Может, я и
есть тот котенок, а сам я все же утонул, стремясь добраться до моря.
Что-то я связался с этими котятами и никак не могу развязаться.
Всюду, куда ни глянь, коты, коты, коты. А встретишь человека - не сра-
зу и поймешь, чьи усы торчат на его лице, и лицо ли у него или что-ни-
будь иное.
Непонятное происходит сегодня и с моей головой, с мозгами. Все мы
сегодня немного медики. Я видел мозг человека. Хотел потрогать руками
ту материю, из которой зарождается мысль. И тайно надеялся: разберусь,
что такое человеческий мозг, куда как и сам поумнею. Материю и что-то
еще кроваво трепещущее увидел, но ни ума, ни понимания не обрел. Не
постиг, как это и откуда начинается мысль. Нечто такое высокое, веч-
ное.
И сегодня я убежден лишь в одном: тех мозгов в моей голове, если я
на самом деле человек, где-то под два килограмма. Между ними перего-
родка. Перегородка между "думать" и "делать", "созидать" и "разру-
шать". Что-то подобное тому, как устроено куриное яйцо: животворящий
желток и отделенный от него перегородкой-плевой питательный животвор-
ный белок. У меня это в последнее время нарушено. Пропали, исчезли в
моих мозгах перегородки. Когда такое случается с яйцом, каждая домаш-
няя хозяйка знает: яйцо уже не яйцо, а болтун. Все в нем переболтано и
плещется.
То же самое и в моей голове: переболтаны, спутаны не знающие удержу
мысли. Одна наскакивает, наезжает на другую. Подозреваю, что подобное
сегодня происходит не только со мной, не слепой же ведь, не глухой,
слушаю радио, когда-никогда смотрю телевизор и читаю президентские
указы. Сплошь вокруг одни только люди без перегородок в голове.
Припахивает, припахивает что-то человек в конце второго тысячеле-
тия, перезрел, зажился; как та рыба, гниет с головы. Но что мне до
этого человека? Мне бы с самим собой разобраться да с котенком, кото-
рый задурил мне голову. Может, это и есть мне наказание. Я же ведь
грешен, страшно грешен перед всеми котами на свете.
Стоит на берегу быстрой реки худой мальчишка в белой домотканой со-
рочке из такого же льняного полотна, покрашенные чернилами штанишки на
тесемочках-шлеечках. Из какого задрипанного зоопарка, из какой древ-
ности тот мальчишка? Я внимательно всматриваюсь, вижу что-то до боли
мне знакомое. Не я ли это сам? Не я ли немножко погорюю и начну вот
сейчас топить котят? Я ведь такой, как и он, настырный и любопытный,
как только родился, так сразу же и пошел играть в жизнь и смерть. Мне
охота посмотреть, как будут тонуть котята. В одной руке у меня измусо-
ленная краюха хлеба, а в другой - камень. Хлеб я доем, может, и котен-
ку дам, наверняка дам, я ведь не жадный. Дам и сразу же брошу в котен-
ка камень. Полетит прямо в голову ему. Я ведь меткий.
Нет, это не я. Не было со мной такого... Было. Было даже бездушнее,
хуже, потому что я в то время уже износил сорочку из полотна и штаниш-
ки на шлеечках.
Широкий и чистый проспект столицы, украшенный красными знаменами.
Какой-то праздник. Какой, точно не припомню, то ли День химика, то ли
строителя. Но куда более светлый праздник в душе. Только что прошел
обложной, щедрый дождь, ливень. Расхристанно и стремительно пробежал
по скрюченным от жары листьям деревьев, по черным от пыли и копоти
крышам домов. В десятки ручьев смел с асфальта грязь и мусор, как язы-
ком, вычистил, вылизал все вокруг, вернул траве лето и натуральность.
Обновил город, проспект, людей и меня в том числе. Небо еще слегка
кропит, но на нем уже солнышко, словно детский глазок, милое, чистое.
Легко дышится, легко думается, и ступается легко. Будто пришпоренные
лошади, в обе стороны бегут машины, творя на своем пути радугу-весел-
ку. Все понятно, предсказуемо и ясно, как в день первотворения. Празд-
ник!
Но что это там, впереди, на самой середине двух течений автомобиль-
ного потока? Кто-то или что-то судорожно бьется, крутится на асфальте,
на огороженном белой краской островке безопасности, где человеку и
всему живому гарантирована эта безопасность, когда его среди асфальта,
современной машинизированной реки Леты, прихватит красный глаз свето-
фора. Та же самая камышина - человек в своей Лете. И кто-то там то си-
лится встать на ноги, припадая к мокрому асфальту, то вздыбливается и
горбится сугробом, качается из стороны в сторону, будто огромная гусе-
ница ползет, такая же косматая.
Я всматриваюсь во что-то непонятное на черном асфальте и вижу, -
это не гусеница, это серый кот или кошка, и, кажется, с перебитым
хребтом, вплесканными в асфальт, словно приваренными к нему, лапами.
