Горести сии пришпоривают его честолюбие, тогда как его давно пора бы обуздать; посему и пришло ему в голову обсудить на этом собрании, не лучше ли было бы слить Савойю и Пьемонт в единую республику, где правили бы справедливость и мудрость, а царствовала бы свобода.
– Что? Свобода будет царствовать? – воскликнул генуэзец, вмиг осатанев от злости. Да ты, верно, рехнулся или же не жил при республике, а потому не знаешь бед и тягот сего рода правления! Никакой государственной мудрости недостанет, чтоб примирить нас. Вот я, генуэзец, сын республики, отлично знающий вас как сосед и соперник, намереваюсь втолковать герцогу вашему, что ему надлежит с помощью простого народа надеть на себя корону Генуи; ежели он заартачится, пойду уговаривать короля Испании, а коли тот не захочет – подамся к французу; так и буду ходить от короля к королю, авось кто-нибудь сжалится над нами. Скажи мне, ты, возроптавший на бога за то, что родился княжеским подданным, ужели тебе невдомек, насколько спокойнее повиноваться одному лицу, нежели многим, собранным воедино и раздираемым несходством своих привычек, нравов, мнений и желаний? Безумец, или ты не видишь, что в республиках, где власть ежегодно переходит из рук в руки, господство принадлежит попеременно то одним семействам, то другим, а стало быть, и правосудие постоянно колеблется, трепеща, что те, кто придет к власти через год или два, отомстит за ущерб, понесенный ими под властью предшественников? Ежели республиканский сенат насчитывает много членов – начинается неразбериха; ежели мало – он служит лишь для того, чтобы подорвать надежность и совершенство единоначалия. Власть дожа сему единению также не способствует, поелику она либо ограничена, либо временна. Коли господство делят поровну особы родовитые и простолюдины, они живут как кошки с собаками. Одни лают и пускают в ход зубы, другие в долгу не остаются и вовсю отбиваются когтями. Если господство достается сообща богатым и бедным, богатые презирают бедных, а бедные завидуют богатым. Хорошее же снадобье состряпаешь из смеси презрения и зависти! Ежели править будет одна чернь – дворяне этого не снесут, а она никогда не захочет расстаться с властью. Но ежели дворяне станут править одни – подданные уподобятся каторжникам, что и случилось с нами, народом Генуи, и, даже подбери я сравнение покрепче, все равно не выразить всего, что я думаю.
Сколько в Генуе знатных особ, столько и республик, сколько простолюдинов, столько несчастных рабов, и все сии единоличные республики стекаются во дворец, дабы подсчитывать наши товары да нашу казну и обкрадывать ее, то поднимая, то сбрасывая цену деньгам; а растрачивая достояние наше, они хотят заодно довести и разум наш до убожества. Мы для них не что иное, как губки; они рассылают нас по всему свету, дабы мы прониклись торговым духом и всосали чужое имущество; когда же мы вдоволь пропитаемся богатствами, они выжимают нас ради собственной выгоды. Вот теперь и скажи мне, проклятый савойский отщепенец, в чем же цель твоего предательства и твоих адских замыслов? Ужели ты не понимаешь, что знать и чернь должны уступить власть королям и князьям, в равной мере далеким от чванства и зазнайства одних и от низости других, а посему являющих собой достойную главу страны, наделенную миролюбивым и бескорыстным величием, коим не станет кичиться знать и от коего не будет страдать чернь?
Спор кончился бы рукоприкладством, если б сему не помешали крики катедратиков, которые пятились, спасаясь от целой роты женщин, напавших на них с пронзительным визгом и готовых, казалось, вцепиться в них зубами. Одна из них, чья пышная краса еще пышнее расцветала во гневе вопреки обычному, ибо гнев чаще уродует человека, придавая ему сходство с разъяренным львом, кричала громче других:
– Тираны, как посмели вы, коль скоро женщины составляют половину рода человеческого, издавать законы нам наперекор, без нашего ведома, по собственному проиизволу? Вы не подпускаете нас ни к наукам из страха, как бы мы вас не обогнали, ни к оружию, боясь, как бы на вас не обрушился наш гнев, как уже обрушились насмешки. Вы взялись решать судьбы мира и войны, а мы оказались жертвами вашего недомыслия. Измена мужу – грех, караемый смертью, измена жене – утеха и сладость жизни. Вы требуете от нас добродетели, чтоб вольготнее распутничать, требуете соблюдения верности, чтоб легче нас обманывать. Вы поработили все чувства наши до единого; каждый шаг наш скован цепью, каждый взгляд заперт на замок. Нас обзывают бесстыжими, едва мы поднимем глаза, и опасными, едва на нас кто-то взглянет. Отягощенные добродетелью, мы осуждены не ведать никаких чувств. Знайте, бородачи, что подозрительность ваша, а не наша слабость виной тому, что мы часто назло вам творим то, в чем вы нас заподозрили. Куда больше есть женщин, коих испортили вы сами, нежели таких, что испорчены по природе своей. Коли вы, злыдни, пошли противу нас с «воздержанием» на устах, мы в отместку неизбежно оборачиваемся «вожделением». Нет числа женщинам, исполненным добродетели, кои стали бесчестными под вашим ярмом; и нет дурной женщины, которая не стала бы еще хуже, пройдя через ваши руки. Суровый нрав, коим вы похваляетесь, зависит всего лишь от густоты и обилия щетины на лице вашем; иной, у кого борода жестче кабаньей шкуры, кичится ею так, будто в длине волос кроется источник мудрости, в то время как долгая грива никому еще ума не прибавляла. Ныне пришла пора изменить сей порядок и либо допустить нас к наукам и государственным делам, либо, вняв советам нашим и избавив нас от власти установленных вами законов, учредить заместо них новые, нам на пользу, и упразднить ненавистные нам старые.
