Окура открыла шкаф, где прятала свою цитру-кото. Фамильные ценности еще не выносили; она дала цитре прозвище «Кукушкина песня». В такой день прозвище обретало новый смысл: птица, славящаяся своим непостоянством, посредничающая между живыми и мертвыми, воплощающая собой неотвратимое движение времени. Что, если наиграть мелодию, любимую с ранней юности? Бывало, что и потом она иногда услаждала этой мелодией мужчин — тех двоих из своих любовников, кто был ей по-настоящему дорог… Нет, ничего не выйдет, инструмент сейчас настроен на зимний лад.
В помещение явилась служанка, приблизилась и пропела с поклоном:
— Моя госпожа, прибыл гонец от благородного господина Ясухиры.
По тону служанки чувствовалось, что гонец воспринят как явление заурядное. Связь между Чикузен но Окурой, состоящей при дворе бывшего императора Цучимикадо, и Накахари но Ясухирой, до недавних пор младшим советником самопровозглашенного императора Гото-Ба, продолжалась уже много лет. Она придумала для него прозвище Микжи — «Глубокий снег», — ибо именно такой предлог он выдвинул для того, чтобы впервые остаться с ней на ночь.
— Прими его, — распорядилась Окура, ощущая легкий трепет.
Служанка вышла и вернулась к гонцу, который как раз поднялся на веранду. Поскольку наружный свет падал на него со спины, Окура только и могла высмотреть сквозь прозрачные шторы, что он совсем мальчик. Впрочем, было заметно, что его парчовая курточка суха, да и белые штаны не испачканы. Значит, он, мало того что набросил соломенную накидку, еще и прибыл верхом на лошади. Ее губы тронула мимолетная улыбка: что бы ни случилось, Миюки будет сохранять приличия до самого конца.
Улыбка погасла. Как ни притворяйся, а конец уже наступил. Для них обоих.
Согласно обычаю, гонец вручил то, с чем прибыл, служанке и в ожидании ответа преклонил колено. Служанка передала письмо Окуре, а сама удалилась. Развязав шнурки, Окура развернула бледно-зеленую бумагу, намотанную на ивовый прутик, — обычный выбор Ясухиры. Однако каллиграфия оказалась не столь отточенной, как бывало: он стал впадать в дальнозоркость.
С тревогой узнал, что ты потеряла свое положение при дворе. Питал надежду, что покровительство супруги бывшего императора защитит тебя от гнева, павшего на голову твоего родственника Чикузена но Масамичи. Что станется с тобой без его протекции, когда я ныне тоже почти беспомощен? Воистину это печаль, какую мог бы выразить лишь бессмертный Ду Фу. Смею добавить свои слабые строки в искреннем чаянии, что мы по крайней мере свидимся вскоре снова.
Затухает год, А мои рукава поверх твоих Сыры, как сама земля, Увлажнены соленым дождем Из меря моей печали.
И впрямь, подумалось Окуре, его стихи и близко не лежат к поэзии великого китайского мастера. Тем удивительнее, что ее вдруг охватило желание увидеть его, и поскорее; какой бы страстью ни пылали они друг к другу когда-то, чувства давно остыли до нежной дружбы, и она уже не помнила, когда в последний раз делила с ним ложе.
Ну что ж, почему бы и не увидеться? Свидание укрепит их обоих, поскольку каждый будет знать, что не одинок в своей беде. Конечно, ее предупреждали, что новый военный губернатор уже конфисковал тысячи имений у тех, кто поддерживал императора; но число примеров со стороны значило для нее не более чем заботы крестьянина, ремесленника или дворового пса. Что из того, что дом заберет кто-нибудь из клана Ходзо? Не лишат же ее жилища — хотя бы из чувства долга по отношению к общим предкам. Так она рассчитывала, и потому отказ от придворной должности был остро болезненным, означая крушение всего привычного мира.
А впрочем, ей так или иначе пришлось бы вскоре оставить Киото. В этом смысле участь Ясухиры была печальнее. Да принесут они друг другу утешение, на какое способны. Однако следует держаться приличий, даже когда отвечаешь на столь явный призыв. Довольно долгое время Окура провела в коленопреклоненном молчании, размышляя и сочиняя, затем пришла к решению, позвала служанку и велела принести веточку сливы: слива украсит ее послание лучше, чем вишня. Из своего письменного набора она выбрала жемчужно-серый лист, и к той минуте, когда развела тушь, ответ сложился в голове до последнего слова, и тоже в стихах:
Соцветия благоухают,
Блекнут и опадают,
Обращаясь в горькие плоды.
Но и плоды опадают, и лишь голые ветки
Взывают друг к другу на зимнем ветру.
Он поймет и не заставит себя ждать.
Она скрутила послание со всем изяществом, какого оно заслуживало, и отдала служанке для передачи гонцу. Надо понимать, он пересечет город в одно мгновение, однако влекомой волами повозке, — а иначе лица благородного происхождения не передвигаются, — на подобный путь потребуется без малого час. Умной женщине хватит времени привести себя в порядок.
