Качалась под танго или тустеп разодетая в английские шелка и бостон, скроенные знаменитым варшавским портным при магазине "Единение", мелкая буржуазия города, еще вчера казавшаяся нищей и забитой.
И в то же время, пробираясь темными подвалами где-нибудь под фабричными корпусами или на старой бирже, Костя не мог смотреть в глаза беспризорных мальчишек и девчонок; глаза эти просили, умоляли, рассказывали о нелегкой судьбе маленьких скитальцев. И в то же время на бирже труда в засаленных блузах переминались с ноги на ногу безработные.
В ночлежке "Гоп", "Северных номерах" женщина или девица на вопрос: "Где работаешь?" - отвечала: "Гуляю" - с таким же спокойствием и равнодушием, как если бы отвечала: "Работаю нянькой..." Добавляя разве: "А куда денешься..."
Все это Костя вспоминал, глядя на узкое, с тонкими, злыми губами лицо Барабанова.
- Да, есть мелкая буржуазия у нас, - сказал он недовольным тоном всякий раз приходилось учить Барабанова политграмоте. - Но временно она. Надо смотреть и видеть коммунистическое будущее, без частников и заводчиков. Научись так смотреть, Федор...
- А его надо, наверное, в школу, в первую ступеньку, - вставил насмешливо Подсевкин. - Пусть бегает с Филиппками да учится.
Барабанов снова трахнул по коленкам ладонями:
- Ну, караул! Один - на курсы, другие - в кружок, а еще - в первую ступеньку. Дурачок я вам, что ли?
Все засмеялись - агенты уже привыкли к вечному брюзжанью Барабанова, к его тонкому голосу с надрывом.
- А что бы и не поучиться, - вставил Саша. - Я так бы с радостью. Ну-ка, шел бы сейчас с портфелем в университет. В портфеле тебе или римские менялы, или наречия с деепричастиями, или историк Тацит.
Вася вставил свое, робко и с виноватой улыбкой:
- А я вот на рабфак собирался...
- Что ж тогда? - так и выкрикнул Кулагин, сидевший на диване рядом с Каменским. - И шел бы.
- Сюда вот комсомольцы направили.
- Не жалеешь? - спросил Подсевкин.
- А чего жалеть, - обидчиво отозвался паренек. - Жалели разве, ребята, которые шли на гражданскую... А здесь тоже война. Война за человека...
Отозвались в душе Кости слова, сказанные с такой искренностью молодым агентом.
- Зубков, как апельсины? - спросил, вглядываясь в мальчишеское лицо. - Обещал сегодня доложить.
- Закончено, - ответил тот. - Дома я у продавщиц у обеих был с обыском. Апельсины в ларе у одной, как картошка, а у другой - в кладовке... Сознались. Сами взяли, а на грузчиков свалили...
- Саша! - обернулся Костя теперь к Карасеву. Тот только сейчас вроде бы заметил свой кольт, поспешно сунул его в карман полушубка, отороченного мехом на груди и рукавах.
- Нашел я украденное. В ткацких корпусах. Сидели за картами в подвале и наворачивали колбасу. Клешню и Букса взял.
Саша специально поставлен на работу с беспризорниками. Любит он ребят, знает многих из них. И дела, связанные с беспризорниками, раскрывает быстро, почти тут же. Вот и это дело начал позавчера. Приехал священник из села, остановился на Мытном дворе. Накупил всего и еще пошел куда-то, а матушку оставил сторожить добро на санях. Вдруг подошли оборванцы со связкой баранок. Один повесил баранки на дугу лошади, второй сообщил: "Это тебе, матушка, от батюшки. Сидит в трактире и пьет чай".
Не поверила матушка, не слезла с саней. А беспризорники исчезли. Огляделась, никого нет рядом. Жалко стало баранок, ну, как, и верно, от батюшки. Слезла с саней, вернулась с баранками, а ни материи, ни колбасы нет. Как корова языком слизнула... Приехала в уголовный розыск за помощью. Нет бы - к богу...
