– спросил я.
– Если удержишь фирму на плаву и не потеряешь клиентов, войдешь в долю. Пока – зарплата, – сказал подполковник.
– Какова моя предполагаемая доля?
– Не хами, – сказал Спарыкин. – Ты лучше выгоняй этих детишек и садись думать о том, как спасти наши деньги. Ты должен засыпать и просыпаться с мыслью об этом. Триста семьдесят тысяч украдено, да и в бухгалтерии не все чисто.
– Я подумаю, – сказал я, хотя чувствовалось, что выбора у меня не было.
– Думать не надо. Завтра – вторник, тебе нужно идти на работу, на новое место.
– Дайте мне два дня.
– Зачем? – спросил Спарыкин.
– Нужно съездить к матери в деревню. Потом я дам ответ.
На кухне не выдержали и запели. Подполковник сказал:
– Хорошо. Два дня. И не забудь завтра явиться в отделение и дать показания насчет светлой девятки.
Они встали и ушли. Я их даже не проводил.
Когда я вернулся на кухню, ребята допивали вторую бутылку. Ни кто из них не стал задавать вопросов. Мы снова стали петь и пить.
Мои новые знакомые откровенно смеялись надо мной, когда я взял в руки гитару и попытался вспомнить студенческие времена, выстроив давно забытые аккорды. Я врал и фальшивил и больше орал, чем пел, и мне было наплевать на то, что они думают. Я с наслаждением вытаскивал из небытия забытые образы юности и вместо утерянных фраз свистел или пел: «ла – ла – ла». Мне было хорошо.
– По какому поводу траур? – спросил Стасик, когда я закончил концерт.
– Что, очень заметно?
– Ну, да, – подтвердила Жанна. – Попусту никто душу рвать не будет.
– Я сегодня друга похоронил, – сказал я.
– Настоящего? – спросил Стасик.
– Оказалось, что – да. Вернее, он думал, что он мне настоящий друг, а я – ему.
– А ты?
– А я не знал.
– Что вы настоящие друзья? – спросила Жанна.
– Ну да. Я думал, что это просто слова.
– А теперь узнал? – ехидно спросил Стасик.
– Ну, да.
– Разве так бывает?
– Наверное, не бывает, – с сомнением сказал я.
Стасик предложил выпить за дружбу. Мы выпили, закусили, потом я выкурил целую сигарету и отключился.
Ночью я проснулся на диване, попробовал встать и наступил на тело. Меня обуял липкий ужас, видимо, мне снился какой-то кошмар. Я отдернул ногу, снова лег и свесил с дивана голову и руку. На ощупь тело на полу оказалось живым и теплым, оно дышало и при ближайшем рассмотрении оказалось Стасиком. Он спал в очень неудобной позе.
Из-под кухонной двери пробивалась полоска света. Мучимый жаждой я встал и мотыльком потянулся на свет. Жанна сидела на коленях у какого-то парня. Они взасос целовались. Я поискал кока-колу, но нашел лишь пустую бутылку. Холодильник тоже меня ни чем не обрадовал. Пришлось пить сырую воду из-под крана. Напившись, я опять посмотрел на парочку. Они оторвались друг от друга и обратили на меня внимание.
– Познакомься, это – Антон, – сказала Жанна.
– Очень приятно, и главное, вовремя, – сказал я Антону, который походил скорее на гопника, чем на музыканта.
Часы показывали три часа ночи.
– Сто грамм будешь? – спросил Антон.
– Нет.
– Ты бы нам, земляк, диван освободил, а сам лег на кресло, – сказал Антон.
– Перебьетесь, – с трудом рассердился я, сходил в туалет и лег поперек дивана, чтобы у тех двоих на кухне не возникло желания подложить мне под бок спящего Стасика.
Я долго не мог уснуть под свистящий шепот с кухни, звон рюмок и сопение пьяного паренька на полу. Я силился вспомнить, какой кошмар мне снился перед этим, потом решил, что последние три дня пострашнее любого кошмара и поспешил спрятаться от действительности, телепортировавшись в ночь.
5.
Я летел на сверкающей, свежевымытой десятке по Николаевскому шоссе со скоростью сто пятьдесят километров в час. Эту современную четырехполосную магистраль построили недавно, после чего мои нечастые поездки на малую родину превратились в сплошное удовольствие – на этом шоссе я установил свой личный рекорд, преодолев сто километров до нашего поселка за сорок восемь минут.
«Шла Саша по шоссе и сосала сушку», – вот уже минут десять бормотал я про себя, как мурлычут привязавшуюся мелодию и постоянно, даже в уме, делал ошибки в этой детской скороговорке. «Кто она, эта дура Саша?, – думал я. – Почему она шла именно по шоссе и почему сосала сушку, а не грызла ее, как все люди»? Я давно заметил, что в моей голове в тяжелые моменты срабатывает защитный рефлекс. Если окружающее давит и решения даются нелегко, если думать о случившемся неприятно или попросту не хватает сил, мой мозг самопроизвольно забивается всякой ахинеей, вроде детских считалочек, и отдыхает оберегая мое сознание.