Поднеся тонкую свечу поближе, она изучила свое лицо в зеркале. Прекрасным его не назовешь: слишком тощее, скулы чересчур отчетливы, глаза могли бы быть и поуже, а рот поменьше. Тем не менее лицо было надлежащим образом напудрено, брови добросовестно выщипаны, новые наведены дугами выше на лбу, а зубы тщательно зачернены. Фигура тоже оставляла желать лучшего — грудь избыточна, а бедра узковаты, — но одежда сидела на ней хорошо, и когда она двигалась правильной поступью, шелка переливались как подобает. Многие огрехи искупали волосы, водопадом ниспадающие с головы до самого пола.
Затем она приказала принести рисового вина и приготовить сладости. Воистину ее удел — сегодня это касалось и Ясухиры — складывался пока что не так плохо: она была одна, но со служанками. Масамичи, нашедший до лучших времен пристанище у приятеля, забрал с собой жену, двух наложниц и всех детей, да и все свое имущество. Из приличия предлагал Окуре присоединиться к ним, но испытал заметное облегчение, когда она заявила, что у нее другие планы на будущее. В семье никто не позволял себе высказываться неподобающим образом по поводу того, что ее навещают мужчины, а подчас и остаются на ночь. И все же, оставайся кто-то ей небезразличный дома, это волей-неволей наложило бы отпечаток на сегодняшний разговор, который по самому существу своему будет либо абсолютно искренним, либо попросту ненужным.
Водяные часы Масамичи увез, солнце за облаками — судить о времени дня практически невозможно. Можно лишь предполагать, что Ясухира появится около полудня, в час лошади. Она распорядилась, чтобы служанка развернула ширму для бесед и, заслышав его шаги на веранде, опустилась за ширмой на колени. В общем-то, это не для себя, а для него, подумала она с гримаской. Когда привычный мир рассыпается на части, соблюдение правил хорошего тона может оказаться для Ясухиры важнее, чем когда бы то ни было.
Минут десять они провели в обмене любезностями и болтовне о пустяках, потом она нарушила правила и отставила ширму в сторону. Когда-то он, вне сомнения, воспринял бы подобный жест как приглашение к любви — но сегодня две-три поэтические строчки, ввернутые в разговор, не оставили сомнения, что это не входит в намерения ни одной из сторон. Им хотелось поговорить без помех, только и всего.
Служанки, Кодаю и Юкон, были поражены такой вольностью не менее, чем если бы два тела бесстыдно слились при свете дня. Хотя сумели сохранить должную почтительность и внесли все, что заказано. Славные девчушки, подумала Окура, когда они удалились, — только что теперь с ними станется? Она поймала себя на мысли, слегка ее удивившей: хорошо бы, чтобы новый хозяин сохранил прежнюю прислугу и прилично с ней обращался, — хотя, зная его норов, уповать на подобную снисходительность не приходится.
И она, и ее гость расположились на полу. Покуда Ясухира учтиво созерцал цветочный узор на своей винной чашечке, она заметила, как он резко постарел. Седина тронула его голову годы назад, но округлое лицо, щелевидные глаза, бутон рта и крошечная бородка оставались столь же привлекательными, как в юности. Многие знатные дамы, вздыхая, сравнивали его с Гэндзи, сиятельным принцем из повести Сикибу Мурасаки, написанной еще два столетия назад. Дождь смыл с лица пудру и смазал румяна, открыв взору синеву под глазами, землистые щеки в морщинах, да и плечи у него провисли. Но ни при каких обстоятельствах он не утрачивал придворной грации и не забыл, как, с должными интервалами, прихлебывать вино.
— Ты, как всегда, знаешь, что мне по вкусу, Асагао. — Так он звал ее наедине — «Утренняя краса». — Вкус, аромат, тепло. «Блистающий свет…»
И раз он начал стихотворную строчку, у нее не было выбора, кроме как завершить, чуть переиначив:
— Но, боюсь, «вечной удачи» нам не видать. — Подумала и добавила: — И «Утренняя краса», опасаюсь, мне уже не по возрасту. Лучше, пожалуй, если впредь ты подберешь мне имя менее возвышенное, например «Сосна»…
— Значит, — улыбнулся он, — я сохранил кое-какое умение вести разговор. Как думаешь, не лучше ли сразу покончить с неприятными темами? Тогда мы сможем повспоминать былые дни и былые радости.
— Если посмеем…
Если ты посмеешь, уточнила она безмолвно. Мне-то давно пришлось воспитать в себе силу духа.
— Я надеялся, что благородный Цучимикадо пожелает сохранить тебя.