Поручили Саше. Саша знает, чья работа, - сразу же по злачным местам. Нашлась и материя, и остатки колбасы, а Клешня и Букс распевают сейчас песни в камере.
- Федор, ты ходишь по гостиницам, - повернулся Костя к Барабанову. Перстни и серьги на тебе. Не забывай...
Барабанов кивнул молча.
- Кулагин, что там за история в бане? - не сдержал улыбки Костя.
Парень встал, вытянулся, точно был в строю. Покашлял в кулак. Стал рассказывать не улыбаясь, строго:
- Девица есть, Анна Пузырева. Болтается она по баням, любительница бань, значит, и отдельных номеров в придачу с каким-нибудь посетителем. Мать узнала о сем. Попросила своего знакомого Басилова завести дочку в номер да выпороть ее там. Обещала хорошее вознаграждение. Тот пригласил дочку в номер. И когда она разделась, принялся пороть ремнем. Ей и шум подымать опасно, и выбежать нельзя, раздетая. Терпела сначала, но потом все же стала орать. Да вот и задержали мужика. А теперь не знаю я, что с ним делать. Вроде как не подсудное дело, воспитательное...
- Воспитательное, - загрохали агенты.
Смеялись, качали головами, подшучивали над Кулагиным. А тот краснел, сердито смотрел на всех. Кончил шумиху Костя, сказал:
- Протокол составить и передать в народный суд. Там этому мужику штраф пропишут. Как ни говори, насилие над личностью. Запрещено. Пусть и в воспитательных целях. Заплатит деньги, которые мать девицы обещала в порядке вознаграждения, и на том все будут довольны.
Снова засмеялись, опять загомонили. Теперь поднял руку Подсевкин.
- Что у вас по Овражьей?
- Вот Леонтий, - кивнул Костя на Леонтия, - нашел девушку-прачку. Похоже, что знает она убийцу. Но молчит, говорит - никого не видела. Сам пойду к ней. А еще Антон Филиппович был в "кишлаках". Узнал, что появлялся там какой-то человек, тонкий из себя, с черными глазами... Полагает, что это разыскиваемый Центророзыском Сынок. Полагает, что Сынок и был на Овражьей улице.
- Это дело, - похвалил Подсевкин. Он пощелкал застежками портфеля, помолчал-поважничал, как всегда, когда была у него хорошая найденная улика в деле.
- Миловидов заговорил снова. Оказывается, настоящая фамилия ему Бекренев. И три года тому назад он судился за аферы с железнодорожными билетами. Работал в кассе кассиром, сплавлял билеты за крупные суммы. Был судим железнодорожным трибуналом на пять лет, по амнистии сократили ему срок до года, а сидеть не захотел. Представилась возможность - удрал и заменил себя на Миловидова. Так вот он признался еще, что вел разговор насчет мануфактуры с хозяином трактира "Хуторок"...
- С Иваном Евграфовичем! - так и воскликнул Костя. - Это похоже на него. Тоже плут старорежимный. Вполне могла быть тут связь...
- И коль все так, - продолжал Подсевкин, - то трактирщик должен знать убитого, которого, может, и посылал за ордерами, в кредитное товарищество...
- Полагаешь, что "Хуторок"? - глянув на него, спросил Костя. Подсевкин развел руками:
- Можно полагать. Не отсюда ли эти торговые операции... Не знаю только, как быть с трактирщиком. Брать его для допроса или же обождать?
Костя поднялся из-за стола:
- Идем, Сергей, к Канарину, там окончательно решим, что нам делать. Но я думаю: пока будем осторожными. Не надо шевелить трактирщика. Трактирщик не один, если он имеет отношение к ордерам на мануфактуру.
- Есть и другая пока работа, - согласился Подсевкин. - Надо еще раз поговорить с прачкой. И держать под наблюдением трактир "Хуторок".
