В этом акцентировании мотива дороги получили отражение реальные сдвиги в социальной жизни Испании. Уже давно отошла в прошлое патриархальная замкнутость натурального хозяйства, вся страна как будто покинула насиженные места и пустилась в странствие по белу свету в поисках Фортуны-Удачи.
Мотив дороги играет существенную роль в «Сновидениях». Правда, путь повествователя здесь как будто имеет конечную точку, которой не было в романе. Но, строго говоря, что такое ад («Сон о преисподней»), обитель Смерти («Сон о Смерти»), град пороков («Мир изнутри»), если не лишь отчасти трансформированный образ той же дороги, по которой снуют толпы теней, как две капли воды напоминающие тех, с кем встречался в своих путях-странствиях Паблос из Сеговии.
Сатирические произведения Кеведо обычно многолюдны. Однако в этих беспорядочно движущихся толпах нетрудно выделить особенно приглянувшиеся писателю типы. Среди них немало фигур, олицетворяющих, на первый взгляд, не очень значительные в социальной панораме жизни бытовые, нравственные пороки, вроде сварливых жен и красящихся стариков, девиц – искательниц женихов и записных кокеток, жуликоватых трактирщиков и лекарей-шарлатанов, чья профессия «деньги драть и больных убивать»; профессиональных нищих, старых сводней и мужей-рогоносцев. Некоторые из этих типов проходят через всю литературную жизнь писателя. Такова, например, целая галерея мужей-рогоносцев, начиная с невинней жертвы вероломной супруги и кончая мужем, гордящимся своим положением «рогача» и охотно пользующимся доходами от своей снисходительности. Некоторые исследователи сокрушаются по поводу того, что писатель «вынужден» столь часто «размениваться на мелочи». Упрек вряд ли справедлив. Во-первых, без «мелочей» картина разложения нравов, упадка испанского общества была бы неполной, в том-то и дело, что, по мысли Кеведо, все сферы жизни общества захвачены гниением, распадом. А во-вторых, по мере созревания сатирического таланта писателя все чаще за бытовыми, нравственными пороками обнаруживаются их социальные истоки, коренящиеся в самой сути несправедливой, безобразной во всех своих проявлениях современной действительности.
Но, конечно, это становится очевидным только тогда, когда pядом с персонажами, воплощающими те или иные нравственные пороки, появляются типы социальные. В их обрисовке особенно ярко обнаруживается своеобразие приемов типизации у Кеведо: при всей предельной точности и детализованности описаний персонажей этим характеристикам всегда присущи обобщенность, «крупномасштабность», фиксация наиболее характерных для данного типа черт.
Диапазон охвата испанской действительности в сатирах Кеведо весьма широк. Характерно, однако, что обличению подвергаются главным образом имущие классы. Что же касается бедняков, то, как утверждает бес в памфлете «Бесноватый альгуасил», «они в адских книгах не значатся», ибо «и живут праведно, и умирают праведно». Зато монархов в аду «превеликое число». В обители Смерти («Сон о Смерти»), например, «толпилось великое множество тиранов и сильных мира сего…».
Еще более гневно обличает писатель придворных, королевских фаворитов, пользующихся слабостями монархов для достижения своекорыстных целей (см., например, четвертую, пятую новеллы и в особенности тридцать девятую в сборнике «Час воздаяния»). «Пока вассал остается хозяином своего короля, а король – вассалом собственного слуги, первого все будут ненавидеть как предателя, а второго презирать как ничтожество», – писал в одной из новелл «Часа воздаяния» Кеведо.
С горечью констатирует также сатирик, что дворяне давно лишились блеска, а многие – и своих гербов. Не случайно один из них – нищий идальго из романа «История жизни пройдохи…», у которого за душой осталось лишь пышное имя дон Торибио Родриго Вальехо Гомес де Ампуэро-и-Хордана, – вырастает в образ-символ всей современной писателю Испании, которая выставляет напоказ крахмальные воротники, но одета в ужасающие лохмотья.
Ступенькой ниже стоят слуги государства – законники: адвокаты, альгуасилы, судьи, писцы. Законники – мастера по части обдирания клиентов; с их помощью изгнана из судов правда, повсюду торжествует кривда. Только и пекутся что о своих богатствах также священнослужители всех степеней, от бродячего проповедника слова божьего до архиепископов и инквизиторов. Но, пожалуй, отвратительней всех в изображении Кеведо выглядят купцы и скряги-ростовщики, которые в ад «валят тысячами».
Так последовательно обозревает писатель все ступени социальной лестницы. В результате в сатире Кеведо возникает «образ века, точный и правдивый», когда «честь не в чести, но почести в почете», когда «весь мир – картежная игра, лишь воры в нем повелевают…». Куда бы ни бросил свой взгляд сатирик, – везде он обнаруживает одну и ту же, скрытую или явную, пружину действий человека: деньги, корысть, стремление к наживе. О всевластии денег написаны многие страницы книг Кеведо, а в его знаменитом бурлескном стихотворении «Золотой мой! Драгоценный!» деньги превращаются в грандиозный образ-символ эпохи.
5
Безобразный, уродливый мир, открывающийся на страницах произведений Кеведо, предстает воплощенным в образах, в которых реальные пропорции подвергаются систематическому искажению и сдвигу. Не случайно важнейшее из выразительных средств, к которому прибегает автор на протяжении всего творчества, – гротеск, карикатурная деформация действительности.
Способы, с помощью которых он добивается этого, чрезвычайно разнообразны. Один из них – нарочитое столкновение возвышенного, идеального плана с реальным, более того – пошлым и вульгарным. В частности, просторечье и даже воровской жаргон соседствуют в произведениях Кеведо со словами высокого стиля.
