Однако у Энни не было желания их слушать. Увидев записку Грейс, оставленную Роберту, она замерла, так и не осмелившись к ней прикоснуться, и, резко отвернувшись, стала вытирать растекшееся мороженое и разбирать продукты, оставляя те, что не испортились.
Укладывая наверху вещи – свои и Роберта – в сумку, Энни испытала странное чувство: ей показалось, что она робот, которому велели делать то-то и то-то. Наверное, это из-за шока, или мозг не желает принять случившееся…
Увидев Грейс после операции, Энни словно не понимала, что перед ней ее дочь – будто эта девочка была чьим-то еще ребенком. Она почти завидовала той боли, какую не мог скрыть Роберт. Он прямо пожирал Грейс глазами, мучительно отмечая все перемены после врачебного вмешательства. А Энни взирала на происходящее как бы со стороны. То, что медики превратили ее дочь в инвалида, словно бы совершенно ее не касалось.
Волосы и одежда Энни пропахли больницей, и поэтому она разделась и встала под душ, пустив из крана чуть ли не кипяток. Поднявшись на цыпочки, она перевела головку душа в такое положение, что вода стала хлестать ее и колоть – словно тысячи раскаленных иголок. Энни закрыла глаза и подняла лицо – нестерпимая боль заставила ее разрыдаться, но она не прекращала этой пытки, радуясь, что ей стало наконец больно. Значит, она может чувствовать боль. Все-таки может.
Когда Энни вылезла из-под душа, ванную наполнял густой пар. Вытерев полотенцем запотевшее зеркало, Энни стала вытираться, вглядываясь в расплывшееся, неясное отражение некоего существа, которое никак не могло быть ею. Раньше Энни нравилось ее тело, хотя оно и отличалось от призрачной плоти узкобедрых сильфид, самодовольно взиравших со страниц модных журналов, – и грудь больше, и все остальное тоже. Но сейчас в помутневшем зеркале отражалась некая розовая абстракция – что-то вроде рисунков Фрэнсиса Бэкона… Энни сделалось не по себе, она выключила свет и поспешно вышла из ванной.
В спальне Грейс все оставалось, как в то злополучное утро. Длинная футболка, которую Грейс использовала как ночную рубашку, небрежно валялась на краю неубранной постели. Энни наклонилась, чтобы поднять брошенные на пол джинсы – те, протертые на коленях, на которые поставили цветные заплатки, выкроенные из старенького платья Энни. Она вспомнила, как предложила Грейс свои услуги и как ее больно ранили небрежные слова дочери: «Эльза сделает это лучше». Энни прибегла тогда к своему обычному приему – нахмурила брови, и девочка тут же раскаялась:
– Прости, мамочка, – залепетала она, обнимая мать. – Но ты ведь сама знаешь, что не умеешь шить.
– Нет, умею, – смеясь, возразила Энни, хотя обе знали, что она шутит – ведь правда, рукодельница из Энни никакая.
– Ну, пусть умеешь. Но хужей, чем Эльза.
– Ты хочешь сказать – хуже Эльзы, – поправила Энни дочь с изысканно-оксфордским произношением. Она никогда не упускала случая поучить свое чадо. Однако ее замечания только подстегивали Грейс изображать из себя эдакую деревенскую простушку.
– Пусть так, мамочка. Ты же знаешь, что я хочу сказать.
Энни аккуратно сложила и убрала джинсы. Застелила постель и осмотрела комнату, соображая, что нужно взять с собой. В подвешенной над кроватью сетке лежали любимые игрушки Грейс – целый зоопарк: медведи, бизоны, дельфины, разные бумажные змеи… Родственники и друзья привозили игрушки со всех концов света, и теперь они, поселившись здесь, поочередно делили с Грейс постель. Каждый вечер дочь, демонстрируя удивительное чувство справедливости, выбирала две или три игрушки – в зависимости от размеров – и укладывала их рядом с собой на подушке. Энни видела, что вчера предпочтение оказали скунсу и грозному драконообразному чудищу, привезенному Робертом из Гонконга. Энни положила игрушки снова на сетку, а затем, порывшись, отыскала там давнего любимца дочери – пингвина Годфри – его в день рождения Грейс коллеги Роберта привезли прямо в родильный дом. Теперь вместо глаза у него была пуговица, и из-за частых посещений химчистки пингвин пообтерся и потерял прежнюю форму. Энни затолкала пингвина в сумку.
Еще она взяла с письменного стола магнитофончик «Уокмен» и несколько кассет, которые Грейс всегда брала с собой в поездки. Доктор посоветовал включать в палате Грейс ее любимые мелодии. На столе стояли также две фотографии в рамках. На одной – они в лодке. Грейс – в серединке, обнимает их с Робертом за плечи, и все трое весело смеются. Снимок был сделан пять лет назад к Кейп-Коде – чудесное было время, может, лучшее в их жизни. Эту фотографию Энни тоже положила в сумку и взяла в руки вторую. На ней Пилигрим. Снимок был сделан прошлым летом, вскоре после того, как его привезли. Ни седла, ни уздечки, ни поводьев на нем не было – солнце играло на лоснящейся коже. Конь стоял спиной к снимающим, но в последний момент, повернув голову, посмотрел прямо в аппарат. Энни никогда раньше особенно не всматривалась в снимок, а теперь во взгляде больших конских глаз ей вдруг почудилась тревога.
