- Сорочкин я, - напомнил возница. - В доме вашем жил...
- Как же, как же... К дому булочника Синягина меня, - проговорил Викентий Александрович, а Сорочкин, трогая лошадь:
- Проезжал я только что мимо вашего бывшего дома. В упадке он. Трубы сточные висят, крыша набок, двери болтаются туда-сюда. Нет хозяина, что и говорить.
- Да-да, - все так же рассеянно отозвался Трубышев. - Конечно, государству пока не до жильцов...
Он вспомнил дом с какой-то нахлынувшей в сердце грустью. Дом достался ему по наследству. Отец Викентия Александровича был землевладельцем в усадьбе за Волгой, на высоком берегу, среди березовых рощ, среди липовых аллей, прячущих в тени затейливые беседки. И белые колонны усадьбы, возле парадной двери, проглядывали сквозь листву диковинными березовыми, очищенными от сучьев, стволами. После отмены крепостного права крестьяне стали рассыпаться по городам, по фабрикам и заводам, бросая жомкую от дождей землю, измозглый картофель, литые пласты навоза, ребрастых лошаденок, соломенные крыши, погнутую, почерневшую утварь в избах...
- Потянулись за счастьем, - как говаривал иронически и злобно отец. Свободы не найдут только, потому что земля эта для людей - что банка для пауков... Беги по стене, беги, ан вверху-то крышка... Беги назад тогда.
Но бежать и самому пришлось. Усадьба начала хиреть без рабочей силы. Наемные рабочие в такую глухомань не добирались, да и дорога стала эта рабочая сила. Дорога и хитра. Доработав, скажем, до петрова дня, требовала прибавки втридорога, не получив согласия, уходила. Везде ее встречали с почетом, везде ей платили заново уже. Тогда, продав усадьбу и все тягло, перебрался отец в город и вот построил быстро небольшой особнячок да этот, на полквартала, домина, который стал сдавать жильцам.
Городская жизнь с ее толкотней и дневными заботами, дымом и пылью живо свернула старика, скрутила, согнула, превратила в скрюченную, с красными глазами развалину.
Дом перешел в руки Викентия Александровича. Был этот дом в два этажа с пристройками. Много комнат, длинные коридоры. Комнаты всегда были полны народа. Жили офицеры, официанты из "Бристоля", музыканты из шантанов, коммерсанты из Бобруйска, из Лодзи, всякие темные личности.
Он, Викентий Александрович, лишних документов не спрашивал, главное, что он требовал от жильцов, - нравственного образа жизни, тишины и своевременной платы.
Кланялся весь этот народ Викентию Александровичу... Низко в пояс, с угодливыми улыбочками. Мог выгнать с помощью околоточного на панель вместе с чемоданами, с корзинками, узлами... Будешь кланяться и улыбаться.
Живут теперь в этом доме другие жильцы - рабочие семьи, оставшиеся без домов, сгоревших в мятеж. А хотелось бы, ой как хотелось бы снова в этот дом, по коридору - хозяином, принимая низкие поклоны... Хотелось бы...
- Подумать только, Викентий Александрович, - кричал в круп лошади Сорочкин, - были вы большой человек, можно сказать, первой гильдии. А топеричи, слыхал я, кассиром.
И непонятно было, смеялся он или сочувствовал. Викентий Александрович без злобы посмотрел на широченную спину под нагольным полушубком, на чернеющую на седом затылке повязку.
"Кассир"... Это верно. В возке вот он, Трубышев, - кассир, на фабрике - тоже. Бухгалтерша окликает его, как мальчишку в трактире на побегушках. Директор, кажется, не замечает: как же, Трубышев - из "бывших"...
Истопник, мужик из красногвардейцев, прослышав о родословной Трубышева, смотрит зверем. Того и гляди, обрушит прокопченную кочергу на голову. И когда он возится за спиной, Викентий Александрович всегда в ожидании нависшей опасности. Но это все там, на фабрике. Вот дома, в плетеном из бамбука кресле, он другой. Здесь он во многих лицах - и коммерсант, и ростовщик, и торговец.
- Вот здесь, пожалуй, - проговорил, похлопав Сорочкина по плечу. - К самому подъезду и не надо. Пройдусь.
Он вылез на заснеженный тротуар, сунул руку в карман за мелочью.
- Да-а, - задумчиво проговорил извозчик, пересчитав деньги, - сразу видно, кто у тебя ехал: комиссаришка ли в кожаных галифе или знатный человек.
Викентий Александрович помахал рукой, не спеша, заложив за спину руки, пошел тротуаром к дому Синягина, окна которого были полны мечущимися тенями. Настроение у него было мрачное.
35
В передней встретил сам Авдей Андреевич, сияющий, шаркающий быстро ногами. Прямо именинник. Помогая снять пальто Викентию Александровичу, шепнул на ухо:
- Слава богу. Был какой-то старик-горбун. Велел приезжать за мукой. И адресок дал. Завтра же утром отправлю своего возчика.
- Ну и ладно, - ответил сухо и зачем то потрогал локоть булочника. Про себя же подумал: "Мука припрятана надежно. Все обошлось благополучно".
