В северо-итальянском городке Реджо впервые пели на мотив народной мазурки бессмертные слова польской скорби и надежды:
Еще Польша не погибла,
Коль живем мы сами.
Все, чего лишил нас недруг,
Мы вернем клинками.
Марш, марш, Домбровский,
В край родной наш польский,
Чтобы нас встречал он
Под твоим началом.
Вислу перейдем и Варту,
Чтоб с народом слиться,
Показал нам Бонапарте,
Как с врагами биться…
В связи с этим приведу одну деталь, в которую трудно поверить ныне, когда при первых звуках «Мазурки Домбровского» каждый поляк подтягивается и обнажает голову. Песня эта получила всеобщее признание, только попав на родину, а в Италии и во Франции имела среди поляков много противников и недоброжелателей. Недовольные голодные легионеры часто пародировали отдельные фразы, распевая: «Под твоим началом с голоду качало», или: «Показал нам Бонапарте, как здесь поднажиться». Стойких демократов отталкивали «цезарианские» ноты в этой песне. Даже Тадеуш Костюшко во время своего пребывания во Франции в 1798 году осторожно давал понять Домбровскому, что песня легионов «недостаточно республиканская». Но, пожалуй, больше всего не понравилась она Юзефу Сулковскому. Разочарованный адъютант слышал в ней прежде всего два имени: человека, который занял его место, и человека, который унизительнейшим образом обманул его надежды.
Да, конфликт Сулковского с Домбровским и легионами был одновременно конфликтом с Бонапартом. Суть поражения Сулковского заключалась в том, что революционный генералиссимус, которого он избрал своим вождем и учителем, при первой же акции, направленной на «возрождение Польши», главную роль доверил не своему якобинскому советнику по польским делам, а старому генералу, поддерживаемому умеренными кругами эмиграции. Это было величайшим разочарованием для Сулковского.
Тяжелым и горьким был для нашего героя этот 1797 год. Просто трудно понять, почему после всех этих разочарований, крушений и идеологических стычек с командующим Сулковский по-прежнему упорно держался Бонапарта и отвергал предложения других французских генералов, которые пытались переманить его в свои штабы на более высокие и дающие большую независимость должности.
Равно загадочным представляется отношение командующего к адъютанту. Нет сомнений, что за время почти годового сотрудничества с Сулковским Бонапарт узнал его досконально и выведал о нем все. Для него не могли быть тайной тесные связи адъютанта с антибонапартистом Петром Малишевским и «закадычная дружба» с якобинскими генералами Жубером и Бернадоттом. Знал он и о его личной переписке, которую передавали Карно. Бонапарта раздражало в нем то, что он в общих чертах определял как «слишком буйное воображение» и «отсутствие политического чутья». Кроме того, как следует из записок маршала Мармона, польский адъютант был единственным офицером в штабе Итальянской армии, который осмеливался возражать главнокомандующему. И несмотря на это, будущий император не менял отношения к своему якобинскому Бруту. Он по-прежнему поверял ему самые конфиденциальные дела, по-прежнему оказывал исключительное доверие в работе.
Вскоре после компрометации в Момбелло Бонапарт, покидая на некоторое время Милан, поручил Сулковскому тайный политический надзор за Ломбардией, то есть дело, которому он придавал исключительное значение и которое всегда выполнял лично. В другой раз он оставил на адъютанта самые секретные досье, опубликование которых могло бы вызвать бурный политический кризис во Франции.
В период переворота 18 фруктидора, когда Итальянская армия выразила свою позицию в письменных адресах, посланных в Париж, командующий поручил Сулковскому возглавить эту акцию в нескольких дивизиях. (В связи с этим стоит упомянуть, что среди бумаг Юзефа, опубликованных Ортансом Сент-Альбеном, обращают на себя внимание две незаконченные заметки с датой 18 фруктидора. Это наброски агитационных выступлений, которые посланец главнокомандующего собирался произнести перед солдатами дивизии. И эти два оборванных на полуслове политических выступления красноречиво свидетельствуют, что и в этом случае имели место какие-то идейные разногласия между командующим и подчиненным.) При всех своих претензиях к Сулковскому Бонапарт считал его человеком незаменимым. Генерал Домбровский, которому было очень важно ослабить влияние настроенного против него советника по польским делам, из кожи лез, чтобы посадить на его место своего ближайшего соратника – генерала графа Юзефа Вельгорского. Но все эти усилия кончились ничем. Бонапарт даже слышать не хотел о том, чтобы расстаться со своим радикальным адъютантом.
