«Мами, – говорит, а сам почти умирает, – запомни, что Эли Боггз выкрал мою девочку и требует выкупа. Пятьдесят тысяч! Может, он думает, что они растут на деревьях? Сначала он топит «Монголию», губит капитана О'Тула со всей командой, а потом забирает мою дочь на свою старую, грязную посудину. Чтобы доказать, что она у него, он посылает мне ее серьги вместе с запиской, в которой сообщает, что если я не заплачу выкуп, то в следующий раз он пришлет ее уши. Что же мне делать?» «Думаю, что придется платить, – сказала я, – а то в следующий раз он пришлет ее пальчики».
– Так ты говоришь, что он выплатил?
– Он велел своему партнеру, мистеру Уэддерберну, перевести их в банк в Суматре – все до последней монетки. Вот видишь, как сильно твой папочка любил тебя. Хотя, расставшись с такими деньгами, он уже больше и не оправился.
– Вот в это действительно мне легко поверить.
– Да ты для него была всем, помни об этом. Ради тебя он сделал бы все, что угодно.
– Конечно-конечно.
Милли поднялась, забирая цветы. Ей горько было думать, что Эли так себя повел, а ведь клялся, что ничего не брал…
– Прошу тебя, Мами, не говори ты мне больше об этих выкупах и пиратах. Мне это все до смерти надоело. И, Бога ради, перестань называть меня «сладенькой».
– Ну ладно, ладно. Только не расстраивайся так, сладенькая моя, – сказала Мами.
В своей комнате Милли, как положено, переоделась в черное кружевное траурное платье. Взяв маленький черный зонтик для защиты от солнца, она отправилась в одном из домашних паланкинов, избежав при этом Танга, назначенного ей Мами в защитники. Под яростным утренним солнцем ее несли к англиканскому кладбищу: и ничто не нарушало тишины, кроме мягких шагов четверых кули.
Дорогу обрамляли цветущие азалии и тропические вьюнки с колокольчиками самых невероятных расцветок. В спокойной красоте раскинулось внизу море. В Гонконге наступило настоящее лето.
Из-под придорожных кустов за передвижением паланкина следила лиса.
Неизвестные до поры до времени жителям острова, они были завезены сюда спортивным братством английских полков, которые, впрочем, очень скоро почти полностью их истребили. Несколько оставшихся животных жили кое-как, расселившись в тех местах, куда люди не заходили, и лучшими убежищами для них были кладбища, где их не могла достать рука их главного врага человека.
Эта лиса, гигантских размеров самка, со сверкающей на солнце рыжей шерстью, распласталась на земле, когда Милли проследовала мимо, а потом поднялась и, высунув язык, долго Следила за паланкином, продвигавшимся вниз к англиканскому кладбищу.
Подняв морду, она понюхала воздух и залаяла. Лай ее, знакомый Милли еще по залитым лунным светом английским полянам, странным эхом отозвался в этой чуждой местности: она скорее почувствовала, а не услышала этот лай, тут же наклонив голову внутри обшитого шелком паланкина.
Ближайший носильщик обернулся к ней.
– Вы слышали лай этой собаки-дьявола, мисси?
– Лисицы? Да, слышала.
– Можно, мы вас здесь оставим и не пойдем внутрь кладбища? – Лицо у него было испуганным.
– Хорошо. Опустите меня около калитки на кладбище.
Вот в чем беда Китая, подумала она отвлеченно; движению страны из древности в современный мир мешали атавистические суеверия. Лисица залаяла снова, и взрослые мужчины уже не могли скрыть подавляемый страх.
А разве с ней самой происходило не то же самое?
Подойдя с цветами к могиле отца, она опять вспомнила свой огромный родовой дом в Суссексе: обширное поместье в тишине сельской местности, завещанное дедом по отцовской линии.
Ей вспомнилась вереница лошадей; первая поездка на собственном маленьком шотландском пони, ей тогда было всего три года; сборы на местную охоту, которую вел ее отец; церемонию прощального кубка, когда ливрейные лакеи в бриджах и белых чулках разносили шампанское от одного седока к другому, а вокруг лаяли гончие.
Все это опять пронеслось перед мысленным взором Милли: крик лисицы оживил детские воспоминания, она видела эти сцены с поразительной четкостью.
И бока кобыл, от которых шел пар, и крученые хлысты, и лающих собак, напряженные и хмурые лица мужчин в кроваво-красных одеждах, сами они называли этот цвет розовым охотничьим, она слышала нетерпеливые выкрики дам, это когда слуги неистово раскапывали землю, отыскивая пору, в которой прятался преследуемый зверь.
– Она там, там – около старого дуба, мистер! – кричал один из потных преследователей. – Она всегда забирается сюда, когда ждет лисят.
– Хватит болтать, копайте! – скомандовал сэр Артур с прекрасной военной выправкой восседавший на своей большой кобыле и поднявший кнут, чтобы унять гончих.
