантоса, родившаяся во Франции, основала первую женскую аболиционистскую лигу, послужившую образцом для многих других. Члены этой лиги – дамы из общества – прятали у себя в усадьбах беглых рабов.
Молодые люди продолжали свой путь. Шли молча, наслаждаясь свежестью ночи. Неожиданно студент остановился перед зеленым домиком. Ворота были открыты, и на дворе виднелись повозки с поднятыми дышлами. Это был пивной склад. Рядом с ним расположилась и сама пивная. Через жалюзи дверей можно было не только разглядеть, что делается внутри, но и услышать, что там говорится.
– Что это? – с недоумением спросил Лаэрте.
– Это «Корво» – знаменитая пивная. Здесь собирается буквально весь город.
Они толкнули дверь и вошли в зал, освещенный несколькими подвешенными к потолку лампами. Там было восемь черных квадратных столов, вокруг которых стояли табуретки. Посетителей обслуживали два официанта. Старый Шомбург, хозяин заведения, сидел в своей каморке и через окошечко, выходившее в зал, наблюдал за тем, что происходит в пивной.
Студент, видимо, был здесь завсегдатаем; он знал по именам и фамилиям всех находившихся в зале. Друзья уселись в углу, заказали себе пива. Им принесли большие кружки из расписного фаянса с металлическими ручками. Студент рассказывал Лаэрте о постоянных посетителях этого пивного бара, которых в этот час здесь было немало. Из глубины зала послышались резкие голоса. Там вспыхнула очередная политическая дискуссия. Редактор «Газета До Пово» Вейга Кабрал заспорил с судебным чиновником. Оба они были против рабства, оба горячо ратовали за его уничтожение, но по-разному подходили к этому вопросу, и поэтому всякая беседа между ними обычно заканчивалась ссорой. Вейга Кабрал стоял за полную отмену рабства; его оппонент настаивал на освобождении с выкупом. Первый подходил к проблеме диалектически; второй, исполненный христианского милосердия, считал, что негры должны быть освобождены потому, что они уже искупили преступление Каина, которое тяготело над всем родом человеческим. Они были единомышленниками, но спорили яростно, будто враги.
Журналист говорил:
– Отмена рабовладения произойдет не позднее будущего года – это дело решенное. Мы это сделаем не из сентиментальности и не потому, что мы христиане; рабство в Америке – дело рук христиан. Вспомните историю. В 1500 году в Европе было два невольничьих рынка – один в Лиссабоне, другой в Севилье. В Эворе, например, жило больше негров, чем белых. Колумб – первый христианин, ступивший на американский континент, – взял в плен пятьсот индейцев и отправил их на продажу в Севилью. Колонизаторы, прибывшие в Бразилию с Иберийского полуострова, казалось, были одержимы безумием. Кровь и золото, золото и кровь – вот к чему сводились их помыслы. У того, кто знакомится с историей этих носителей европейской цивилизации, навсегда остается отвращение к ним; ведь они всеми способами разрушали древнюю цивилизацию нашего материка, заслуживающую такого же уважения, как и их собственная; они уничтожали население нашего континента.
– Но духовенство…
– Оно всегда было заодно с колонизаторами, порабощавшими индейцев. В 1534 году капитаны кораблей получили разрешение отвезти в королевство только тридцать девять рабов, а уже в 1540 году рабство было узаконено.
В глубине зала зазвучали аккорды гитары. Кто-то пронзительным голосом запел популярную песенку:
Мне показали как-то в поле
Красавицу-метиску с огнем во взоре…
Однако песенка вызвала бурные протесты. Гитара перестала играть, голос певца смолк. Кто он? Никто не знал. Должно быть, один из этих молодых людей с пышной шевелюрой, с плащом через плечо, с безумным блеском в глазах…
Судебный чиновник снова принялся за свое. Он был не из тех, кто так престо признает себя побежденным.
– А сейчас? Вы, стало быть, оспариваете, что церковь, по крайней мере у нас в Сан-Пауло, стоит во главе аболиционистского движения?