С хорошим настроением теперь входил он в комнаты дом булочника, где медленно и торжественно совершал молебен протоиерей Глаголев, родня Синягиных, приглашенный из уезда. Гостей было немного, и все они собрались в деловой комнате булочника.
Леденцов - владелец частной фабрики за рекой, высокий и худой, с утомленными глазами и костлявыми, длинными руками, похожий на Христа, распятого на Голгофе.
В новом костюме черного цвета Мухо, сидевший на широком подоконнике и время от времени выглядывавший в окно.
Возле дверей о чем-то шушукались двое: лавочник Охотников, тяжелый, черноволосый мужчина в серой толстовке, в валенках, и владелец дровяного склада Ахов, низкого роста, лысоватый, молодой еще человек. Откинув полы длинного пиджака, Ахов тыкался носом в заросший волосами висок Охотникова. Тот лишь молча и по-бычьи тряс головой, сочувствуя, как видно, своему собеседнику. Но вот Охотников отошел от него, прогремев стулом, сел рядом с Трубышевым. И тоже шепотом, с какой-то преданностью и почтением, глядя в глаза:
- Вы слыхали, Викентий Александрович, о том, как мой товар пустили с аукциона? Пришла милиция, забрала пять ящиков мыла, два куска шотландского сукна и все с молотка.
- За неуплату финансовому агенту налога.
Трубышев сказал это с усмешкой, и челюсть его отвисла, а руки, короткие и крепкие, в буграх вен, хлопнули разом по подлокотникам кресла.
- И поделом!
Голос его стал громким, так что еще один гость - лавочник с Мытного двора Дымковский, откровенно дремавший в другом кресле, возле денежного сундучка, вскочил, вытянув старчески-морщинистую шею.
- Вы не уважаете новую власть.
Тут Викентий Александрович помолчал немного, подвигал ногами в новых чесанках с желтой кожаной обтяжкой.
- Она вызвала вас на борьбу, как на арену цирка. Ковер, огни, публика, марш медных труб... Кто кого... А вы на первом же приеме на лопатки и ноги кверху, лежите, вроде жука...
- Вам хорошо, - прошипел тоскующе Охотников. - У вас нет торговли, и в пайщиках не состоите. Ни кола ни двора, и ночи спите спокойно. А нас этим налоговым прессом... Все соки вон.
Он застегнул пиджак, торопливо, как будто собирался бежать прочь из этой душной комнаты. А Трубышев, двинув голову в сторону, разглядывал лавочника с долей какого-то удивления.
- Или не знаете, что я состою пайщиком в лесозаготовительной фирме "Иофим и Дубовский". Но увы... Пять гонок нынче летом сели на Пушинском перекате. Часть бревен в затор, а часть их рассыпалась да была выловлена окрестными мужиками на дрова да на срубы... Судиться собирается фирма, и дело уже лежит в губсуде.
Все отмолчались почему-то, лишь Ахов, вынув из кармана платок, принялся тереть глаза, точно оплакивал эти гонки на Пушинском перекате. Остальные угрюмо ждали, когда Синягин распахнет дверь, позовет добреньким и сдобным голоском:
- Прошу садиться за столик.
У него все в уменьшительном виде: "столик", "дочечка", "пирожочек"...
- Вам надо было заплатить финагенту. Только и всего, - сухо уже произнес Трубышев и снова вытянул ноги, погладил их пальцами. - А вы жадничаете. Бережете копейку, а летят сотни. Что Советской власти не бороться с такими скопидомами. Да и не интересно даже ей бороться. Не стоило и вызывать вас на ковер. А вызвала... Благородно и элегантно, я сказал бы, со стороны большевиков.
- Но где? Где было взять денег? - прошептал опять Охотников. - Разве что под векселя набрать товару, а потом бежать за границу, как бежал Шкулицкий. Ай, ловкач! Набрал в Кожсиндикате на кругленькую сумму, переплавил товар в золото и искусно исчез... Теперь, может, под Белградом, на даче у Врангеля, чай с ним распивает да читает лекции о том, что за простофили сидят в Кожсиндикате...
- Ну, где вам бегать по заграницам. Самое большее разве что в Саровскую пустынь к преосвященному Серафиму.
Мухо засмеялся, похлопав себя по коленкам:
- Коль пойдете туда, возьмите и меня с собой. Рад бы помолиться я за свое будущее... Но, в общем-то, я лучше бы со Шкулицким...
- У вас, Бронислав, тоже золото завелось? - спросил Викентий Александрович, пряча усмешку.
- Нет, - ответил тот серьезным тоном. - Это не моя черта - искать золото в магазинах, на толкучке, из-под полы. А потом прятать в печные отдушины. А потом по ночам трястись возле оконной занавески, - мол, не Петлюра ли новый ворвался в город? Или же день и ночь молиться на Врангеля. Чтобы он со своими мифическими дивизиями расчистил дорогу спрятанному и мертвому пока золоту... У меня - вот золото...
Он вскинул длинные руки, потряс ладонями, точно был фокусник во "франко-русском" театре, только что прибывшем в город и гремевшем своими аттракционами на Сенной площади посреди возов дров, сена, керосиновых лавок, обжорок с пирожками.