Некий доктор, чья борода волнами ниспадала до щиколоток, узрев единодушие и решимость женщин, положился на свое красноречие и надумал угомонить их такими речами:
– С превеликой опаской берусь я возражать вам, ибо разуму не под силу бороться с красотой, а риторике и диалектике не устоять противу ваших прелестей. Однако я спрошу вас, как сможем мы быть уверены, что вы будете блюсти законы, коль скоро первая женщина, едва появившись на свет, уже нарушила закон господа своего? Какое оружие можем мы без боязни вручить вам, ежели вы, будучи вооружены одним только яблоком, побили им, будто камнями, все колено Адамово столь основательно, что кара сия грозит даже тем мужчинам, чья жизнь еще сокрыта в дали грядущих времен? Эта женщина сетовала на то, что законы направлены против вас; это было бы правдой, если б все вы добавили, что сами действуете супротив всех законов. Чья власть сравнится с вашей, коль скоро вы, лишенные права выносить приговор, ибо не изучали законов, выносите приговор самим законам, совращая судей! Мы издаем законы, вы же их нарушаете. Ежели миром правят судьи, а женщины правят судьями, – стало быть, миром правят женщины, заправляя теми, кто правит им, ибо для многих возлюбленная куда сильнее, чем выдолбленное наизусть слово закона. Адам послушался слов, сказанных дьяволом жене его, и ослушался тех, что изрек господь, обращаясь к нему. Велика власть дьявола над сердцем человеческим, коли говорит он устами одной из вас! Женщина есть дар, коего надлежит бояться, любя; а любовь и страх трудносовместимы. Тот, кто без оглядки любит женщину, ненавидит самого себя; тот же, кто без оглядки ненавидит ее, ненавидит самое природу.
Какого Бартоло не перечеркивают ваши слезы? Какой Бальдо не вызывает вашего смеха? Ежели мы занимаем почетные должности, вы тратите наши доходы на украшения и наряды. У вас есть один закон – красота ваша. Был ли хоть один случай, чтоб вы прибегли к сему закону и он оказался бессилен? Был ли хоть один человек, испытавший его на себе и не уступивший ему? Если мы даем себя подкупить, то это для того, чтобы купить вас; если искажаем закон и правосудие, то по большей части повинуемся приказу прелести вашей; вы извлекаете выгоду из подлостей, на кои понуждаете нас, мы же остаемся при позорной славе судей неправедных. Вы завидуете ратным делам нашим, но вам зато выпадает на долю безмятежная вдовья жизнь, нам же – посмертное забвение. Вы ропщете на то, что смерть карает изменницу жену, а не изменника мужа. Ах! Восхитительные чертовки, ужели смерть кажется вам чрезмерно суровой карой за распутство, коли оно лишает чести и мужа, и детей ваших и бросает позорную тень на целое поколение? А ведь доброе имя ни в чем не повинных созданий куда дороже, нежели жизнь одной развратницы! Но посмотрим, к чему приводят сии проступки: изменам вашим нет счета, столь велико их число; нет счета и казням за измену, ибо казней этих раз-два и обчелся. Преступление влечет за собой наказание, однако так ли бывает на деле? Вы сетуете на то, что мы вас охраняем, – стало быть, сетуете на то, что мы вас ценим, ибо кто же станет хранить то, что ему не нужно? Изо всех моих рассуждений следует, что вы господствуете, а мы повинуемся, вы наслаждаетесь миром, вы же развязываете войны. А ежели вы хотите потребовать того, чего вам впрямь недостает, требуйте, чтоб вам даровали побольше умеренности да разумности.
– Разумности, говоришь?!
