Но с тех же страниц биографии почтенного ученого, писателя и патриота предстает и другой Петр Малишевский – долголетний королевский осведомитель, который в 1793 году – значит, уже в период дружбы с героем Зельвы – доносил из Парижа Станиславу-Августу о подготовке восстания Тадеушем Костюшкой; подозрительный, интриган и автор ядовитых, разнузданных пасквилей на генерала Домбровского; политический авантюрист, вечно замешанный в какие-нибудь невероятные дипломатические или заговорщицкие аферы; человек, презираемый соотечественниками и преследуемый французской полицией, постоянно выслеживаемый, допрашиваемый, несколько раз находившийся под арестом.
Мне кажется, что благородный и преданный в дружбе Юзеф Сулковский знал только одного Петра Малишевского. Того, который уже во время первых варшавских встреч очаровал его умом, огромными знаниями, радикальными убеждениями и несчастным детством, так похожим на его собственное детство в дядиной Рыдзыне. Другого Малишевского он знать не хотел и не верил в его существование. Людей, которые плохо отзывались о Петре, он считал клеветниками и ради защиты чести обожаемого друга не останавливался даже перед поединком. И вот именно этот другой Петр Малишевский своими честолюбивыми планами и интригами оказал серьезное влияние на жизнь Юзефа, повредил его карьере и, кто знает, не содействовал ли в некоторой степени его преждевременной смерти.
В период итальянской кампании Малишевский был видной фигурой в парижской эмигрантской среде. Этим он отнюдь не был обязан какому-нибудь особому доверию соотечественников. Наоборот, польские радикалы из кругов Депутации косились на него как на старого королевского агента, а польские «умеренные» из Агентства ненавидели его за радикализм и острую публицистику. Но официальные представители эмигрантских кругов вынуждены были часто пользоваться помощью и посредничеством Малишевского, так как у него было самое видное в Париже положение из всех поляков. Он имел множество знакомств среди высокопоставленных французов, особенно среди генералитета. Он дружил с генералом Шереном, начальником штаба Гоша, и с генералом Десолем, начальником штаба Моро, поддерживал оживленные отношения с генералами Жубером, Ожеро и Шампионне, какое-то время был ближайшим человеком генерала Бернадотта. Просто поразительно, что этот преуспевающий парижский буржуа, закоренелый штатский и решительный противник всяческих вооруженных действий, так льнул к людям в генеральских мундирах. Но ключ к этой загадке можно найти в его биографии. Все генералы, с которыми он общался, были известны как противники или соперники Бонапарта. А в сложной, запутаннейшей деятельности этого друга Сулковского одна только линия была прямой, последовательной, лишенной изломов, – это линия его отношения к Бонапарту.
Петр Малишевский был непримиримым, ярым врагом гениального корсиканца, начиная с его первых побед в Италии до крушения наполеоновской империи. Во время войн в Италии он нападал на него за то, что он «перечеркнул завоевания революции», и за недостойное отношение к итальянским республиканцам, среди которых у Малишевского было много близких друзей. Позднее он считал его «деспотом, не считающимся с мнением и силой навязывающим обществу законы и конституции». Он обвинял его в сознательном обмане поляков, а также в отстранении от власти во Франции мелких буржуа и ученых. Он ненавидел его четырежды: как республиканец, как поляк, как интеллектуалист и как парижский мелкий буржуа. Неприязнь к победоносному полководцу зашла у него так далеко, что он отказывал ему в малейших способностях.
«Неужели нужны таланты, – спрашивал он в одном из своих писем, – чтобы делать людям зло?» Постоянно связанный с французскими противниками Бонапарта, он оказывается замешанным почти во всех сговорах и заговорах, начиная с венского дела Бернадотта в 1798 году и кончая заговором Мале в 1812 году.