Другим способом деформации изображаемого явления служит анимализация или уподобление человека вещам. Нередко писатель наделяет мертвую природу и даже абстрактные понятия гиперболизированными чувствами и движением. Так возникают типично кеведовские метафоры: «болезни в страхе обращаются в бегство», «потоки слов так и хлынули у него из глаз да из ушей», «стихи нагнали такую темень, что зги не видно было» и т. п. Этот прием, конечно, тесно связан с пристрастием Кеведо к динамизму образов.
Гротеск у писателя всегда динамичен. Движение вообще одна из характерных особенностей всей стилистической системы барокко, в том числе и у Кеведо. Движение, жест призваны вскрыть сущность изображаемого. Так, в «Часе воздаяния» подобострастная униженность искателей должностей, собравшихся в приемной некоего сеньора, проявляется не столько в их словах, сколько в том, как при его появлении они «принимались нырять вперед телом», «топтались на месте, не в силах разогнуть поясницу», «изгибались в арабскую пятерку». Уж до чего, кажется, спокойное занятие – портняжничать. А вот как этим делом занимаются нищие в романе Кеведо: «…все взялись за иголки и нитки, чтобы зашить продранные места. Один изогнулся крючком, другой сворачивал ноги кренделем, чтобы починить чулки, третий просовывал голову между ног и превращался в какой-то узел».
Хаотичное движение, в котором предстает перед Кеведо мир, часто размывает контуры изображаемого, придает ему фантастический облик, нередко далекий от жизнеподобия. Вообще о жизнеподобии писатель заботится меньше всего. Вот, например, аллегорическая фигура Смерти в «Сне о Смерти»: «Тут вошло некое существо – женщина, с виду весьма пригожая… Один глаз открыт, другой закрыт; и нагая, и одетая, и вся разноцветная. С одного бока – молодка, с другого – старуха. Шла она то медленно, то быстро. Кажется, что она вдалеке, а она уже вблизи». Если взять каждую составную часть описания по отдельности, то никакого нарушения жизнеподобия как будто нет. Но в целом свойства этой аллегорической фигуры настолько противоречивы и разнородны, что воссоздать по отдельным штрихам законченный портрет невозможно. Кеведо идет на это совершенно сознательно ради того, чтобы образно выразить идею многоликости смерти.
Динамизм, необычная подвижность, многоликость характерны и для языка Кеведо-писателя, бывшего ярым приверженцем так называемого консептизма. Смысл этого стилевого направления, ориентированного на сравнительно узкий круг «избранных» читателей, заключается в стремлении вскрыть с помощью немногих слов возможно большее число глубинных и неожиданных связей между различными объектами. Слово в консептизме испытывает чрезвычайно большую, иногда даже чрезмерную нагрузку, ибо писатель часто строит произведение на парадоксальном сопоставлении, столкновении двух или нескольких образов, связь между которыми раскрывает предмет либо явление с неожиданной стороны. Простейший способ создания подобного концепта – смещение и искажение реальных пропорций с помощью гиперболы гротескового характера. Хочет, например, Кеведо высмеять некоего длинноносого сеньора, он пишет: «Это был человек, приклеенный к носу…» Несколько сложнее концепт, построенный на неожиданном сопряжении двух образов. Когда мы читаем у Кеведо: «Я сам себя покинул, ибо собственная моя душа оставила меня в слезах, разбитым», то не сразу поймешь эту замысловатую метафору-концепт. Наконец, еще более сложные, развернутые концепты определяют смысл уже не фразы, а целого периода или даже полностью стихотворения. Подобные консептистские приемы еще чаще употребляются писателем в его сатирической прозе. Это затрудняет чтение и понимание произведений Кеведо (недаром испанский ученый Рамон Менендес Пидаль назвал консептизм «трудным стилем»), но зато позволяет писателю придать каждому образу множество оттенков и тем самым сделать его многозначным.
Многозначность, пластичность и вместе с тем зыбкость образа у Кеведо часто возникают в результате того, что он слово употребляет, имея в виду не одно, а несколько его значений одновременно. Не менее излюбленный прием писателя – эффект, вызываемый расчленением одного слова на два: например «enaguas» (нижние юбки) и «en aguas» (в водах); «esclavo» (раб) и «es clavo» (это гвоздь) и т. п. Очень часто сатирик прибегает к так называемой идиоматической пародии. Речь идет о неологизмах или выражениях, пародирующих привычные, ходовые слова или словосочетания, идиомы. Такая пародийность может возникнуть и в сочетании нескольких слов, и в отдельном слове в результате стяжения в нем двух слов или слова с неожиданной приставкой. Хочет, например, Кеведо одного супруга назвать рогоносцем из рогоносцев – так сказать «квинтэссенцией рогоношества», – и он сочиняет «quintacuerna» (то есть «квинтро-гоношество»). Подобные словесные новообразования у Кеведо очень часты; они свидетельствуют о тонком писательском ощущении возможностей родного языка.
Удивительное богатство выразительных средств у Кеведо – не результат пристрастия к формальной игре словом, не демонстрация остромыслия, столь высоко ценившегося современниками писателя, а способ возможно более полного и всестороннего раскрытия существенных сторон действительности. Благодаря подобному единению содержания и формы произведений Кеведо суровый приговор, вынесенный художником своему времени, обретает убедительность и непреложность. В этом и заключается секрет бессмертия испанского сатирика.
З. Плавскин.
Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель девяти кастильских муз{1}
Редакция переводов И. Лихачева и А. Косе