Не успел злополучный доктор произнесть это слово, как все женщины накинулись на него и давай его колошматить и выщипывать ему бороду с такой яростью, что вмиг повыдергали это положенное ему по чину украшение, так что теперь он голым лицом своим сошел бы в ином месте за старуху. Они и вовсе придушили бы его, кабы не сбежался народ поглазеть на бурную схватку между «му-сью»-французом и итальянским монсиньором. Спорщики уже выразили взаимное неудовольствие тумаками, получили, каждый по sanctus'y в морду, и обоим досталась полная мера пинков и зуботычин. Француз кипел от злости, итальянец корчился от гнева. С одной стороны набежали итальянцы, с другой – лягушатники. Вмешались в спор и немцы и, с трудом уняв драчунов, вопросили их о причинах ссоры. Француз подтянул обеими руками штаны, которые в пылу драки сползли на щиколотки, и ответил:
– Мы, подданные всех государств, сошлись здесь, дабы обсудить, как облегчить свое житье-бытье. Я только что беседовал с моими соотечественниками о горестной участи Франции, нашей родины, стонущей под гнетом всемогущего Армана, кардинала Ришелье. Я разъяснил им, с каким коварством он якобы служит королю, а на деле позорит его; каков сей хитрый лис, что скрывается под пурпурной мантией; как ловко сеет он кривотолки среди христиан, дабы поднятым ими гулом они заглушили скрип его напильника; как интриги его уже истощили доверие монарха; как отдал он на откуп своим родичам и друзьям сушу и море, крепости и правление, армию и флот, очерняя всех благородных дворян и превознося подлых. Я напомнил соотечественникам моим о судьбе маршала д'Анкра, разрубленного на куски и обращенного в пепел; напомнил им о де Люине и объяснил, что король наш расправляется с прежними любимцами не сам, а руками того, кто входит в милость, как это и было проделано с теми двумя. Я заметил, что с недавней поры во Франции изменники, нам на беду, стали чертовски осмотрительны, ибо поняли, что подстрекать на мятеж против короля – дело опасное и карается оно как предательство, а посему куда спокойнее творить злодеяния, если вознестись и стать фаворитом на королевской службе: тогда, вместо того чтобы карать предателей, им станут поклоняться, как царям царей. Я предложил, предлагаю и впредь буду предлагать всем, кто сюда явился, упрочить королевское престолонаследие и вырвать с корнем плевела измены, а для сего – провозгласить нерушимый и беспощадный закон такого содержания: всякий король Франции, ежели подпадает под власть фаворита, лишается ipso jure права на трон как для себя, так и для своих потомков; следовательно, подданные тем самым освобождаются от принесенной ему присяги на верность. И впрямь салический закон, исключающий женщин из престолонаследия, предупреждает опасность не столь действенно, сколь этот закон, исключающий фаворитов. И еще сказал я, что к закону сему требуется одно добавление, гласящее, что вассалу, который осмелится возвыситься милостями короля в сан фаворита, уготована будет позорная смерть с лишением всех чинов и имущества, на имени же его навечно пребудет печать проклятия. И тут, хоть я ни единым словом не обмолвился о папских клевретах, сей полоумный бергамец обругал меня еретиком, pezzente и mascalzone, вопя, что ненависть к фаворитам есть та же ненависть к папским приближенным, а фаворитизм и непотизм – различные названия одной и той же сути. И коль скоро я не соглашался с подобной околесицей, он полез на меня с кулаками и, как видите, довел меня до сего плачевного состояния.
Немцы, как и все прочие, растерялись и призадумались. Не без труда водворили они обоих спорщиков на место и усмирили толпу, чтобы дать выступить рыжему юристу, который всех их сбил с панталыку и задурил им головы бесчисленными и сумасбродными притязаниями. Заиграли трубы, призывая к молчанию, и юрист, забравшись на возвышение, дабы ему всех оттуда видеть, повел такую речь:
– Наше требование – свобода для всех; ибо нам хочется подчиняться правосудию, а не насилию, повиноваться разуму, а не прихоти; принадлежать тому, кому достанемся по праву наследования, а не тому, кто захватит нас силой; быть князю подопечными, а не товаром; быть в республике товарищами, а не рабами; руками, а не орудием; телом, а не тенью. Не должно богатому препятствовать бедняку разбогатеть, а бедняку не след богатеть за счет кражи у имущего. Знатный да позабудет о презрении к простолюдину, оный же – о ненависти к знатному; а тем, что стоят у кормила власти, надлежит прилагать все усилия, дабы бедные стали богатыми, а добродетельным достались бы почести, и никогда не случалось бы супротивного. Надо заботиться и о том, чтоб никто не превзошел в чем-либо остальных, ибо тот, кто возвысится, положит конец равенству, тот же, кто поможет ему в этом, понудит его на заговор. Равенство в республике есть гармония, поелику голоса звучат согласно; но пусть из сего согласия выделится хоть один – созвучие тотчас нарушится, и то, что было музыкой, обернется нестройным шумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71