- И Дужина еще, - вставил Костя. - Когда-то был связан с Сынком, пояснил он Подсевкину. Дверь отворилась, осторожно вошел дежурный. Он козырнул инспектору:
- Там женщина пришла. Ее квартирант, счетовод фабрики, куда-то пропал два дня назад.
Костя торопливо поднялся, быстро спустился по лестнице вниз. Маленькая полнолицая женщина тревожно смотрела на него от входа в дежурку.
Когда он, выслушав ее, сообщил ей приметы человека, убитого на Овражьей улице, она сказала сразу:
- Он и есть мой квартирант Георгий Петрович Вощинин. А что с ним?
18
Двор булочной Синягина ограждал высокий забор, сбитый из толстых, темных досок, для крепости в некоторых местах схваченных, как зубами, металлическими угольниками. Вместо ручки на двери покачивалось медное кольцо, с глубокими и острыми выбоинами. Может, ломился кто, в свое время, во двор, ошалело размахивая топором, тяпая вот по этому кольцу лезвием, слепо и часто.
Толкнув калитку плечом, Костя вошел во двор, захламленный, с поднявшимся шумно вороньем над помойкой, с белизной белья, летающего над веревками. С другой стороны двор замыкал вытянутый на полквартала одноэтажный дом, похожий на каменную стену. Окна были узки и по большей части одеты в решетки, висели над самой землей; дверь единственного крыльца сорвана. Вход чернел глубокой темной ямой. Возле этой ямы-входа толклись жильцы - обсуждали что-то или ждали кого на этом холодном, пропахшем печной золой и помоями ветру. В глубине двора курилась дымком маленькая банька. Пройдя двор, перешагнув через разбросанные по земле березовые плахи, Костя остановился. В приоткрытую дверь была видна фигура девушки - в кофте красной и длинной черной помятой юбке, грубых ботинках. Она стояла возле плиты, мяла с усердием палкой в котле бурлящее весело белье. Катились к дверям клубы пара, смешанные с едким дровяным дымом. Сквозь щели плиты поблескивали огоньки, и по влажному полу мельтешили игривые розовые круги. Ноги девушки в серых штопаных чулках казались охваченными пламенем - вот-вот она услышит эту боль от жара огня, закричит, кинется навстречу инспектору.
Костя вошел, стукнув кулаком по косяку, и девушка, услышав стук, оглянулась, но не сказала ни слова, хотя был виден испуг в черных глазах. Отступила в глубь баньки, держа палку в руке, как клинок. Невольно поддернула ворот кофты, точно подуло в нее стылым ветром улицы.
- Инспектор Пахомов я, из губернского уголовного розыска, - сказал Костя, смахивая со скамьи пыльную пену, присаживаясь и разглядывая с любопытством прачку. - Тебя Полей зовут?
Она кивнула, а он еще спросил, на этот раз не сдержав улыбки:
- Чего пугливая?
Девушка не ответила, но было видно, что успокоилась сразу, принялась снова с силой давить белье палкой, белье полезло из котла белой поросячьей спиной и даже по-поросячьи зачавкало, запохрюкивало, заплевало ей в лицо жгучими клубами пара. Она отворачивалась, морщила лоб, жмурила глаза, задыхаясь, отступала на миг и вновь подступала, налегая на палку.
- Спросить я зашел, - проговорил он, не отрывая взгляда от ее лица, закрытого, точно фатой, пеленой пара. - Не видела убитого или налетчика вчера вечером?
- Не видела... И что это вы ко мне пристаете? То один, то другой...
Она отбросила палку, присела на корточки, потянула из невидимого зева под плитой железную кочергу с витками на конце.
- Постой-ка...
Он шагнул к ней, отобрал у нее из рук кочергу:
- Поворошу за тебя, так и быть.
- Это зачем же?
Она уставилась на него удивленно, вдруг тихо прыснула, глаза так и сжались, заискрились.
- Да чтобы приветливее была.