Ошалела, видимо, бедолага, обрадовалась летнему дождю, расчувствова-
лась, перебегала улицу, конечно, нарушала и угодила под машину. Мне
жутко и больно. И у меня печет, щемит каждый позвонок, все они сейчас
по отдельности, раздавлены, разодраны, болтаются на каких-то тоненьких
белых нитях-жилах. Кровоточат, сочатся сукровицей раскатанные колесами
машин руки.
И первое неосознанное устремление - сломя голову броситься на по-
мощь живому. Остановить, перекрыть бешеный лет автомобилей. Поднять и
вынести кошку хотя бы на обочину дороги, на тротуар, в прохладу де-
ревьев. Тогда у меня, видимо, не порушились еще перегородки в мозгу,
хотя, как стало ясно чуть позже, они уже были сдвинуты. Первое, дос-
тойное человека желание - помочь. Но уже следующее - благоразумное:
куда и как ты бросишься? Машины идут сплошным потоком. Никакого почте-
ния даже островку безопасности; наезжают и на него. И кошка крутится,
вертится меж колесами, будто вьюн на сковороде. И со мною будет как с
той же кошкой. Расплещут и вплещут в асфальт, побегут дальше, не огля-
нутся. К тому же на мне белая сорочка. Кошка, конечно, испортит сороч-
ку, окровенит.
Не думая больше, стараясь не думать, я отвожу взгляд от островка
безопасности, отворачиваюсь. Мало ли в городе под колесами машин гиб-
нет кошек и собак? Случается, и люди попадают. Вот людей как раз и на-
до жалеть, помогать им. Так уговариваю я себя, ублажаю свою совесть.
Но одна все же мысль не отпускает, свербит и сверлит голову. Я же
сельский, деревенский по натуре человек и знаю, что кошки избегают
умирать принародно. Коты и кошки - существа в высшей степени достойные
и порядочные. Когда чувствуют, что пробил их смертный час, покидают
суетный мир, дом и людей. Уходят из дома, зашиваются туда, где никто и
никогда не станет свидетелем того, как они покидают белый свет. Может,
их кто-то подбирает и уносит в мир иной, может, они сами роют себе мо-
гилу. Только никто и нигде, ни в лесу, ни в поле, не видел кошачьих
костей. Коты и кошки - это вам не люди, чьи кости и черепа разбросаны
всюду, как потаенно рождаются, так потаенно и отходят. Это святое. И я
должен исполнить великий закон природы.
Но ноги уже несут, тянут меня прочь от кошачьих страданий и зако-
нов, хотя я полностью сознаю, что в ту минуту и сам уже вне закона.
Торопливо шагаю по тротуару, несу в себе кошачий ужас и страх. И ле-
тит, летит камень, брошенный в котенка веснушчатым мальчишкой на бере-
гу речки Птичь. Летит через время и расстояния. Потому что я и есть
тот мальчишка, мои покрашенные чернилами штанишки на нем, я ведь в
свое время носил такие из кужеля на шлеечках. И они не истлели, они до
самой кончины приросли к моему телу. И котенок между небом и землей на
камышине, и кот или кошка с перебитым хребтом на окровавленном асфаль-
те столичного проспекта - все это тоже я. Потому что деревенские маль-
чишки больше котята, чем сами котята: наречено им жить - будут жить. А
нет - Богу видней, как распорядиться их жизнью и судьбой.
Вот откуда и почему я хорошо знаю сегодня, что происходило и проис-
ходит на свете с котенком. Когда нет в голове перегородок - нет грани-
цы мыслям и знанию. И у меня есть идея. Этого, правда, добра - идей -
хватает сегодня у каждого. Если бы их на хлеб намазать, мы бы только
одно и делали, что бесконечно ели и ели. И рот бы нам новый понадобил-
ся, и живот новый. Рот что небо, живот как земля.
А может, так оно уже и есть? Может, мы уже заимели такой рот и та-
кой живот, потому ненасытные? Залегли во Вселенной и, как корова жует
жвачку, пережевываем свои идейки. Потому так пусто во взболтанной на-
шей голове. Там, наверху, в космическом безграничье, мы, наверно, здо-
рово кому-то насолили, и он охотится за нами, постреливает в нас идея-
ми. Выпекает их и с пылу с жару, горячие еще, подбрасывает нам, словно
блины. А мы внизу отталкиваемся друг от друга, разбиваем лбы, чтобы
ухватить, опередить соседа. И оттого пусто не только в голове, но и в
нашем животе, одна только разлаженность организма. Что легко дается,
то легко и выходит. И этой легкостью мы загадили всю планету.
Опоганили свою матушку-Землю и теперь замахнулись на другие плане-
ты, на Вселенную. Космос нас привлекает и притягивает, мечтаем на
Млечном Пути выспаться и покуролесить, разгадать его тайны. Сколько же
это нашего хламья кружит в том космосе? Сколько дыр, скважин и проко-
лов над нашей головой? Какие только трясуны и колотуны не трясут и не
колотят нас сегодня, иных до смерти. Бесконечно длятся в космосе маг-
нитные бури, а у человека на Земле давит и жмет сердце, кружится голо-
ва, вдавливает и вкручивает его в сырую мать-землю. Среди зимы ни с
того ни с сего налетают грозы с громом и молнией. Бесконечно, словно в
лихорадке, то на одном конце Земли, то на другом возникают землетрясе-
ния. И земля утягивает, прибирает людей. Это сегодня, когда космос еще
только завлекалочка. А что будет завтра, когда мы, как татаро-монголь-
ское иго, орда под началом нового Мамая, хлынем туда?