Антинаполеоновские выступления его бывали иногда авантюрными и безответственными. Мне кажется, что одной из таких безответственных авантюр была именно передача Карно писем Сулковского. О подробностях этой интриги и обстоятельствах ее можно, разумеется, только догадываться. Неизвестно, сносился ли Малишевский с Карно через кого-то или непосредственно, действовал ли один или в сговоре со своими французскими приверженцами. Во всяком случае, кажется несомненным, что передача писем произошла без ведома их автора, так как Сулковский – как согласно утверждают все его французские и польские биографы – отличался удивительной лояльностью к своему начальнику и учителю. Следует полагать, что замысел столкнуть командующего с его адъютантом возник в голове Малишевского, который явно недооценивал Бонапарта. Впрочем эта фантастическая затея имела некоторую почву в тогдашней ситуации, Самостоятельность и растущая. известность Бонапарта все больше беспокоили Директорию, а из писем Сулковского легко было вычитать, что в ближайшем окружении опасного генерала имеется необычайно одаренный молодой штабист, великолепно разбирающийся в ходе итальянской войны. Но пропасть между командующим армией и скромным капитаном была слишком велика, чтобы к вопросу о возможной замене можно было бы относиться серьезно. Вероятнее всего, что Карно, высказывая Директории свое мнение о Сулковском, считал, что это будет предостережение корсиканцу, а уж никак не реальным намерением в отношении поляка. Бонапарт принял это предостережение к сведению и на всякий случай сделал из него практические выводы, постаравшись, чтобы иерархическая дистанция, оберегающая его от конкуренции способнейшего адъютанта, сохранилась как можно дольше.
Малишевский своей интригой доброго дела Сулковскому не сделал. И это была не первая и не последняя недобросовестность в отношении вернейшего друга. Ортанс Сент-Альбен, который знал Малишевского лично, обвиняет его в том, что он никогда не платил Юзефу взаимностью за его искреннюю и самоотверженную дружбу. И вероятно, Сент-Альбен прав. Запутанный во французские политические интриги, Малишевский использовал одаренного друга в своих антинаполеоновских происках, но искренним его другом никогда не был. Об этом лучше всего говорит его поведение после смерти Сулковского.
Я упоминал уже, что Сулковский, отбывая в Египет, назначил Малишевского своим основным наследником и оставил ему все свои бумаги и все литературное наследство: публицистические произведения, военные исследования, переписку, юношеские заметки. После смерти Сулковского, когда вокруг его имени начала создаваться романтическая легенда, все ждали, что душеприказчик и друг покойного подготовит и издаст его литературное наследство. И он мог это сделать с легкостью, так как великолепно разбирался в литературном ремесле, а кроме того, был человеком состоятельным и влиятельным. Но недавний покровитель Сулковского, который при жизни его столь усердно «распространял» даже его личные письма, после смерти талантливого офицера совершенно перестал интересоваться его творчеством.
В ноябре 1804 года генерал Михал Сокольницкий, выступая в парижской Академии наук с лекцией на ежегодных чтениях о Юзефе Сулковском, официально призвал Петра Малишевского опубликовать находящиеся в его распоряжении произведения и записки покойного. Обожаемый друг Юзефа остался глухим к этому призыву и заполученных бумаг не опубликовал до конца своей жизни. После его смерти литературное наследство Юзефа перешло в собственность зятя Малишевского, историка Леонарда Ходьзки. С согласия Ходьзки часть этих материалов использовал в своей монографии Ортанс Сент-Альбен. Остальное рассеялось по частным и музейным собраниям, много бумаг погибло и пропало навсегда. Память об одном из удивительнейших исторических лиц этого периода была затерта по вине сердечного друга. Так что не стоит удивляться биографам Юзефа Сулковского, если они не разделяют восхищения их героя Петром Малишевским.
Но пока что хватит о Малишевском. Я не хотел бы, чтобы этот сенсационный, но не выясненный до конца эпизод заслонил более глубокие причины разногласий и недоразумений между Сулковским и Бонапартом.
Марсель Рейнар в своей книге пишет о Сулковском, что Бонапарт полностью оценивал все достоинства своего одаренного адъютанта, но видел в нем и много недостатков; так, он упрекал его в неуравновешенности, в недостаточной последовательности в мыслях и поступках, в отсутствии политического чутья и слишком буйном воображении.
За несколько лет до Наполеона подобные же претензии к маленькому «дону Пепи» высказывал его опекун, горбатый князь Август. Совпадение этих психологических оценок не должно удивлять нас. Старый польский феодал и молодой генералиссимус французской революции при всех своих различиях были холодными политическими игроками и реалистами, твердо держащимися почвы под ногами. Потому что они и оценивали одинаково своего воспитанника, обвиняя его в «слишком буйном воображении». Вероятно, если бы эти господа из разных эпох могли встретиться и совершенно искренне побеседовать, то, высказав свои суждения о Юзефе и в социально-политическом аспекте, они пришли бы к выводу, что самой раздражающей и самой невыносимой чертой этого молодого одаренного человека было… его бескомпромиссное якобинство.
