Выпил три стакана чаю, отдуваясь, протирая полотенцем голый череп, тощую шею, щеки. Чувствовал он себя что-то неважно, как всегда при перемене погоды. Еще сказал притихшей и посмирневшей вдруг жене:
- Пожалуй что, вроде вода ожидается.
Жена посмеялась, мотнув на окно, забитое, словно жиром, морозным инеем.
- Эвон натрещало на стекла.
Но Федор упрямо сказал:
- Наживешь ревматизм, будешь верить...
После обеда он был в губрозыске на собрании партячейки. Обсуждались два вопроса: о помощи рабочим Запада и о проведении первой годовщины со дня смерти Ленина. И по обоим вопросам вышло, что главный тут Федор Барабанов. Назначили его ответственным по сбору средств рабочим, томящимся в тюрьмах буржуазных стран, и попросили выступить с рассказом о вожде, о траурных днях в прошлом году в Москве. Федору довелось быть там в ту зиму. Он видел своими глазами шествие опечаленных людей по городу, костры.
После собрания партячейки Федор беседовал с одним парнем, вернувшимся из заключения. Обещал ему помочь в устройстве на работу. В конце дня он зашел в лавчонку потребительского общества, купил семечек: жена просила любительница лузгать по вечерам. Заберется на плиту, болтает ногами, грызет и довольна. Слава богу, занят рот, меньше ругает. Зашел в аптеку, купил от простуды какие-то порошки. Что-то знобило, и спина все еще была натянута и скрипела, точно деревянная. Дома он, в первую очередь, сбегал за водой к Волге, вернулся, наполнил самовар, накидал углей из жаровни. Зажег лучину, пихнул ее в трубу. Присел на корточки, слушая, как, словно зверь, пробравшийся из трубы печки, ревет и воет в самоваре. Вот в этот момент прибежал в дом младший уличный надзиратель, молодой совсем парнишка Мишка Боровиков. И шепотом на ухо Федору. Что он шептал - жена так и не узнала. Только вдруг схватился Федор за пальто, нахлобучил шапку. Побежал в комнату, и жена, щелкая семечки, увидела, как он прячет в карман наган. Потом еще шарил в сумке своей, лежавшей возле этажерки. Выругался почему-то, а почему - тоже так и не узнала Евдокия. Пошел мимо, остановился, сказал:
- За самоваром пригляди. Через часок вернусь...
А шептал ему Миша вот что. Был замечен в доме Дужина неизвестный. Из баньки прошел в дом. И тени за занавесками тоже мельтешили.
- Думаю, кто-то подозрительный...
- Должен быть подозрительный, - согласился и Барабанов. - Будем брать сами. А то как бы не смылся...
Они оба и не подумали, чтобы срочно позвонить из районного отдела в губрозыск. Думали они только об одном: как бы за это время, пока бегут они по райотделам да пока вертят ручкой телефона, не исчез подозрительный. И потеряется след. Вот почему впритруску бежали они на окраину темными улицами. Понятым взяли знакомого бакенщика, жившего за квартал от дома Дужина. Все втроем подошли к калитке. И впрямь мельтешили за занавесками тени. Чуть задержался Федор, оглянулся, сказал бакенщику:
- Ты погоди маленько. Сначала мы войдем, а потом тебя позовем. Мало ли...
Понятой остался стоять у ворот, а Барабанов постучал в окно пальцем.
- Эй, хозяева, откройте.
Вышла в сени хозяйка, помолчав, разглядывая в щель вечерних гостей:
- Ну, какого там?
- А такого, - ответил Барабанов, подымаясь на крыльцо. - Милиция... Открывай...
Хозяйка больше ничего не ответила и ушла в дом. Тогда Барабанов застучал требовательно и с криком:
- Ломать будем дверь.
Вот тогда вышел в сени сам Дужин. Был он в стеганой куртке, в шапке, в валенках. Стоя на пороге, вглядываясь в очертания лица Барабанова, спросил нелюбезно:
- И чего наладился лезть ко мне, агент? Коль подозреваешь в чем, так и скажи...
Федор прошел мимо него, на пороге сказал:
- Подозрительный у тебя в доме. С обыском пришли. - Он обернулся к Боровикову: - Зови понятого...
Сам же прошел в комнату, увидел на столе два стакана, спросил:
- Чей стакан, кроме хозяина?