Она даже не знала, жив ли он еще – их конь. Миссис Дайер передала в больницу сообщение, что Пилигрима перевезли в чэтхемскую лечебницу – далее предполагалось везти его в Корнелл. Глядя на фотографию, Энни почувствовала угрызения совести. Но не потому, что ничего не знала о его судьбе, а из-за чего-то другого, более важного, чего не сумела бы выразить словами. Опустив в сумку и этот снимок, она выключила свет и спустилась вниз.
За высокими окнами холла уже брезжило утро. Поставив сумку у дверей, Энни, не включая свет, пошла на кухню, решив сначала выпить кофе, а уж потом прослушать автоответчик. Дожидаясь, пока в стареньком медном чайнике закипит вода, она подошла к окну.
Снаружи, всего в нескольких ярдах от дома, стояло несколько белохвостых оленей. Они замерли, уставившись прямо на нее. Может, просят еду? Энни не помнила, чтобы олени подходили так близко к дому – даже в самые суровые зимы. Что бы это значило? Энни сосчитала их. Двенадцать, нет, тринадцать. Надо же, как раз столько, сколько лет ее дочери. Не будь суеверной, укорила себя Энни.
Послышался тихий, постепенно нарастающий свист – закипал чайник. Олени тоже услышали этот звук и, разом дружно повернувшись, помчались в сторону леса – только хвостики подпрыгивали на бегу. О Боже, подумала Энни: наверное, она умерла.
3
Гарри Логан поставил свой автомобиль под вывеской, гласившей, что здесь расположена лечебница для крупных животных. Впрочем, университетские службы так странно сформулировали название лечебницы, что было непонятно – то ли это лечебница для крупных животных, то ли крупнейшая лечебница для зверей всех калибров. Выбравшись из машины, Логан с трудом пробирался через грязную слякоть, в которую превратился выпавший в выходные снег. Со времени несчастного случая прошло три дня, но конь был до сих пор жив. Поразительно… ведь чтобы заштопать страшную рану на его груди, Логану потребовалось четыре часа. В кровавом месиве застряли осколки стекла и хлопья черной краски с грузовика – все это пришлось извлекать, потом хорошенько промывать рану. Очистив ее полностью, Логан осторожно подровнял ножницами болтавшиеся лохмотья краев, скрепил артерию и вставил несколько дренажных трубок. Только после этого, предоставив ассистентам следить за наркозом, переливанием крови и аппаратом искусственного дыхания, Логан стал зашивать рану.
Шил в три этапа: сначала разорванные мышцы, затем – соединительную ткань и только потом кожу – каждый раз не меньше семидесяти стежков! Два внутренних слоя Логан сшил кетгутом – рассасывающейся потом ниткой. И все эти адовы труды ради коня, которому вряд ли суждено проснуться! Но этот чертяка проснулся-таки! Просто невероятно! И что еще невероятнее – сохранил бойцовский пыл, так рьяно продемонстрированный им у реки. Когда Пилигрим, очнувшись в реанимационном отделении, бился, стараясь подняться на ноги, Логан молил Бога, чтобы раны не открылись вновь – страшно было подумать о том, что придется вновь латать этого бесенка.
Пилигрима продержали на успокоительных уколах еще двадцать четыре часа, прежде чем его положение стабилизировалось настолько, что он мог выдержать четырехчасовой переезд в Корнелл.
Логан хорошо знал Корнеллский университет и ветеринарную лечебницу при нем, хотя с шестидесятых годов, когда он здесь учился, многое изменилось. Да, славное было времечко – большинство воспоминаний Логана было связано с женщинами. Он и его друзья, прямо скажем, не скучали! Особенно запомнились ему летние вечера, когда, развалившись в тени деревьев, они любовались лежащим внизу озером Кейюга; красивейшее место… Но сегодня здесь было не очень-то приятно. Зябко, к тому же собирается дождь, в такую погоду озера и не разглядишь. Но самое гнусное – он отвратительно себя чувствует. Все утро чихал, ничего удивительного – все яйца отморозил, отлавливая тогда в воде Пилигрима. Логан почти вбежал в теплое приемное отделение и спросил у дежурной сестры, может ли видеть Дороти Чен – врача Пилигрима.
Через дорогу строили большое новое здание клиники. Глядя на лица продрогших от холода рабочих, Логан понемногу приходил в себя. При мысли, что он снова увидит Дороти, его охватило приятное возбуждение. Только ради ее улыбки он проделывал ежедневно путь в двести миль, чтобы осмотреть Пилигрима. Она напоминала ему средневековую принцессу из китайских фильмов, которые его жена просто обожала. А какая фигура! Но для него – слишком молоденькая. Увидев в стекле ее отражение, Логан обернулся.