Обреченный страдать без отдыха и срока

Еще зимы с весной не кончен спор:
То град, то снег летит из тучи черной
На лес и луг, но их апрель упорный
Уже в зеленый облачил убор.
Из берегов стремится на простор
Река, став по-апрельски непокорной,
И, галькой рот набив, ручей проворный
Ведет с веселым ветром разговор.
Спор завершен прощальным снегопадом:
По-зимнему снег на вершинах бел,
Миндаль весенним хвастает нарядом…
И лишь в душе моей не запестрел
Цветами луг, любовным выбит градом,
А лес от молний ревности сгорел.
Перевод И. Чежеговой
Река, переполняемая слезами влюбленного, да не останется равнодушной к его скорби

О Тахо! Ты своих могучих вод
Сдержи ликующее нетерпенье,
Пока ищу (но отыщу ль?) забвенье
Хоть в чем-нибудь я от своих невзгод…
Умерь свою веселость! Видишь, тот,
Кто весел был всегда, теперь в смятенье, –
Уносит в океан твое теченье
Потоки слез, что безутешный льет.
Ты берега свои усей камнями,
И пусть твой звонкий смех замрет, река,
Пока неудержимо слезы сами
Бегут из скорбных глаз моих, пока
Твое теченье полнится слезами
И топит в них себя моя тоска.
Перевод И. Чежеговой
Пусть кончится жестокая война, которую ведет со мной любовь

Огнем и кровью, злое наважденье,
Со мной ведешь ты беспощадный бой,
И не могу, растоптанный тобой,
Я дух перевести ни на мгновенье.
Но пусть я обречен на пораженье,
Тебе-то что за честь в победе той?
Живу и так лишь милостью чужой
Я в путах собственного униженья.
Ослабь невыносимость скорбных уз,
Дай мне вздохнуть, мой неприятель ярый,
Мучитель заблудившихся сердец;
Потом умножь моих страданий груз –
И, нанеся последние удары,
Со мною ты покончишь наконец.
Перевод И. Чежеговой
Любовь с первого взгляда рождается, живет, растет и становится вечной

О Лисида! Уж долгих десять лет
Живу я, солнцем глаз твоих пронзенный,
С тех пор, как в них увидел отраженный
И красотой удвоенный рассвет.
Остылой крови ток огнем согрет –
Он десять лет горит, тобой зажженный…
И десять лет для мысли ослепленной
Другого солнца в этом мире нет.
Однажды осенила благодатью
Меня навеки красота твоя
И вечной на душу легла печатью.
В ней тайн бессмертья причастился я
Она не сдастся времени проклятью,
Над ней не властна бренность бытия.
Перевод И. Чежеговой
Рассуждения, с помощью которых доказывается, что можно любить сразу двоих

Нам в памяти своей хранить не жаль
И нынешних, и прошлых дней волненья,
В тех и других и боль, и утешенье,
В них сопредельны радость и печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71