В начале августа 1796 года, в первые недели своей итальянской службы, Юзеф Сулковский письменно «заверил» князя Михала Огиньского, что Бонапарт «не преминет» встать во главе французского правительства и возродит Польшу. Направляя это письмо, начинающий адъюнкт свято верил в исполнение своих заверений. Он был поражен блистательными победами Бонапарта и не сомневался в его якобинских убеждениях и целях. Впрочем, так же как Сулковский, думало большинство офицеров и солдат Итальянской армий. В этой «демократизированной» Карно армии охотно и часто вспоминали о радикальном прошлом командующего: о его карьере в период якобинской диктатуры и невзгодах после свержения Робеспьера. Теперешний ход событий в Италии укреплял веру в революционность Бонапарта. Один за другим рушились трухлявые троны итальянских «тиранчиков» из дома Габсбургов, а власть в освобожденных странах брали новые республиканские правительства. Для радикального штабного адъютанта «со слишком буйным воображением» все тогда было просто и ясно. Победоносный полководец после окончательного разгрома австрийских тиранов вернется с армией во Францию, разгонит безыдейных «адвокатов» из Директории, создаст новое революционное правительство и, собрав под своим водительством все вооруженные силы Республики, обрушит их на русских и прусских тиранов; потом поможет своему адъюнкту создать революционную польскую армию и революционизировать строй освобожденной отчизны. И будет так, как еще в Польше предвидел солдат-поэт Якуб Ясинский: Франция «тиранов ярость сокрушит без страха, неся свободу до Невы от Тахо».
Спустя три месяца после передачи оптимистических «заверений» Огиньскому адъюнкт Сулковский вступил в должность адъютанта и вошел в круг самых доверенных лиц, установив постоянный и близкий контакт с командующим. С вершин штаб-квартиры механизм войны и политики представал перед ним совсем иным. В ежедневном общении с Бонапартом якобинский адъютант быстро понял, что у итальянского победителя уже очень мало общего с былым парижским революционером. С этой минуты прямой и ясный образ радужного будущего начал резко тускнеть и туманиться.
В противоположность Бонапарту Сулковский не высказывал своих претензий открыто. Его упоминания в письмах о генерале редки и абсолютно бесцветны. Нет почти никаких отзвуков и о его устных высказываниях по адресу полководца. Эта исключительная сдержанность, объясняющаяся, вероятно, лояльностью подчиненного и самой обычной осторожностью, весьма затрудняет подбор и упорядочение конкретных причин, определяющих очередное разочарование Сулковского и перемены, происходящие в его отношении к командующему и вождю. Тем не менее из исторических материалов можно выделить несколько пунктов, которые наверняка сыграли в этой эволюции решающую роль.
Об одном из открытых политических конфликтов между адъютантом и командующим мы узнаем из книги Марселя Рейнера «С Бонапартом в Италии».
В феврале 1797 года французские войска вступили в короткую и почти бескровную войну с папским государством. Сулковский с ранней молодости был воинствующим антиклерикалом. Неприязнь его к духовенству – это детский комплекс, приобретенный в заполненной пиаристами Рыдзыне. Впоследствии он дал выход этой неприязни в «Последнем голосе гражданина», а по приезде в Париж включил ее в основные пункты своей идеологической программы. В революционной Франции слово «священник» было синонимом слова «контрреволюционер». Говоря о врагах Республики, на первом месте всегда называли эмигрантов и священников. Во время восстания в Вандее Сулковский много наслушался о фанатичных монахах, которые совершали самые жестокие акты белого террора. Проезжая в 1793 году через взбунтовавшийся Лион, он видел их во главе дворянских отрядов, которые убивали его якобинских друзей. Следы антиклерикальной направленности можно обнаружить во всех его французских рукописях. Высказываясь о реакционных священниках, он всегда прибегает к самым резким эпитетам, называя их «чудовищами» и «пагубой народа». В письмах из Италии он с такой же точно яростью нападает на папское государство. Он видит в нем смрадный пережиток феодализма, клеймит вырождающуюся римскую олигархию, угнетающую крестьян еще более сурово, чем в других государствах Италии.
Ничего удивительного, что в февральской кампании Сулковский участвовал с особой охотой. Описание этой войны, чтобы подчеркнуть ее значение, он выделил из своих писем в самостоятельный эпос. Взявшись за эту тему, он расстается со своим сдержанным стилем военного историка и превращается в язвительного памфлетиста, достойного сына эпохи Просвещения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24