Саксонец – человек по-своему неплохой, все-таки вместе меч Всеслава ковали, – может, поймет, подскажет, что делать.
– Фердинанд, помоги мне отсюда сбежать, – без долгих объяснений попросил он латинянина.
Фердинанд внимательно поглядел на него маленькими коричневыми глазками, поморщился.
– Помоги, – не отступал Яков. – Ты же тут все знаешь, все ходы-выходы тебе знакомы. Я отплачу. Работником у тебя буду три солнцеворота или больше – сколько скажешь…
– Все равны перед Христом, – наконец, отводя взгляд в сторону, сказал Фердинанд. – Даже у Александра Македонского всего одна голова была и две руки. Но не равную юдоль готовит бог детям своим земным. И не можем мы сломать ту клетку, в которую с самого рождения жизнь наша заключена.
– Помоги, – прервал его Яков.
– Не могу, я у боярина Ивана гость. Он меня хлебом-солью встречает…
– Ну и пес же ты, Фердинанд, – сплюнул под ноги Яков.
– Пес? – удивился саксонец. – Ладно, пусть пес. Но добрый, никого не укусил.
Все отвернулись от Якова. У всех были свои заботы, свои беды, и он, захотев вернуть себе волю, только мешал людям жить размеренной, пусть тяжелой, но привычной жизнью. Люди эти были согласны терпеть, страдать и дальше, их пугала непонятная решимость Якова вырваться из предопределенного судьбой русла, в котором человек должен плыть до самой смерти.
Боярин Иван, до которого дошли слухи о непокорности Якова, приказал всыпать челядину розог. Били крепко, со свистом. Все вытерпел Яков, только рукав сорочки съел, зубами перетер.
Боярин, стоя рядом, приговаривал:
– Так ему! Так ему, псу смердючему! Будешь слушаться своего хозяина. Скажет хозяин: «Целуй бич, которым разрывали плоть твою» – и поцелуешь бич.
В тот же день Якова и Чухому увезли из Полоцка в боярскую вотчину.
После наказания Яков не мог работать молотобойцем, и его, дав в руки большую метлу на длинной ореховой палке, заставили подметать боярский двор. Яков чуть держался на ногах. Солнце нещадно палило, и вскоре по его окровавленной спине потек солеными ручейками пот, от острой боли потемнело в глазах.
«Лучше бы я умер, – думал Яков. – Почему бог не забирает меня?»
Во двор, обнесенный высоким частоколом, влетела черно-красная бабочка, начала плавно кружиться над Яковом. Как завороженный, смотрел на нее Яков. Вот для кого нет ни запоров, ни заборов. Летит куда хочет, каждый цветок – дом родной.
Покружившись в солнечных лучах, бабочка села на ореховую палку метлы, прямо перед глазами Якова. Тот онемел, стоял не дыша. Выпуклые темные глазки спокойно глядели на него и весь окружающий мир. Длинные мягкие усики, словно посыпанные серо-золотистой пыльцой, чуть заметно шевелились.
Взмахнув крылышками, бабочка взвилась в воздух, быстро полетела за частокол боярской усадьбы, словно показывая дорогу Якову. «Душа предка! – осенило Якова, и ему вдруг стало нестерпимо жарко. – Душа предка зовет меня за собой!»
И будто утихла боль. Уверенность вернулась в душу. «Я убегу в город, – мысленно поклялся себе Яков. – Стану вольным человеком, Яковом Полочанином».
Чтобы убежать, нужны были здоровье и сила. Яков попросил в гриднице девушек-челядниц полечить ему исполосованную спину. Челядницы мазали спину холодным зеленым снадобьем. Было больно, но Яков терпел.
Подметая боярский двор, Яков старался держаться ближе к забору – может, щель обнаружится, может, вои боярские заснут. Однако вои не спали, и один из них с угрозой в голосе сказал Якову:
– Если еще раз подойдешь к частоколу, проткну копьем, как облезлую ворону.
Вои дружно засмеялись. Яков отошел, проклиная судьбу и злых людей, которых так много на белом свете.
Ночью он не сомкнул глаз. Горечь разъедала душу.
Молодой челядин, спавший рядом, несколько раз вставал, спускался с полатей, бесшумно выходил во двор, поднимался на крышу гридницы. Но это уже не удивляло Якова. Он жалел парня, но ничем не мог ему помочь. Ему и самому нужна была человеческая помощь, да Чухома в последнее время не заговаривал с ним, а Фердинанд вообще пропал – наверное, уехал в Полоцк.
Отчаяние охватывало душу. Якову казалось, что еще немного и он сойдет с ума. У боярина Ивана уже сидел на цепи в подземелье один сумасшедший челядин, которому все чудилось, что его родила волчица и сам он волк. В темные ночи из подземелья глухо доносился жуткий вой. Боярин Иван смеялся, объясняя гостям: «Подержу до филипповки, а там – выпущу в лес. Пусть бежит к своим родичам».