— При нынешнем развитии событий отставка — не самое худшее, что могло произойти. — Он не смог утаить, что слегка озадачен ее словами. Она пояснила: — Не будь у моей семьи рисовых полей, я была бы форменной нищенкой, не имеющей даже такого скромного уголка, куда можно удалиться вне службы. Другие презирали бы меня, а потом принялись бы оскорблять.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Женщины, Миюки, ничуть не менее жестоки, чем муж чины.
Он отщипнул крошку печенья, и она поняла, что ему надо собраться с мыслями. Наконец он сказал:
— Увы, ситуация, как она складывается, не обещает тебе особых перспектив.
— Почему?
Она и сама прекрасно знала ответ, но знала и то, что необходимость объяснить все подробно пойдет ему на пользу.
— В дни восстания благородный Цучимикадо сохранял выдержку — не выступал против вожаков клана Ходзо, но и не помогал им. А ныне он, смею заметить, вынужден заискивать перед ними: если они будут им довольны, то, когда нынешний властелин умрет или отречется от престола, следующим императором может стать кто-либо из его рода. Согласись, при этих условиях избавиться от семейств, сколько-нибудь замешанных в мятеже, — жест естественный и для него пустячный. Хотя, конечно, не более чем жест, и Токифуза, нынешний военный губернатор Киото, несомненно, отдает себе в том отчет.
— Диву даюсь, — промолвила Окура, — какие грехи прежней жизни побудили господина Го-Тобу вновь претендовать на трон, от которого он сам же и отказался?
— Это было отнюдь не безумие, а достойная борьба, которой по праву следовало бы увенчаться успехом. Попомни, что его брат, тогдашний император Юнтоку, был с ним заодно, и на их стороне выступили не только наши с тобой семейства, но и солдаты клана Таира, жаждущие отмщения за зверства Минамото против своих отцов; даже монахи и те взялись за оружие…
Мрачная туча наползла на чело Окуры. Она помнила, как монахи с горы Хиэй неоднократно спускались в Киото и повергали горожан в ужас угрозами, избиениями, грабежами, поджогами. Они требовали угодных себе политических решений — но чем они были лучше откровенно преступных банд, державших в повиновении всю западную половину столицы?
— Нет, это наши, а не его прежние грехи повинны в том, что мы проиграли, — продолжал Ясухира. — Как низко мы пали в сравнении с золотой эпохой! А могли бы иметь императора, который стал бы подлинным правителем!
— Как тебя понять? — осведомилась Окура, чувствуя, как важно для него выплеснуть накопившуюся в сердце горечь. Что и случилось:
— Кем были императоры на протяжении поколений? Куклами в руках знати. Их возводили на трон детьми, а в зрелые годы вынуждали отойти от дел и жить в праздности. А тем временем кланы поили землю кровью, выясняя в схватках, кому быть шогуном. — Переведя дух, он разразился новым потоком слов: — Шогун — военный вождь, действительный владыка империи. По крайней мере, раньше было так. Сегодня Ходзо выиграли войну между кланами, зато их шогун — сам еще мальчик, тоже кукла, повторяющая то, что ему внушили взрослые. — Он взял себя в руки и извинился: — Прошу прощения у милой Асагао. Ты, должно быть, уязвлена моей резкостью — а в ней не было ни малейшей нужды, ибо женщине не дано разбираться в подобных вопросах…
Для Окуры во всем услышанном не было ничего нового — она давно привыкла держать уши и разум открытыми для новостей, казалось бы, не касающихся ее прямо. Тем не менее она скромно ответила:
— Ты прав, подобные вопросы не для женщины. Я понимаю, однако, что ты печалишься об утраченном. Бедный мой Миюки, что с тобой теперь будет?
Ясухира перешел на гораздо более спокойный тон:
— Я оказался в лучшем положении, чем Масамичи да и многие другие, и могу занимать свой особняк в Киото еще какое-то время. Потом придется уехать в имение, которое мне сохранили, — оно далеко на востоке, за полуостровом Идзу. Те, кто обрабатывает мою землю, поддержат меня и моих домочадцев.
— Но жить в бедности! И притом в таком далеке, среди неотесанных крестьян! Для тебя это будет словно выпрыгнуть за край света…
Он кивнул, соглашаясь:
— Часто-часто не удержу я слез, однако… — Она восприняла цитату не полностью: ей почти не выпадало в последние годы случая пользоваться разговорным китайским, — но, насколько она могла судить, поэт писал о поддержании безмятежности духа в любых превратностях судьбы. — Мне говорили, что оттуда открывается вид на священную гору Фудзи. Кроме того, я возьму с собой хотя бы десяток книг и флейту.
— Значит, для тебя это все-таки не полный крах. Хоть одно светлое пятнышко на фоне мрака.
— А ты как? Какая судьба постигла это владение?
— Вчера явился тот, к кому оно перешло. Деревенщина наихудшего толка — лицо не напудрено, обветрено, как у крестьянина, волосы и борода всклокочены. Неопрятен, словно обезьяна, и к тому же говорит на таком наречии, что едва-едва поймешь, чего он хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90