Суть взаимоотношений адъютанта и полководца, пожалуй, лучше всего выразил известный французский писатель XIX века А. В. Арно, который, будучи участником египетской экспедиции, имел возможность близко общаться как с Бонапартом, так и с Сулковским.
В книге «Воспоминания шестидесятилетнего», изданной в 1833 году в Париже, Арно так обобщает выводы из своих наблюдений за несколько месяцев:
«Сулковский был человеком из Плутарха… Одаренный смелостью и сообразительностью, способный успешно выдержать любой экзамен как в дипломатии, так и на войне, он напоминал умом и характером того, кому был предан без любви и кого больше уважал, чем обожал… Он осуждал своего командующего с суровостью подчас предельной… Он ненавидел его, одновременно восхищаясь им… И все же он был одним из таких людей, на которых Бонапарт мог полностью положиться… Потому что он был человеком чести. Чувство долга заменяло ему симпатии к полководцу. Так же обстояло дело и с командующим, привязанность которого к адъютанту основывалась не на чувстве, а только на понимании его полезности. Их взаимные отношения, не являясь дружбой, были не менее крепки».
Война между Францией и Австрией закончилась в середине октября 1797 года. На поляков в Италии это обрушилось совершенно неожиданно, как пресловутый «гром среди ясного неба». Правда, в северо-итальянском городке Удине, расположенном возле австрийской границы, вот уже несколько месяцев шли мирные переговоры, но Бонапарт делал все, чтобы уверить своих польских приверженцев в том, что война скоро не кончится.
Не принимая личного участия в переговорах в Удине, он предавался отдыху в близлежащем альпийском замке Пассарьяно и, окруженный высшими французскими и польскими офицерами, рисовал перед ними картины новых военных кампаний. С Сулковским, Бертье и с математиком Монжем он разрабатывал первые зыбкие проекты покорения Египта и Индии; с Домбровским, Князевичем и Вельгорским, которые часто прибывали из Местре, где стояли легионы, охотно беседовал о польском сейме, который должен был собраться в Милане, о будущей освободительной войне в Польше, а также заверял своих гостей в неизменной любви к польскому народу (ссылаюсь на письменное сообщение генерала Князевича: «Я могу Вас заверить, что люблю польский народ»).
Я отнюдь не собираюсь утверждать, что обещания и декларации Бонапарта были сплошь неискренними. Его уверения в «любви к польскому народу» имели определенную реальную основу. Хотя по-французски подобные заявления не звучат так серьезно, как по-польски, все же кажется несомненным, что Наполеон действительно симпатизировал польским легионерам. В последующих кампаниях он научился ценить поляков за их отвагу, самоотверженность и боевые качества, но тогда, в Италии, любил их главным образом за то, что свои чаяния национальной независимости они связывали прежде всего с его личностью и его победами. Мы знаем от историков, что в трудные политические моменты итальянский победитель охотно окружал себя легионерами (так было в канун переворота 18 фруктидора); очевидно, он считал, что в таких случаях больше может полагаться на верность поляков, нежели на своих санкюлотских гренадеров.
То, что он говорил об освободительной войне в Польше, также не было безосновательным. Будущий создатель grand Empire расценивал события, подходя к ним с историческими категориями. Подготавливаемый мирный договор с Австрией был для него только тактической паузой в грандиозных военных планах. Наверняка он уже тогда предвидел, что через несколько лет он решительно займется Австрией, Россией и Пруссией и что Польша неизбежно станет одним из полигонов в этой борьбе.
Но польские легионеры не могли себе позволить хладнокровно оперировать историческими категориями. Им было не до военных планов Бонапарта, так далеко нацеленных; с безнадежной наивностью полагали они, что великие державы, имея с ними дело, должны руководствоваться не собственными государственными интересами, а интересами Польши. Застрявшие в далекой Италии, снедаемые тоской по дому и близким, они даже мысли не допускали, что только что начатый «победный поход на родину» может быть на неопределенное время отложен. Потому-то и принимали они слишком дословно и слишком восторженно обещания и заверения Наполеона, дипломатические недоговоренности его объясняли себе так, как им того хотелось, а в его учтивых заверениях в «любви к польскому народу» склонны были усматривать гарантии скорой независимости. Тем тяжелее было их разочарование.
16 октября 1797 года генерала Домбровского неожиданно вызвали в Пассарьяно, где на следующий день состоялась часовая беседа с Бонапартом, который «оказал ему радушный прием». Во время беседы французский полководец в общих чертах упомянул о необходимости заключения мира, но по-прежнему интересовался проектом сейма в Милане и «поклялся обеспечить судьбу легионов».
