И до солнца было далеко. А у котенка лапки слабенькие, коготки
еще только прорезались. Какие у новорожденных котят когти? Намек толь-
ко. Одно название.
Берег навис над котенком черным материком. Скользуны исчезли, пото-
му что под берегом стояла тень. Солнце скрыли кроны деревьев. А сколь-
зуны в тени на коньках кататься не любят и никого не спасают. Зачем же
силы тратить, когда этого никто не видит? Без зрителей, в тени сколь-
зуны только точат свои коньки, вжик-вжик об осоку. И снова поскорее на
солнышко. Возле котенка у берега никого уже не было. Сгинули разом и
друзья: не такое уж великое чудо, смотреть, как котики богу душу отда-
ют. Один только мотылек, душа белая, трепещущая, остался ему верен. Но
какая корысть и помощь где и кому была от мотылька?
Надеяться котенку больше не на кого было. И напрасно задирал он в
небо рудую свою голову, терся белой манишкой шеи о прибрежный, вски-
певший солью торф. Только грязи набрался да глаза запорошил. И утяги-
вало его уже к себе темное, трясинистое и глинистое дно. Может, он ти-
хо и неприметно пошел бы на то успокоительное дно. Но больно резануло
по глазам неотпавшим прошлогодним листом камыша. Котенок невольно
взмахнул лапой, хотел оберечься от того листа. Только лапа его подня-
лась и не смогла справиться, мгновение-другое лежала на листе, как ру-
ка в руке.
Тот сухой листок камыша попридержал котенка, дал ему возможность
перевести дыхание. И дыханием своим, только обозначившимся ртом и язы-
ком он прижался к сухому мертвому листу. Потерся о него усиком. И
словно что-то шепнул ему на ус сухой, отмерший уже лист камыша. Может,
и недоброе, потому что котенок вцепился в него зубами. Лист сразу и
отпал. Но котенок был уже под камышиной, что, словно свечечка, вытыр-
калась из воды при береге. Ощеперил ее всеми четырьмя лапами, обсосал
- от воды и до самого верха, насколько хватило шеи. Нашел прилипшую к
камышине то ли ракушку, то ли улитку. Сам не знал, что это такое. Зах-
рустел той ракушкой-улиткой. Нет, ничего, посоливши, есть можно, хоть
он и не француз, но съедобно.
Добыл еще одну ракушку, уже под водой. И тоже съел, не до перебо-
ров, все переварится в животе. Снова припал к камышине мордочкой, на-
чал сосать ее. Может, где-то случайно и прокусил, потому что почувс-
твовал, будто от матери, молочный дух. Сосал, пока не обманул себя,
пока не показалось ему - сыт, наелся.
Когда он почувствовал это, снова посмотрел на небо, что-то промур-
лыкал, молвил небу. И, словно согрешив, нашкодив, прижал к голове уши,
ощерил зубы и где лапами, где помогая себе зубами, стал карабкаться по
камышине вверх. Взбираться с такой яростью и бешенством, словно ничего
больше кошачьего в нем не осталось. Одна только злость, одна одержи-
мость. Гнал из себя электричество, и то электричество избавляло его от
веса и поднимало, держало на шаткой камышине. В ярости он уже и забыл,
что это он делает и зачем. Был устремлен только к одному - вверх.
Ввысь ушами, ртом - каждой шерстинкой.
И котенок взобрался на самый верх камышины, заполз под самую ее ма-
ковку, метельчатый и мягкий камышиный хвост. Хвост, как ни чудно, у
растения, оказывается, не сзади, как у кота, а впереди, на голове.
Хвостик тот приласкал котенка, погладил по головке и усикам. Котен-
ку это пришлось по вкусу, хотя дорога его была закончена. Никуда, ни
вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз, дороги у него больше не было. По-
пал как рыба в невод. Впереди только солнечное чистое небо, внизу -
вода. И направо - вода, и налево - вода.
Сама камышина стояла в воде, не достигая берега. Можно было попро-
бовать спрыгнуть с нее на землю, что видел он краем левого глаза. Но
как тут прыгнешь, когда камышина качается между небом и солнцем, водой
и землей? И котенок на той шаткой камышине - как паук на паутине.