Его жена, американка, новая мать Милли, вскричала:
– Ради Бога, Артур, скорее откопайте эту несчастную и покончите с ней. Я вся продрогла.
Милли, которой в ту пору было четыре года, наблюдала за происходящим из стоявшей рядом кареты и дрожала от ужаса.
– Вот она! – раздался торжествующий крик, и чья-то рука в перчатке вытащила за хвост лисицу из норы.
– Сажайте ее в мешок! Поскорее!
Свернув лисице нижнюю челюсть, чтобы она не покусала собак, тот человек бросил ее в мешок.
Не в силах пошевельнуться, Милли не могла отвести от этой картины глаз. К ее ужасу, из поры вылезли трое крошечных лисят: они еще не умели твердо стоять на ногах и, едва успев зажмуриться от яркого солнечного света, тут же были подброшены вверх терьером, подскочившим сзади. В ту же секунду на них набросились гончие, с лаем выдирая их друг у друга. На перерытую землю закапала кровь. Охотники сдерживали лошадей. Милли оцепенело уставилась на кровавую бойню, и до нее донесся крик отца:
– Так, теперь бросайте лисицу.
Доезжачий склонился, подняв извивающийся мешок, и швырнул его гончим. Они с рычанием и яростью накинулись па него, тут же разорвав его на куски. Мелькнула лисья мордочка, и уже через минуту в этой визжащей и хрипящей свалке тело лисицы превратилось в растерзанный кровавый комок сухожилий, костей и связок.
После того как гончих отогнали, один из охотников, встав на колени, ловким ударом ножа отделил голову лисицы от тела. На мгновение он высоко поднял се, чтобы все охотники могли на нее посмотреть.
– Что вы желаете с ней сделать, хозяин?
– Хочу, чтобы моя дочь приучалась к крови, – ответил сэр Артур Смит. Сойдя с лошади, он взял из испачканных кровью рук морду, с которой продолжала сочиться кровь. Милли продолжала сидеть в экипаже с открытым верхом. Широко открытыми глазами она смотрела на лисью морду, отец подносил ее все ближе и ближе, а потом начертил кровавым пальцем крест на рыжем лобике. Морда расплылась у нее перед глазами, мертвые глаза смотрели на нее с укоризной. Она со все возрастающим ужасом успела разглядеть вывалившийся язык и оскал зубов… и перед тем, как свет померк перед ней, она услышала, как ее мать горит с южной растяжечкой:
– Оставь это, Артур, ребенок сейчас потеряет сознание.
Ее на целую неделю уложили в постель – за то, что она опозорила семью перед соседями.
13
Джеймс Уэддерберн не понравился Милли с первого же взгляда.
Долгая холостяцкая жизнь и работа на Восточно-Индийскую Компанию отложила свой отпечаток на том молодом и честолюбивом бизнесмене, который когда-то отплывал в тропики из родной Англии; его ястребиный профиль выдавал его стяжательскую суть, о чем свидетельствовали все его сделки; чрезмерная же склонность к джину с тоником и отсутствие физической нагрузки превратили Уэддерберна в очень немолодого господина с брюшком и обширной лысиной.
Вместо здоровья он приобрел богатство: говорили (в том числе и Мами, хорошо знавшая его по многочисленным визитам в их дом), что он до неприличия богат; та компания, которую он основал вместе с отцом Милли, занималась в настоящее время недвижимостью, что давало баснословные барыши.
Придя на англиканское кладбище на несколько минут раньше Милли, Уэддерберн смотрел, как она идет к нему между рядами памятников. Одет он был безупречно и, в ответ на ее краткое приветствие, галантно ей поклонился.
– Доброе утро, – приподнял он свой цилиндр. – Вы получили мою записку?
– Записку? – На лице Милли выразилось удивление:
– Я послал вам записку с предложением встретиться здесь.
– Я не получала никакой записки, сэр. Я пришла сюда, чтобы, как обычно, положить цветы на могилу отца. – Милли наклонила зонтик пониже, прикрываясь от солнца.
– А, понимаю! Бесценная Мами, видимо, приняла мою записку как нечто само собой разумеющееся и не сочла нужным доложить вам о ней.
Что ж, весьма вероятно, подумала Милли.
– На Востоке так принято, вы знаете? – сказал Уэддерберн. – Проходя мимо дома друзей, можно оставить записку о том, что ты жив и здоров.
Он оскалил в улыбке все свои зубы и огромными ручищами любовно погладил свое брюшко.
Такие округлые животы всегда очень занимали любопытство Милли. Даже за то короткое время, которое она пробыла здесь в Гонконге, ей встретилось уже несколько обладателей таких же животиков. Ей казалось, что они появляются в результате благополучной жизни, но у Мами было на этот счет свое мнение.
– Нет, – говорила она, – это не так, сладенькая моя. У человека живот появляется не от переедания, как у свиней, а из-за силы притяжения. Вот только что кишки находятся у тебя наверху, а потом уже спустились к коленкам, а ем я так мало, что и тритона не прокормить.