После беседы Домбровский покинул Пассарьяно, даже не подозревая, что мир с Австрией уже свершившийся факт. На обратном пути в Местре его догнала весть, что в ночь с 17 на 18 октября в местечке Кампо-Формио под Удине подписан франко-австрийский мирный договор, одна из статей которого гласила: «Никакая помощь или поддержка, прямо или косвенно, не будет оказываться тем, кто хотел бы нанести какой-либо ущерб той или другой договаривающейся стороне».
Заключение Бонапартом мира со статьей, направленной против легионов, вызвало отчаяние и замешательство среди польского командования. «Генералы потеряли голову, Вельгорскому пустили кровь, занемог Домбровский, Князевич утратил половину своей энергии».
Наверняка не в лучшем настроении был и Юзеф Сулковский. Другая статья договора, ограничивающая амнистию только районами, захваченными военными действиями, выдавала в руки австрийской жандармерии его политических друзей, радикальных галицийских деятелей, которые по договоренности с Депутацией и лично с ним подготавливали на родине восстание. Сразу же после подписания в Кампо-Формио этой роковой статьи австрийцы принялись ставить виселицы на рыночных площадях Кракова и Львова.
А накануне подписания договора состоялся скорбный финал «венецианской истории». Перед тем как передать Венецию австрийцам, Бонапарт решил вывезти все ее богатства во Францию. По издевке судьбы актерами последнего акта венецианской трагедии стали польские легионеры. Галицийские мужики, скинувшие белые мундиры австрийских пехотинцев, чтобы присоединиться к борьбе за независимость родины, вынуждены были по приказу Бонапарта грабить преданную им республику, лишая ее оружия, провианта и произведений искусства. А когда отчаявшиеся жители выступили на активную защиту своего имущества и свободы, батальон польского легиона под командованием майора Грабовского получил от французского командования приказ «усмирить революцию венецийцев». Спустя три месяца после того самого счастливого для легионов дня наступил их самый мрачный день. Может быть, именно тогда в Венеции была придумана горько-издевательская перелицовка «Мазурки Домбровского»: «Показал нам Бонапарте, как здесь поднажиться…»
Сулковскому не дано было разделить радость Домбровского, но в дни Кампо-Формио он наверняка разделял его отчаянье. И ведь оба, подавленные и разочарованные, все же пошли дальше за Бонапартом. Иначе и не могло быть. Вооруженные силы революционной Франции в сочетании с гением ее выдающегося полководца были в то время единственным шансом «возрождения свободной Польши».
Шимон Ашкенази в своем труде «Наполеон и Польша» описывает незабываемую сцену. 27 октября – через десять дней после Кампо-Формио – Домбровский повел легионы на новые квартиры в Феррару. Вымотанные и хмурые легионеры угрюмо тащатся, как в похоронной процессии. Подле Падуи они встречают карету, окруженную всадниками. В карете Наполеон и его жена Жозефина, которую обожающие звонкие эпитеты парижские газетчики уже успели окрестить Мадонной Победы (Nortre Dame de ja Victoire).
Бонапарт останавливает колонну и обращается к польским легионерам с кратким приветственным словом. «Он советовал не терять ни бодрости, ни веры в то, что они когда-нибудь благополучно вернутся на родину». Мадонна Победы еще эффективнее демонстрирует свое расположение к обманутым легионерам. Она срывает со шляпы мужа генеральский плюмаж и раздает его перья на память польским офицерам. Оказывается, добрым словом и красивым жестом у поляков можно добиться всего, в особенности, если они находятся в бездыханном положении. Одаренные перьями штабисты в один момент обретают веру в полководца, который так жестоко обманул их надежды. «Оживленные офицеры после его отъезда поклялись, что верно прослужат три года в легионах и будут ждать лучшей доли». О реакции рядовых легионеров на приветственную речь полководца и его плюмаж историк не упоминает.
Спустя несколько дней после этого эффектного примирения с Домбровским и легионами Бонапарт выехал на ратификационный конгресс в Раштадт. Сопровождал егo другой обманувшийся в надеждах поляк – Юзеф Сулковский. Из Раштадта полководец и адъютант вернулись в Париж, чтобы совместно заняться подготовкой, к новой военной кампании.
Победитель Итальянской кампании свершил триумфальный въезд в столицу 6 декабря 1797 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24