Он откинул дверцу плиты, сунул кочергу в пламя. Плахи были толсты и больше дымили, чем горели. Он пошевелил их, и они обвалились вяло, пошипели с живой сердитостью, а пламя стало еще меньше, и вдруг кинулись клочья синего дыма. Глаза заело, защипало до слез.
- Нет, так дело не пойдет. Топор есть?
- Зачем еще?
- Наколю потоньше. Ты бы еще целое дерево запихнула в топку.
- Да и не надо, - засмеялась она. - Поеду сейчас полоскать на Волгу. Закрывать буду скоро. Что не сгорит, вытащу в снег.
- Нет уж... Топить еще придется тебе...
Он заметил топор в углу, поднял его, вышел во двор. Примостив одну плаху у порога, подтащил несколько других и принялся колоть с веселой яростью и с каким-то удалым размахом. Во двор в это время въехали сани, и возница, мужик в армяке, принялся стаскивать с саней деревянные ящики под тесто, лохани, железные решета. Из булочной вышла женщина, выплеснула воду из ведра возле забора, поленившись дойти до помойки. Сразу же за ней появилась другая, полная, в черном платке, в валенках. Она приблизилась к Косте, глядя на него с недоумением.
- Это еще кто такой? - спросила наконец, закончив эти смотрины. Спрятала руки в карманы стеганки, как бы этим говоря: буду ждать, пока не ответишь на вопрос.
- Дровокол, не видишь, - хмуро ответил он, подумав про себя: "Заметили уже, подан сигнал тревоги на всю булочную".
- Что-то не видела таких дровоколов раньше.
- Земляк Полин, помогаю ей.
- Ну, помогай, - неожиданно и с поспешным радушием согласилась она и даже улыбнулась. Закричала так громко, что мужик, волочивший ящик в пекарню, уставился в их сторону.
- Эй, Полька, как отполощешь, гладить будешь. Да еще решета не забудь прокипятить да почистить... Углей припаси...
- Ладно, - послышалось из бани. Сама Поля не показалась, застеснялась, может. Набрав охапку дров, Костя внес их в баню, сложил аккуратно возле плиты.
- Вот тебе на следующий раз. А ты, видно, много работаешь. И стираешь, и полощешь, и гладишь, да еще за пекарей решетами гремишь... А денег на одежду не наработала...
- Наработаю еще, - сердито огрызнулась она, выжимая скатерть. Бросила ее в корзину, стала вытирать руки о ситцевый передник, глядя при этом, как аккуратно разбирает он разбросанные по полу щепки, поленья, складывая их в кучу возле входа в баню.
- Кой-как все у тебя. Запнешься, нос разобьешь...
- Да не успеваешь прибираться, - призналась она. - Все бегом...
- В профсоюзе не состоишь?
- На что он мне, профсоюз?
- А следил бы, чтобы лишнего не перерабатывала на нэпмана... Оштрафовать надо бы твоего хозяина. Наверное, по двенадцати часов гнешь спину на него возле этого белья. Вот повидаю я инспектора труда.
Поля помолчала, сняв с пояса передник, повесила его на гвоздь. Степенность и рассудительность пожилой женщины зазвучали в ее строгом голосе:
- Не надо мне профсоюзов. Кормить кормит хозяин, койка есть под лестницей, денег немного дает. А ну-ка выгонит, куда я - искать работу по такому холоду.
Лицо ее помрачнело. Нелюбезно глянув на него, присела, стала вытаскивать из печи головни на широкий совок. Выбежала на улицу, оставляя за собой синюю струйку дыма. Вернулась, сердито грохнула крышкой жаровни.
- Сама-то откуда? Слышишь?
- А зачем тебе знать?
Он помотал головой: ну и девка, полынь-трава. Снова подсел на скамью. Бледный свет от оконца лег ему на колени серыми пятнами, точно это были мыльные хлопья. Он даже двинулся, чтобы сбросить с коленей эти мазки.
- Хочу знать о тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34