В таких душевных муках и невеселых мыслях прошла не одна ночь. Яков с ужасом чувствовал, что чем дольше живет он в неволе, тем холоднее и спокойнее становится сердце. Еще неделя-другая, и превратится он, как и все соседи по полатям, в немую терпеливую скотину, привыкшую много и тяжело работать, мало есть, испуганно вздрагивать под ударами кнута или палки.
И вот однажды будто огонь небесный вспыхнул в его душе, будто кто-то, невидимый и грозный, крикнул в самое ухо: «Беги отсюда! Беги сегодня, завтра ты уже не захочешь убегать!» Яков содрогнулся всем телом, сел на полатях. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Каменно-тяжелый сон объял гридницу. Яков сидел, уставившись невидящим взглядом во мрак перед собой. Время шло, а он все сидел не двигаясь, стараясь дышать как можно тише. Уже ночь собиралась повернуться на другой бок, уже стало светлеть за окном. Густая, как смола, ночная тьма стояла в гриднице, но и она начала отходить в углы. Первая искра рассвета слабо и несмело зажглась в кромешной темноте. Протяжно вздохнул, начал медленно подниматься молодой челядин. Неведомая сила снова срывала его с места, звала под лунный свет. И тут Яков бросился к челядину, бечевкой, которой подпоясывал свою свитку, связал ему ноги. Он делал все это быстро, бесшумно, осторожно и все приговаривал, как в лихорадке:
– Прости, браток… Полежи… Полежи… Поспи… А я за тебя пойду… Пусть дозорные подумают, что я – это ты…
Руки у него тряслись, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Казалось, не он, а какой-то посторонний человек делает все это, а он, Яков, наблюдает за ним со стороны. Только бы не проснулся челядин – закричит со страху, весь боярский двор поднимет на ноги. Но челядин спал, тяжело вздыхая, всхлипывая во сне.
Яков осторожно вышел из гридницы, немного постоял у холодной дубовой стены, припав к ней щекой. Потом, стараясь всеми движениями походить на молодого челядина, двинулся через двор к частоколу. Он не сомневался, что стража уже заметила его. «Остановят меня вои или нет?» – думал он.
Возле забора росла толстая, старая, дуплистая, как гнилой зуб, липа. Яков погладил ладонью темную влажную кору. «Спаси меня, липа», – проговорил он про себя, как заклинание. Яков вырос в пуще, с детства научился взбираться на самые высокие деревья легко и быстро, как белка.
– Что-то наш ночной ходок сегодня не туда полез, – послышалось вдруг совсем неподалеку от Якова, и вой-дозорный, поблескивая кольчугой, неторопливо направился к липе. Оказывается, все это время он стоял в нескольких саженях от Якова возле забора и внимательно следил за ним.
– Надоело по крыше бегать, вот и полез на дерево, – донесся голос второго стражника, сонный и вялый. – Не спится же человеку. Я бы на его месте такого храпака давал… Погоди, Андрей, не подходи к нему, а то он загремит с липы, и утром боярин прикажет нам с тобой его косточки собирать. И что он каждую ночь ходит?
– Бешеная муха укусила за ухо, – ответил первый, и дозорные тихонько засмеялись.
Яков тем временем все выше взбирался на дерево, хватаясь руками за упругие, скользкие от росы ветки, натыкаясь лицом на мокрую прохладную листву. Спускаться на землю было уже нельзя – там поджидали дозорные, – и он лез вверх, словно липа была волшебной лестницей, ведущей на самое небо. Наконец он добрался до толстого длинного сука, который старая липа, словно руку, протягивала над частоколом с боярского двора. По этому суку пополз, лежа на животе, ожидая, что сук вот-вот затрещит, обломится. «Спаси меня, липа», – снова взмолился он. Вои, не отрывая взгляда, следили за ним снизу.
– Что этот дурень задумал? – испуганно спросил один из дозорных.
Сук от тяжести человеческого тела заходил ходуном, закачался. Еще миг – и не выдержит, затрещит… А внизу ждут острые, как железные зубья, колья.
Яков прикусил губу, соскользнул вниз и, уцепившись за сук обеими руками, повис на страшной высоте над землей. Перебирая руками, извиваясь всем телом, он медленно отдалялся от частокола. Упадешь на частокол – сразу богу душу отдашь.
– А не собирается ли этот лунатик от боярина Ивана сбежать? – вдруг громко сказал, словно проснувшись, вой в блестящей кольчуге. Его напарник рот раскрыл от неожиданности и начал вытаскивать из-за спины лук.
– Сейчас я его стрелой собью, как куропатку… Сейчас… – бормотал он, и в голосе не было уверенности.
Сук треснул, обломался, и вместе с ним, не размыкая рук, Яков полетел вниз. Ударился оземь, на мгновение показалось, что душа оставила его тело, но тут же упруго вскочил на ноги, рванулся от боярской усадьбы в серый предрассветный туман…
Воля! До чего же ты сладка, до чего светла и прекрасна! Бывают люди, которым нравится быть рабами. Зачем, земля, ты рождаешь таких людей?