На одном из поворотов из пакета на заднем сидении выпала двухлитровая бутылка спрайта, упала за кресло водителя и начала перекатываться по коврику. Пришлось прижаться к обочине и остановиться. На сегодня гонка была проиграна.
Я достал бутылку, вытер ее чистой тряпкой, положил обратно в пакет, пакет поставил за кресло пассажира и выдвинул кресло на максимум, прижав продукты к заднему сидению. Однажды я привез матери газировку, которая всю дорогу болталась по машине. Мать открыла крышку и облилась с ног до головы. В тот день вместо редкой радости в ее глазах я получил привычную взбучку.
Мать никогда не брала у меня ни денег, ни продуктов, единственное, от чего она не могла отказаться, была всякая ерунда типа приторной импортной газировки, бананов и апельсинов. Увидев оную еду, она становилась похожей на ребенка, которому дали шоколадку, и эта беззащитность, появлявшаяся на пару секунд, была мне особенно дорога. Ради этих нескольких мгновений, когда она признавала во мне сына, ну, может быть не сына, а так, близкого человека, я готов был таскать ей кока-колу упаковками, а бананы коробками. Никаких других способов выслужиться перед матерью не существовало, по крайней мере, я их не нащупал в ходе моей борьбы за сохранение подобия семьи. Маниакальное желание сблизиться с этим непонятным и бесконечно далеким от меня человеком преследовало меня с детства и с возрастом, как ни странно, оно становилось все острее, хотя к его исполнению я не приблизился ни на шаг.
Над проблемой отцов и детей я начал размышлять еще утром, когда проснулся в своей квартире, мучимый похмельным синдромом, вызванным, скорее всего не большим количеством выпитого накануне, а выкуренной сигаретой. В моей комнате спали три совершенно незнакомых человека, в сущности, еще дети. Один на полу в луже блевотины, два других – в креслах. Было девять часов утра. Полный разгром на кухне и в ванной. Я попытался растолкать спящих, сообщив им, что давным-давно наступило утро. Но никто из них не вскочил в панике и со словами: «Меня потеряли родители», – не побежал домой. Каждый из них отнесся ко мне как к зеленой мухе, и продолжал спать. «Бедолаги, – решил я. – Их тоже никто не ждет».
Я перемыл на кухне всю посуду, убрал под стол пустые бутылки. Вытер влажной тряпкой полупереваренную пищу около Стасика и положил ему под голову думку. После этого навел порядок в туалете с ванной и принял душ. Никто не проснулся. Я выпил кружку крепкого чая, перед тем как уйти позвонил Сереге и сказал, что меня не будет в городе два дня. Серега отнесся к этому с пониманием. Он справится. Я растолкал Жанну.
– Будете уходить, захлопните дверь, – сказал я.
– Угу, – промычала она, еле-еле приоткрыв опухшие глаза.
Я забрал машину со стоянки и поехал давать показания. Минут тридцать я стоял, прислонясь к подоконнику около двадцать первого кабинета в Заводском отделении милиции в ожидании капитана Полупана, который находился на оперативке. Это была очень долгая оперативка. Закончилась она только в двенадцатом часу. Когда группа людей вышла из кабинета начальника, я сразу узнал капитана. Им оказался один из тех двоих, кто допрашивали меня в субботу вместе с подполковником Спарыкиным. Сегодня он показался мне значительно старше. Он выглядел усталым и на вид ему можно было дать лет сорок.
– Зайдите, – увидев меня, сказал Полупан и открыл дверь.
На этот раз кабинет не показался мне таким зловещим. Если бы я не знал, где нахожусь, то подумал бы, что хозяином этой комнаты является безобидный бухгалтер или клерк среднего звена.
Капитан нисколько не удивился моему визиту. Он протянул мне бумагу и сказал:
– Пишите. Число поставьте вчерашнее.
– Почему вчерашнее? – зачем-то спросил я.
– Потому что со вчерашнего вечера светлая девятка в разработке.
– Милиция не дремлет.
– Ну-ну. Остряк.
В целом Полупан был настроен дружелюбно. Прочитал мой опус, велел добавить несколько обязательных фраз и отпустил меня восвояси.
Голова больше не болела, зато проснулся зверский аппетит. Я решил перед дорогой пообедать в недавно открывшемся кафе, припарковал машину около театра драмы, где трое сопливых мальчишек, шныряющих около колонки, вызвались помыть машину за сто рублей. Я сторговался до семидесяти, вытащил коврики, закрыл двери и пошел кушать цыпленка табака, единственное блюдо, которое готовили в этом дешевом притоне более или менее качественно. В нашем городе днем пообедать практически невозможно.