– Нет. Не оспариваю. Но это только в самое последнее время. Знаете ли вы, что сказал Жозе Бонифасио в Генеральной конституционной ассамблее? Эту речь я неоднократно цитировал в своих статьях и запомнил ее наизусть. Он сказал следующее: «Наша религия – это система суеверий и преступлений против общества; наше духовенство в большей своей части невежественно и безнравственно; стремясь к обогащению, оно широко использует труд рабов в торговле и земледелии; а из несчастных невольниц иногда даже создает мусульманские гаремы». Не это ли мы наблюдаем и теперь?
– Жозе Бонифасио считали сумасшедшим…
– История полна таких замечательных безумцев, как он. Вы знаете мнение Жоакима Набуко. Он, насколько мне помнится, говорил, что движение за отмену рабства у нас. к несчастью, ничем не обязано церкви, более того: то, что монастыри и все духовенство в течение веков используют труд невольников – мужчин и женщин, – подорвало религиозные чувства рабовладельцев. Невольники видели в падре лишь человека, который может их купить, а священники самонадеянно считали, что рабы никогда не взбунтуются. Наши духовные пастыри изменили святому делу Христа, и это величайший позор, который только можно себе представить. Никто до сих пор не видел, чтобы духовенство встало на сторону рабов против хозяев, использовало религию для облегчения участи невольников. Ни один падре никогда не попытался запретить аукционы рабов, не осудил позорный режим зензал. Католическая церковь, располагающая огромной властью в стране, где она добилась всеобщего фанатического повиновения, до последнего времени никогда не подавала голоса за освобождение рабов. Таковы его слова.
– А сейчас?
– Духовенство ведет себя очень умно, очень ловко: оно старается быть по обе стороны баррикады. Кто бы ни выиграл, в действительности выиграет оно. В настоящее время церковь как будто постепенно принимает на себя руководство освободительным движением негритянской расы. Но это только потому, что победа близка… Беседа становилась все более оживленной Посетители «Корво» собрались вокруг стола спорщиков. В это время открылась дверь и в зал заглянул какой-то странный субъект. Осмотревшись, он робко вошел. Видимо, здесь все его знали: он был встречен приветственными криками, возгласами и смехом. Из глубины зала послышался чей-то резкий голос:
– Входи, Паскасио!
– Паскасио, это верно… так меня бабушка называла… Я малость навеселе, весь вечер прогулял…
Это был грубоватый, здоровенный мужчина с седой бородой; он носил чилийскую шляпу, чесучовый плащ и желтые башмаки; на руке у него висел старый шелковый зонт цвета мальвы.
Под аплодисменты и радостные возгласы молодых людей, приветствовавших появление этого человека в «Корво» в такой поздний час, вновь пришедший направился к центру зала, остановился, оперся на зонтик и почесал бороду.
– Я хочу объяснить… Дело в том, что мой поезд уходит в четыре. В час я выбрался из Сан-Жозе. Поужинал. А теперь идти спать в гостиницу поздно, поезд скоро отправляется…
Очень бледный юноша в очках спросил его:
– Угощаешь компанию?
– Угощаю.
Тогда веселье приняло буйный характер; раздались оглушительные аплодисменты и крики «ура».
Старый Шомбург показался в окошечке и протянул руки, умоляя не шуметь. Его послушались. Вейга Кабрал, смеясь, запротестовал:
– Нет. Я не приму пива, оплаченного этим фазендейро, у которого на поле трудятся десятки рабов, чтобы ему хватало денег на распутную жизнь…
Новый посетитель ответил:
– Это у меня-то рабы? Не будь глупцом! Тех, что у меня были, я уже выгнал. И сказал их старосте: «Убирайтесь и больше не показывайте сюда носа! Если встречу здесь кого-либо из вас, всажу заряд соли в зад…»
Послышались голоса:
– Он же аболиционист! Да здравствует аболиционист!
Фазендейро, прикидывавшийся подвыпившим, положил голову на руки и принялся хохотать…
– Я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21