Я опережу всех, прыгну в тот космос раньше, чем туда полетят ракеты
со специалистами. А вот внук и правнук мой хватят лиха. Останутся и
без Земли, и без космоса. Взгляните сегодня на наши города. Я не гово-
рю уже о Хойниках и Брагине, где веселой брагой жизнь пенилась и хвой-
ные леса стояли, а сегодня царствует мирный атом Чернобыля. Посмотрите
на подъезды к городу Гомелю, где на речке Сож с купеческих барж туман-
ным утром голосили кормчие: го-го, мель. Мель та вышла сегодня на бе-
рега, навсегда лег на город туман, и мне кажется, Мамай жил и живет
там вечно. Такие наворочены там рукотворные ямы и горы. Глазу страшно
делается, и за человека стыдно. Такое же будет и на Млечном Пути. И
негде будет моему правнуку приклонить голову. И кот и кошка станут
брезговать ходить по тому очеловеченному пути.
Рано, рано нам еще туда. У нас же заведенка такая - начинать со
свинарника. Превратить все в свинарник. А потом чесать затылок: что-то
не так, не тот аромат, не тот букет, и визг поросячий кругом один
только. И на всю Вселенную с того Млечного Пути разнесется поросячий
визг, и смердь, и человеческий плач. Как и на Земле, пойдет борьба за
чистоту Вселенной, в результате которой не останется знака и от самой
Вселенной. Так уже было. Так оно сегодня есть в нашем демократическом
доме. По былой привычке, вместо того чтобы строить дом, мы все еще
продолжаем строить свинарники. А люди - люди не свиньи, все стерпят,
все съедят.
У меня же идея совсем иная. Тут думать и думать, мудрствовать надо.
И я уверен, что мне не просто так даны две головы. Друг дружке помо-
гут. И кот, что прибился ко мне в благословенное для Земли мгновение,
поможет эту идейку осуществить. Это уже три головы. Не случайно, не
просто так он пришел ко мне, не зря ведь люди говорят, что страшнее
кошки на свете зверя нет.
Вместе с ним мы переживем как-нибудь сегодняшний день, перебьемся,
перезимуем. И свершим мое самое-самое заветное. Но об этом в свое вре-
мя. А сейчас вновь о коте, чтобы понятно было, откуда эта идейка взя-
лась, как созревала.
IV
Но об этом, как зреет идея, я не способен рассказать. Не могу, по-
тому что очень это просто. Зреет, и все. Как яблоко на яблоне среди
лета.
У меня как раз под окном растет яблоня. И я в любую пору года сижу
возле окна, смотрю, вижу. Из зимы яблоня выходит не очень привлека-
тельной, будто мокрый котенок, голая, худая, черная. Но вот наступает
весна. Яблоня взрывается розовым цветом. Цветет, роскошествует. Народ-
ною тропой, беспрерывным потоком идут и пируют на ней пчелы. А потом
прекрасные ее лепестки вянут, их бороздят морщины, цвет опадает. Мне
горько. Я хочу, чтобы яблоня была вечно в цвету. Так, наверное, моя
душа жаждет вечности. Но чего не дано в однообразном и застылом состо-
янии, того не дано. Жухлым желтым мотылем откружила, легла на землю
некогда розовая и запашистая цветень. А там, где она только что была,
проявляется что-то, кажется, совсем уже непотребное. Рыжее, волосатое,
усатое. Из этой непотребщины завязывается плод, яблоко. И больше пус-
тоцвета, нежели завязи. За счет того палого, отмершего пустоцвета
быстро набирает соки завязь.
Время идет, яблоко наливается. Оно еще не радует глаз, потому что
зеленое до оскомины и слито с зеленью листвы. Стала опадать та листва,
яблоко, будто кремень, разглаживается, розово и красно наливается,
дерзко сияет на просветленной солнцем яблоне. Словно кто-то специально
проделал огромнейшую работу, чтобы показать его всему белому свету,
показать именно мне и порадовать меня.
Но какая же во всем этом идея? Да никакой. Яблоко просто выспело,
созрело. Яблоко просто можно и надо есть. Обо всем просто говорить
очень сложно. Не знаю человека, который смог бы ответить на бесконеч-
ное и наивное детское "почему". Мне никто не ответил, и я не сумел от-
ветить своему ребенку. В самом деле: ну почему солнце светит?
Так что за ответом, как созревают идеи, обращайтесь к кому-нибудь
другому, к президенту, может, а может, к парламенту. К тому же Исааку
Ньютону. Исаак должен знать, на то он и Исаак, а еще его ударило ябло-
ко по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11