Охотников испуганно посмотрел на него, снова пригнулся к уху Трубышева. А тот вздохнул и закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, слушал, как жарко дышит в лицо этот тяжкий, как глыба, человек.
- Хотел было к вам... Но слишком велик процент... Велик, Викентий Александрович. Почти как налог.
Викентий Александрович, зевнув, проскрипел креслом, точно собрался подняться. Он проговорил лениво, вроде как ни с того ни с сего и ни к кому не обращаясь:
- Рынок как дракон, который требует без конца еды. Вчера был на бирже. Усиленно ищет местный рынок стройматериалы, цемент портландский, оконное стекло, пиломатериал, кругляк... Да, - добавил он. - А мы в это время не платим финагенту, не ведем торговых книг, гноим краковскую колбасу и не можем дать фининспектору прекрасный отрез на костюм, как дают другие.
- За взятки могут и высшую меру дать, - предупредил Мухо.
Дымковский изрек из глубины комнаты вороньим карканьем:
- Попробовали бы сами, Викентий Александрович, с этой взяткой...
- Недавно одного торговца встретил московского, - продолжал, как не слыша слов Дымковского, Викентий Александрович. - Хороший процент на мануфактуре собирают палаточные торговцы. По очень простой задаче: записывается человек на биржу труда как безработный, подбирает подставное лицо в палатку; пользуясь привилегией безработного, берет в текстильном синдикате мануфактуру, нормированную с десятипроцентной надбавкой, и гребет за день двести, а то и триста червонцев. И живет с королевским почетом. Раскатывает в собственном автомобиле и по вечерам смотрит спектакли вроде "Монастырь святой Магдалины"...
Встал Мухо, прошелся по комнате, щеголяя хромовыми сапогами, играя пальцами, точно на струнах гитары.
- А в Париже на Монмартре ревю. Двадцать пять совершенно нагих женщин исполняют танец на сцене. Надо себе представить, какой сбор. Почему бы вам вот, господа, не открыть такое варьете, такое ревю. Набрали бы с бульвара этих "ламца-дрица", научили бы их распевать "Цыпленок жареный" или там "Ах, шарабан мой, американка". В буфет в разлив "арак" или "дубняк". Да еще въезд на сцену лошадей, машин, как делают в том же Париже. И дождь ударил бы червонцев... Зонтами даже будете запасаться, вот какие дожди посыплют на ваши головы...
Ахов рассмеялся дробно и коротко. Охотников вздохнул. Трубышев поморщился, проговорил:
- Как всегда, вы несерьезны, Бронислав Яковлевич. Кто разрешит, какое местное начальство будет аплодировать голым коленкам ваших "ламца-дрица"...
Вошел наконец-то Синягин:
- Прошу за столик, друзья.
Последними задержались у выхода Дымковский и Трубышев.
Прихватив Дымковского за локоть, кассир проговорил быстро:
- Телеграмма послана в Казань, Илья Абрамович.
Сухое лицо торговца с Мытного озарилось улыбкой. Он подвигал вялыми, бескровными губами, шепнул:
- Что ж молчали, Викентий Александрович, или не понимаете, что это событие? Вот какое вам мое почтеньице, благодетель вы наш.
- Ну-ну...
Трубышев нахмурился, подмигнул сквозь опущенные веки:
- Столик нас ждет.
Он вышел к столу, сел рядом с Леденцовым, потирающим все так же нервно руки. Новогодняя елка, поставленная возле комода, коснулась Викентия Александровича цепкими и пахучими ветвями. Он откинулся резко и недовольно: терпеть не мог в доме елок. Зачем все это: овечки, бусы, хлопушки, серпантин, пряники, золоченые орехи? Во имя чего?
Уже звякали тарелки, штофы в руках мужчин были похожи на ныряльщиков. Мухо нетерпеливо зажевал кусок окорока и смотрел, как струится в рюмки водка. Трубышев тоже оглядел закуски: селедку в уксусе, кружки языковой колбасы, студень, возле которого приборы с горчицей и хреном, огурцы в рассоле с хвостами укропа, икру, похожую на смородиновое варенье, копченую рыбу, от которой невидимо подымался смоленый аромат дыма.
Жил Синягин хлебосольно - ничего не скажешь. Викентий Александрович вспомнил свой дом почему-то - божницу с иконами, умывальник с мраморными окладами, стол, на котором редко появлялась такая вот снедь. Щи да каша вот и весь разносол. Усмехнулся про себя: денег не хватает на осетрину. И потянулся за стопкой, налитой владельцем фабрики за рекой.
Вывалился из-за стола Синягин - широкий лоб его белел, пот струился по щекам: замучился сегодняшними хлопотами.
- За благополучие следующего, двадцать пятого. Ну-с. Как поется в песне: смело, товарищи, в ногу. А иначе говоря, поднимем...
- Браво! - крикнул нетерпеливый Ахов и выпил стопку сразу, потянулся вилкой к закускам, уронил кусок колбасы на стол. Пили теперь под смех заговорили тут все вроде бы разом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34