– Нынче все перевернулось с ног на голову, – продолжал Уэддерберн. – Трудные времена настали для всех нас. Ваш отец умер так не вовремя. Доктор Скофилд полагал, что ему еще жить да жить.
– Доктор Скофилд?
– Доктор, который лечил его, – его личный врач. Ваш отец привез его с собой из Англии.
– Ах, да-да.
– Я полагал, вы знакомы с добрым доктором.
– Я была с ним знакома, когда была маленькой.
– Л разве не он лечил вашу маму, когда она болела?
– Не помню, мне было всего шесть, когда она умерла.
– Но вы должны были его знать. Разве не его назначили в Гардфилдскую школу, когда вы там учились?
– Да, но я мало с ним сталкивалась.
– Значит, меня неправильно проинформировали. Ваш отец дал мне понять, что доктор Скофилд много занимался вами; несомненно одно, что он очень хочет увидеться с вами снова.
Упоминание имени доктора Скофилда встревожило Милли; оно ассоциировалось с ее душевной болезнью, с тем временем, когда умер Том Эллери, и с теми странными видениями. Скофилд, в ту пору их школьный врач, просто замучил ее всякими сложными психологическими тестами. Тогда она и поняла одну закономерность: чем больше ты стараешься убедить людей, что находишься в здравом уме, тем меньше они тебе верят. Боже, она совершенно забыла о том, что Скофилд снова был теперь в Гонконге, в качестве личного врача ее отца.
Они немного помолчали, стоя у покрытой цветами могилы, объединенные скорбью обоюдной потери.
– Он был моим другом, – сказал Уэддерберн.
– А я почти не знала его, – сказала Милли.
В воздухе стоял запах нагретой солнцем ткани и острый запах тропических цветов. Омытый Гольфстримом, Гонконг получал щедрый дар жизненных сил, который проявлялся в цветах: и колония, благодарная за эту щедрость, доносила свою цветочную дань даже из Макао; ночной дождь еще более усилил их аромат.
Уэддерберн вытер глаза льняным носовым платком.
– Не хотите ли прогуляться? – спросил он.
– Как вам угодно.
Он тут же взял ее под руку. Его прикосновение было неприятным, как будто он наложил на нее печать, как на свою собственность.
Они шли мимо странных мраморных сооружений, между летающими ангелами и маленькими каменными херувимами, свидетелями того, как колония обходилась с юными жизнями. Даже и теперь лихорадка продолжала свирепствовать.
– Вы никогда не задумывались о будущем, Милли? – Уэддерберн впервые назвал ее по имени.
– С меня достаточно того, что я добралась сюда.
– И все кажется вам таким странным? Я вполне понимаю вас.
Милли подумала, что для человека со столь явными следами всяческих излишеств у него приятный голос.
– Если бы ваш отец мог видеть нас с вами, он бы, конечно, сам поднял этот вопрос. Теперь же нам предстоит все решить самим.
– Все решить?
Она прекрасно знала, на что он намекает, но не собиралась облегчать его задачу.
– Ваш отец наверняка говорил вам о том, что весьма одобрил бы наш с вами союз. Ведь говорил?
– Да, в двух словах. Это больше походило на приказ!
Уэддерберн хохотнул.
– Он бывал резок, но теперь вы по крайней мере знаете его намерения. Я сделаю все необходимые распоряжения. Кстати, один раз я уже был женат. Вы знали об этом?
– Нет, не знала.
Он заставил ее остановиться и улыбнулся ей. Она заметила, что его редкие волосы у висков начинают седеть, в глазах его была усталость человека, постоянно имеющего дело со всякими бумажками. К своему удивлению, она заметила, что он ниже ее ростом.
Уэддерберн вновь заговорил:
– Видите ли, колония не очень подходит для женщин. Они для этого слишком деликатно устроены. Ходят легенды, что Гонконг был завоеван цветущими женщинами, носившими модные в ту пору нижние юбки, целую кучу. Они, дескать, прогуливались по Спринг Гарден Лейн и другим столь же романтическим местам, раздавая направо и налево приказы местному населению. Но на самом деле все было совсем иначе. Женщинам здесь пришлось ой как туго.
– Но, насколько я успела заметить, кое-кому из них все же удалось выжить, – ответила Милли, вспоминая многочисленных увесистых дам, которые, развалившись в паланкинах, направлялись на званые вечера.
– Возможно, но долго они не выдержат. Кто-то из них станет жертвой лихорадки, а те, кто выживет, обречен на тоску по дому, мечтая убраться подальше от сырости. Моя жена не переносила скуки. Бесконечные вечера, встречи… Так вот, вы должны знать. Я планирую вскорости вернуться в Англию.
– Прекрасная идея, мистер Уэддерберн.
– Вы не хотите звать меня просто Джеймс?
– Не раньше, чем мы поближе познакомимся.
– Вы правы, нам необходимо сойтись поближе, почаще бывать на разных приемах. Начнем с ежегодного бала губернатора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41