- Жены, чей же, - проворчал стоявший за его спиной Дужин. - Не с богом же пью я вино.
- Не с богом, понятно...
Барабанов обошел комнаты, постучал по стене в кухне. Может, думал, что есть в стенах тайник какой. Потом вышел в сени, остановился под темнеющей крышкой на чердак. Он словно почувствовал, что кто-то должен быть там.
Боровиков же и понятой в это время остались в комнате. Боровиков выложил на стол из сумки листок бумаги, собираясь писать протокол на обыск, чтобы все было чин чином. Понятой присел на скамью. Хозяйка, скрестив руки, стояла на пороге - в свете керосиновой лампы. Дверь в сени была открыта.
- А лестница где? - крикнул Барабанов. Так как Дужин проворчал что-то невнятное, он вскочил на скобу двери, откинул крышку чердака. И тут же хлестнул выстрел. Барабанов рухнул на пол. Вторая пуля пришлась ему в спину. Третья досталась уже Боровикову, выскочившему в сени. Выронив наган, зажимая раненое плечо, парень кинулся во двор, побежал к калитке. Барабанов, тут же придя в себя, пополз к выходу, на крыльце попытался было встать, но сил не хватило, и он кувыркнулся на снег, рядом с метлами и лопатами, гремя и обваливая их на гулкие бревенчатые стены дома. Мимо него быстро пронесся человек в легком пальто, в шапке смушковой с широкими ушами. Не оглянувшись даже на ворочавшегося со стоном на снегу Федора, он быстро завернул за дом. Во дворе появился теперь Дужин с топором. Он встал над Барабановым молча, подкидывая топор. У Федора хватило сил приподняться и вырвать топор.
- Эк, какой ты живучий, - выругался Дужин. Он поднял наган, лежавший возле крыльца, и выстрелил в голову Барабанову. Тот упал. Дужин вернулся в квартиру - ударил понятого кулаком так, что тот повалился без памяти на стол. Затем накинул шинель, схватил какие-то деньги из-под божницы и пошел к выходу. Обернулся к завизжавшей вдруг жене:
- Запряги лошадь да вывези агента со двора... В поле, чтобы духу не было.
И ушел тоже, только в другую сторону. Успел еще посмотреть на фигуры соседей, погрозил им кулаком:
- Помалкивать чтобы, а то я вас...
В это время Боровиков накручивал трубку телефона в проходной сапого-валяльной артели, сбивающимся голосом докладывал Ярову о том, что произошло. Потом его перевязывали, обессилевшего от потери крови, ослабшего, вялого, а он вдруг принялся плакать и икать. Болезненная икота схватывала судорогой горло, и все, кто был в это время вокруг, молча и непонимающе смотрели на него. Но вот Боровиков как опомнился, кинулся бежать опять туда, на окраину, к дому Дужина. Здесь уже стояла толпа. Тихо и устало рассказывал понятой о том, что произошло. В избе тонко и длинно выла жена Дужина, еще пахло остро порохом и гарью. Возле ступенек крыльца валялся топор, поблескивая в свете фонарей, принесенных соседями-жителями. И вот тут Боровиков сказал громко:
- Прости, Федя... Прости, что оставил тебя одного...
Он сидел на корточках до появления агентов из губрозыска, склонив голову, как спал, и был похож на сына возле умершего отца. Яров положил руку ему на плечо. Вскинувшись, он тотчас встал по-военному. Голос был спокоен и даже равнодушен. Выслушав, Яров оглянулся на Костю, как-то виновато и грустно улыбнулся, и в этой вымученной невольной улыбке было: "Вот что такое наша работа".
- Откуда знаешь, где и что нас подстерегает, - проговорил он, присаживаясь возле Барабанова. Костя тоже присел, разглядывая вытянутое лицо своего товарища. Сбоку проговорил тихо Леонтий:
- Такого агента поищешь теперь...
Яров поднялся, пошел между жителями, стоявшими в молчании. Ему отвечали с испугом:
- Егор туда, в улицу. Второй вниз, к Волге, за город, верно. Невысокий... В пальто, в шапке.