– Привет, Дороти! Как дела?
– Так себе. А вот тобой я решительно недовольна. – Притворно нахмурившись, девушка погрозила пальчиком.
– Дороти, в чем я виноват? – Логан шутливо поднял руки. – Мотаюсь каждый день на другой конец света ради одной твоей улыбки.
– Ты еще хочешь, чтобы я улыбалась? После того как подсунул мне это чудовище? – Дороти, однако, улыбнулась. – Идем. Мы получили рентгеновские снимки.
Не прекращая говорить, Дороти повела Логан по запутанным коридорам, а он слушал, стараясь не обращать внимания на грациозное колыхание бедер под белым халатом.
Снимков было множество – хоть устраивай выставку. Дороти прикрепила пленки на освещенное стекло, и они, встав рядом, внимательно изучали их. Как Логан и предполагал, у коня были сломаны ребра – целых пять, и еще носовая кость. Ребра постепенно срастутся сами, а носовую кость Дороти уже прооперировала, поставив ее на прежнее место. Операция прошла успешно – приходилось только часто менять марлевые тампоны.
– Теперь я знаю, к кому обращаться, если мне перебьют нос, – пошутил Логан.
Дороти рассмеялась.
– То ли еще будет. Профиль чемпиона ему обеспечен.
Логан боялся увидеть следы перелома на передней ноге или плечевой кости. Но нет, этого не было. Однако, помимо серьезных ушибов при ударе о грузовик, конь основательно повредил плечевое нервное сплетение.
– А как грудная клетка? – спросил Логан.
– Отлично. Ты хорошо поработал. Сколько пришлось наложить швов?
– Около двухсот. – Логан почувствовал, что заливается краской, как школьник. – Можно его увидеть?
Пилигрим находился в послеоперационном отсеке, его дикое ржание они услышали еще издали. Хриплые крики непрерывно рвались из стойла – голосовые связки он сорвал после того, как ему перестали давать успокоительное. У стен здесь была хорошая звукоизоляция, и все же они, казалось, дрожали от ударов его копыт. В соседнем стойле группа студентов осматривала пони, которого явно тревожил этот нескончаемый шум.
– Пришли к Минотавру? – спросил их один из студентов.
– Вот именно, – ответил Логан. – Надеюсь, его уже накормили?
Дороти отодвинула засов, открывая верхнюю половину дверцы. Шум мигом прекратился. Дороти открыла дверцу ровно настолько, чтобы они могли заглянуть внутрь. Забившись в дальний угол, Пилигрим опустил голову и прижал уши, глядя на них взглядом дикой твари из детского ужастика. Кровавые бинты обматывали его с головы до ног. Он фыркал и, вскинув морду, скалил зубы.
– Мы тоже рады тебя видеть, – сказал Логан.
– Ты встречал раньше такого насмерть перепуганного коня? – спросила Дороти. Логан покачал головой:
– Никогда.
Они постояли немного, глядя на несчастное животное. Что же, черт подери, теперь с ним делать, думал Логан. Хозяйка Пилигрима вчера наконец соизволила позвонить и была с Логаном очень мила. Немного, правда, смущена – чувствовалось, что ей стыдно за те слова, которые передала ему миссис Дайер. Логан был не в обиде. Ему было страшно жаль эту женщину – какой ужас ей пришлось пережить! Логан побаивался, что когда она увидит, во что превратился ее конь, то станет судиться с ним уже из-за того, что он оставил бедолагу в живых.
– Пора ввести ему успокоительное, – заметила Дороти. – Жаль только, что с добровольцами туговато. Надо всадить шприц и тут же дать деру.
– Да. Но нельзя же всю жизнь продержать беднягу на релаксантах. В него вкатили уже бочку всяких лекарств. Мне хотелось бы взглянуть на его грудь.
– Надеюсь, ты оставил завещание?
Дороти приоткрыла и нижнюю половину дверцы. Увидев, что к нему входят, Пилигрим нервно задвигался и зафыркал, стуча одним копытом. Стоило Логану сделать первый шаг, как конь развернулся в его сторону задом. Ветеринар прижался к стене и понемногу продвигался вперед в надежде увидеть грудь животного. Но не тут-то было. Пилигрим словно взбесился – взбрыкивал задом и яростно лягался. Логан поспешил отпрыгнуть в сторону, споткнулся и позорно бежал. Дороти поскорее захлопнула за ним дверцу. Студенты были в восторге и довольно скалили зубы. Логан присвистнул и отряхнул пиджак.
– Вот и спасай им жизнь после этого.
Дождь шел восемь дней без перерыва. Не обычная декабрьская изморось, а настоящий, полноценный дождь. Расшалившийся сынишка карибского урагана с нежным названием ненароком заскочил на север, ему здесь понравилось, и он надолго застрял в этих краях. Реки Среднего Запада вышли из берегов, и в теленовостях замелькали несчастные, сгрудившиеся на крышах люди и раздувшиеся трупы скотины, плавающие, словно надувные матрасы, по водной глади затопленных лугов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48