Он бежал и бежал. Ветер забивал горло… На глаза налипал туман… От изнеможения кололо в груди. Он упал на землю, в мокрый кустарник, забился в мягкую траву и заснул…
Проснулся Яков от скрипа и тарахтенья колес. Оказывается, он заснул неподалеку от дороги, ведущей в Полоцк, и на этой дороге, за несколько шагов от болотца, в котором он лежал, остановился купеческий обоз. Молчаливые озабоченные купцы пошли к неширокой речушке ополоснуться. Они обивали на берегу грязь и песок с сапог, а Яков, чувствуя, как тревожно стучало сердце, подкрался к возам. В них лежали звериные шкуры, много шкур, еще не обработанных, влажных и красноватых. Остро, пьяняще пахло диким лесным зверем. «Только с купцами я смогу пробраться в Полоцк, – подумал он. – Одного меня схватит городская стража, и будет моя голова висеть на колу у боярина Ивана, как пустой горшок».
Яков начал лихорадочно разгребать шкуры на одном возу, делать нору-укрытие. Обливаясь потом, ломая ногти, он вырыл среди тесно сложенных шкур место для себя, небольшое гнездо, в котором можно было бы лечь, свернувшись клубком. «Сейчас или никогда», – решил он.
Он втиснулся, вжался в мокрые шкуры, чувствуя лицом их неприятную противную слизь. Потом, повернувшись на правый бок, согнув ноги в коленях, левой рукой начал закрывать, затягивать себя сверху шкурами, стараясь сделать все как можно лучше, чтобы ничем не насторожить купцов.
«Тебе, боже, вручаю душу свою», – думал он и закрывал глаза, затыкал уши, чтобы не увидеть вдруг неба над головой, не услышать разъяренное: «А ну, вылезай, пес!» Если найдут, его сразу же прикончат. Он знал это и готовился к самому худшему.
Приближаясь к возам, раздались тяжелые решительные шаги. Шло несколько человек. Яков перестал дышать.
– Тут крутился какой-то челядин, – сказал злой низкий голос. – Где же он?
– Много меду ты вчера выпил, Доброслав, – послышалось в ответ.
Повисла тишина. Доброслав недовольно пробурчал:
– А может, он в какой-нибудь воз спрятался?
– Ищи, – мирно ответили ему. – Мне хоть десять гривен заплати – я в эти вонючие шкуры не полезу. Доброслав, не дашь ли мне трут? Я свой потерял.
– Что я тебе, из колена выломаю? – выругался недовольно Доброслав, и купцы отошли от возов.
Ополоснув свежей речной водой лица, вернулись купцы. На воз, в котором спрятался Яков, сели три, а то и четыре человека. С тяжелым скрипом воз тронулся с места, покачиваясь на колдобинах.
Яков задыхался в своем укрытии. Все силы забрало волнение, а тут еще в ноздри лез гнилой запах протухших звериных шкур. Но он терпел, помня, что пути назад нет, что, вернувшись к боярину, он умрет под беспощадными ударами палок.
Он старался думать о своем будущем. Если повезет, если он станет Яковом Полочанином, то пойдет служить к какому-нибудь богатому ремесленнику. Он смекалистый, сильный, справится с любой работой. А хорошо бы ловчим стать, зверя на охоте выслеживать… Какая это радость, какое счастье – идти, бежать по тайным лесным тропкам, известным только тебе, где все засыпано снегом или золотыми осенними листьями, поднимать из логова зверя, кричать ему вслед, слышать, как он испуганно убегает, продираясь сквозь ельник и заросли кустов. Как хорошо сидеть потом возле освежеванной туши. Отдыхают утомленные от беготни ноги… Вечерняя заря опускает на лес широкое алое крыло… Собаки с сердитым визгом лижут горячую звериную кровь… Лесной вольный ветер трубит в костяной охотничий рог…
Отдавшись мечтам, обессилев от невыносимой вони, Яков, зажатый со всех сторон, погружался в глубокую жгучую темень, где ярко вспыхивали маленькие искрящиеся звездочки и густо звенела в висках кровь. В последний миг ему почудилось растерянное, испуганное лицо Мирошки. Мальчик, наклонившись над Яковом, протягивал ему руку. Хотел было Яков ухватиться за эту ручонку, да сил не хватило, слабость, вялость сковали все его тело, и он провалился во что-то мрачное, страшное, пошел на самое дно…
– Глянь, кого мы привезли, – прозвучало над самым ухом, и Яков с огромным усилием открыл глаза. Пожилой купец со свалявшейся серой бородой внимательно глядел на него. Купец только что поднял шкуры, в которые завернулся Яков.
Подошли другие купцы. С любопытством глядели они на неожиданного гостя. Яков чувствовал, как холодеет сердце.
– Кто ты? – спросил купец с серой бородой. Яков молчал.
– Ты что, не видишь? Холоп боярский. Эти слова принадлежали маленькому вертлявому купчику с массивным золотым перстнем-печаткой на пальце. Он крутил перстень, подышав, тер о полу своего красного кафтана и все время не сводил глаз с Якова.
– Надо отвезти его к хозяину, – раздумчиво предложил серобородый. – Боярин хорошо заплатит.
– А откуда известно, что он холоп боярский? – вмешался в разговор еще один купец, высокий, сухой, с глубоким рваным шрамом на правой щеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41