50
Сынок уходил из города. Он перешел Волгу, сначала двинулся вдоль берега, по тропкам. Километрах в трех снова перешел Волгу, углубился в лес. Пройдя этот лес, выбрался на тракт. И вскоре остановил сани. Сидевший в них мужичок, окутанный женским платком, похожий на куклу, принял его радушно. Он был пьяненький и крикливый. Под носом тлела цигарка, борода была в инее, и весь он казался снежным двигавшимся сугробом. Погоняя лошадь, не оглядываясь на своего пассажира, он стал громко кричать о том, как только что был у своей матери, которая лежит в "паралике".
- От живой матери, - тонко и жалобно выкрикивал он, поддергивая вожжи. - Господи, от живой матери...
Сынок был угрюм, отмалчивался. Он смотрел на дорогу, на встречных лошадей, на прохожих и ругался про себя время от времени, вздрагивая при каждом далеком крике или неожиданном хрусте вывернувшейся из-за поворота лошади.
- А ты-то сам кто? - вдруг точно спохватился возница. Он смахнул с подбородка, с шарфа иней, уже как-то пристально и тревожно оглядел попутчика. - Ай по делу?
- Ботечника ищу, - ответил Сынок. - Хочу мастерскую сапожную завести. Колодки нужны. В вашей деревне не мастерят ли?
- Как не мастерят, - с облегчением в голосе отозвался мужичок. Сосед мой, Никита Грушин. У него закупают помногу... Коль надо, так сразу к нему.
- Надо, - отозвался попутчик. Он подвигал намороженными щеками, и какое-то беспокойство проникло в тусклые ледяные глаза.
- Эй, Петр, - обратился он к вознице. - А самогону можно достать?..
- Отчего же, - так и обрадовался тот. - Да мигом сыщем. Тот же Никита и продаст. Хоть и скрывает, где варит. Не то в поле, не то в риге... Но самогон у него всегда... Продаст...
- Ну, и правь тогда в свою деревню.
Остановились возле ладной, но крохотной, в два окна, избушки с чисто пробитой к дверям дорожкой, с лопатами у бревенчатой завалинки, с поленницами дров под крышей сарая, с кучей навоза, выкиданного из хлева да так и не увезенного в поле на десятину.
- Милости прошу, заходите, - сказал Петр, слезая с лошади. - Входите в избу, располагайтесь, а я распрягу и мигом к Никите.
Сынок вошел в избу, в полутемку - чуть тлела на столе семилинейная лампа. Пахло остро лампадным маслом, и за печью, в закутке, кто-то постукивал копытами - то ли телок, то ли овца с приплодом. На полатях торчали три головы, все рыжеватые. Ребятишки молчали и во все глаза глядели на гостя. Вышла из кухоньки женщина, приземистая и в мужском кожушке, с ведром.
- Это кого же нанесло?
- Хозяин велел зайти, - сказал Сынок, сбрасывая свою шапку. Ботечника ищу, насчет колодок. Погреться разрешил хозяин. Сейчас и сам явится...
Женщина ничего не ответила, загремела ведром, вышла, похрустела по дорожке.
Вбежал с бутылью Петр, шепнул радостно:
- Гони монету... Сейчас он и сам заявится... Да раздевайсь, - уже с каким-то нетерпением закричал он, торопливо разматывая платок мягкими женскими движениями. Открылась под жидкой шапчонкой лысая, горбом, голова, белые брови казались поседевшими. Он выхватил из горки кружку, вытащил хлеб, краюху, луковицы, подумав немного и крякнув даже с сожалением, достал кусок сала. Бросил на стол нож и приказал гостю:
- Полосуй на куски.
Сынок разделся, подсел к столу и принялся неторопливо резать сало на мелкие дольки, крутя головой, прислушиваясь к голосам снаружи. Вошли жена Петра и крепкий молодой мужик, видимо побритый недавно, потому что кожа лица была чиста и даже блестела, точно смазанная жиром.
Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как-то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал:
- Никита, по колодкам мастер...
- Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, - пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала:
- Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся.
Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок:
- А ты с нами за компанию...
Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по-девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из-под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос.
- Ишь ты, - проговорила как-то затаенно-ласково. - В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви...
Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно:
- Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком... Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку.
Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому-то из трех ребятишек:
- Васька, ну-ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть... Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем.
Она выпила вместе со всеми. Как-то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот.
Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке.
Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл - вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй - пониже, третий...
Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел:
- Эй, налей-ка самогону...
Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана:
- Тихо, Сынок, - проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки.
- Что надо? - вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34