Сидя за грязным столиком по соседству с двумя опохмеляющимися алкашами, я в который раз за последние три дня размышлял о смысле жизни в целом и о своей жизни в частности. Получалась полная бессмыслица. Я ни до чего не додумался, единственное, что я понял, это то, что к матери мне съездить попросту необходимо. Конечно, ей глубоко наплевать на мои проблемы, наверняка она не скажет мне ничего хорошего, но я знал, что мне станет значительно легче, если я ее увижу.
За три дня весна окрепла, солнце палило нещадно, отражаясь в бесконечных разливах по обеим сторонам дороги, вспыхивало и справа и слева и спереди, и даже в зеркале заднего вида. Никуда нельзя было деться от этого веселого артобстрела, оставалось только щуриться. Грачи вместе с воронами и галками склевывали с теплого асфальта останки раздавленных сусликов, взлетая прямо из-под капота. У некоторых жадность брала верх над осторожностью, и тогда они сами становились пищей для своих собратьев. Весна – самое подлое время года. Она дарит надежду, а надежды никогда не оправдываются.
Лесное, Пешня, Опарино, Ивановка, Белозеро – я знал наизусть все деревни по пути домой. Но они были для меня всего лишь – дорожными знаками, отметками на трассе, что-то вроде подъемов, спусков или ухабов. А ведь кто-то рождается в этих поселках, живет, может быть, всю жизнь и умирает, так и не узнав, что его родной Алексеевки нет ни на одной, даже самой подробной карте, и только старый дорожный указатель да почтальон знают о ее существовании. Мне часто приходилось мотаться по области и я определил свою философию трассы, где каждый участник движения является для другого лишь частью окружающего, непрерывно меняющегося за окном пейзажа, и только во время остановки, после встречи, после сигареты, после взгляда глаза в глаза или, не дай бог, аварии, мы становимся друг для друга событием, отметиной в жизни. Ты одинок, пока едешь. Поэтому дальнобойщики так радуются и включают фары, когда видят встречные родные номера.
Я проехал ровно половину пути, когда за леском показался знак: «Куст вербы» – 1 км». Десятки раз проезжая мимо этого знака, я думал о том, какое, это должно быть, романтическое место, в котором расположена деревенька с таким красивым названием. Десятки раз я думал об этом и проезжал мимо, а сегодня я сделал то, чего сам от себя не ожидал. Я скинул газ и свернул на проселочную дорогу. Мне так хотелось, чтобы этот куст вербы стал впечатлением. Я проехал по жуткой колее, расплескивая в стороны веселую жижу и безобразно пачкая машину, поднялся на пригорок и увидел хутор из семи домов, остов полуразвалившейся фермы и два фонарных столба: никакой вербы, никакой романтики. Только грязь повсюду. И вообще, верба – это не кустарник, а дерево! Идиоты…
Я оставил машину около калитки и, перепрыгивая через лужи, прошел во двор. Мне навстречу, вяло помахивая хвостом, вышел наш старый дворовой кобель Кабияс. Этого урода я помню всю жизнь. На мой взгляд, он был вечным, столько, сколько прожил этот вислоухий сторож, собаки точно не живут. Своим долголетием он обязан прирожденной лени, которой страдал с детства. Его даже не надо было сажать на цепь, ему лень было убегать. Зная эту его черту, все течные суки поселка сами лазили к нему, оставляя клоки шерсти на занозах штакетника. Последние полгода он прикидывался слепым. Но меня не обманешь, просто он обленился до такой степени, что приучил мать заталкивать жратву ему прямо в пасть.
Матери не было. Я открыл дверь своим ключом и, погрузившись в запахи детства, прошел к холодильнику, чтобы выложить подарки. После этого я минут десять бестолково шарахался по дому, подмечая изменения произошедшие в мое отсутствие, потом надел калоши и вышел за околицу. В прошлом году я нанял бригаду строителей, которые целую неделю работали на усадьбе, меняя забор, кровлю и обновляя фундамент. Они обшили дом вагонкой, покрыли олифой, после чего нашу старую избу невозможно было узнать. Когда строители уехали, мать, ознакомившись с плодами их труда, расплывчато похвалила неизвестно кого, сказав в пустоту: «молодцы». Сейчас, когда их работа пережила зиму, я придирчиво рассматривал результаты, пытаясь найти изъяны. Изъянов я не нашел.
Собственно, делать мне было больше нечего. Я погладил пса, зашел в дом и стал смотреть телевизор.
– Что-нибудь случилось? – спросила мать с порога вместо приветствия.
– Почему ты так решила? – удивился я.
– Просто сегодня – вторник. А твой день – суббота. Иду, смотрю, машина…. С чего бы это?
– Соскучился, – осторожно сказал я.
-Ха, – усмехнулась мать.
Она разделась и прошла на кухню.
– Пойди поищи яйца, – коротко приказала она. – Я приготовлю поесть.
Я сходил в сарай и насобирал целую миску яиц, доказав перепуганному петуху, что он, в общем-то, никто.
Мать встретила меня у порога, забрала миску и спросила:
– Ты ночуешь?
– Вроде как.
– Во двор вода затекает. Как припекло, вся грязь у колодца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32