Он зажмурил глаза, которые только что обрел. И неизвестно, зачем?
Чтобы умереть зрячим? А камышина качалась, шептала что-то свое камыши-
ное и обломилась как раз, видимо, на том месте, где котенок прокусил
ее. Не выпуская из лап камышину, котенок с зажмуренными глазами ку-
да-то полетел. Показалось, что снова в воду. И это было похоже на
правду. Немножечко, совсем чуть-чуть не дотянул он до берега. Но тут
подоспел мотылек, круживший над ним еще на воде, уцепился лапками за
шерстинку. Запорхал, запомахивал из последнего крылышками и на взмах
своих белых крыльев приблизил его к берегу. Но о мотыльке, о том, что
он теперь породнен не только с камышиной, обязан жизнью и мотыльку,
котенок на ту минуту ничего не знал. Вместе с камышиной грохнулся
оземь. Обземлячился.
Мягкая, мягкая материнская земля, но и твердая. На кошачий даже бок
и вкус.
III
Хотите верьте, хотите - проверьте. Но вот так котенок стал новым
жителем матери-земли. В нашей самостоятельной суверенной стране стало
на одного гражданина больше. И где-то эти два события - подаренная нам
самостоятельность и появление на свет нового гражданина - совпали во
времени. Только этому последнему не стоит искать каких бы то ни было
документальных подтверждений. Свидетельство о рождении и гражданстве
котятам на руки или лапы не выдают. Дискриминация, конечно, а может, и
более того - скрытый геноцид.
Я так думаю, это хорошо, что только вот такие на котов дискримина-
ция и геноцид. И не возникает чего-нибудь еще, более горького. А горь-
кое?.. Ну вот представьте себе, вдруг бы да возникла среди котов язы-
ковая проблема. Пожелал бы, к примеру, некий один кот петухом кукаре-
кать, а второй, скажем, собакой лаять. Что бы из этого получилось? Ко-
нечно, великая путаница. Внешне - кот котом. Но лает. То ли собаку
дразнит, то ли подлаживается под нее, по иному пункту о национальности
норовит пройти. Собака, по моему суждению, тоже не осталась бы в сто-
роне. И у нее бы крыша поехала. Кто ответит мне, на каком языке собаке
лаять, когда кот по-собачьему чешет? У меня самого крыша клонится, и
немного кукарекать хочется.
И потом. Это же новый Вавилон. Все кругом говорят на никому не по-
нятном языке. Время начинать третью мировую войну. Войну котов и собак
и не присоединившихся ни к кому петухов. А куда деваться людям? Кто их
хаты сторожить будет? И самое главное, вопрос ребром. Коты ушли на
войну: райком закрыт, как раньше говорили. Но закрыт-то он закрыт, а
кто будет мышей ловить? Я, например, отказываюсь, потому что знаю та-
кой случай. Один шахтер на спор поймал и съел в шахте мышь. Думаете,
получил машину, что была поставлена на кон? Черта лысого. Восемь лет
тюрьмы присудили: за издевательство над животным. А я в тюрьму не же-
лаю, хотя и не брезгливый. Хорошо, что у котов нет языкового вопроса.
Как родился, начал мяучить и мурлыкать на материнском языке, так и
продолжает. Не шпрехает, не спикает и не акает. Сегодня, правда, нем-
ного страшно: мы и котов способны с панталыку сбить, задурить им голо-
ву.
Я и сам сегодня не знаю, что со мной сейчас проделывают. Не знаю,
кто я. Хоть и документ имею. Паспорт державы, которой уже нет, испари-
лась. Язык чужой, туфли заморские, пиджак серо-буро-малиновый, а
штык... Нет штыка, нет. А был, был немецкий, в хате лучину щепать. Да
какие-то заезжие, гастролирующие сегодня повсюду коллекционеры ноги
ему приделали. Будто что-то и со мной проделали. Поменяли голову, по-
хоже, на нечто совсем иное. Я и не приметил бы, зачем мне сегодня эта
голова. Но только в определенное и неотложное время путаться стал: то
ли есть, то ли нет... И мерзнет, мерзнет на ветру новая голова. Перед
другими людьми было поначалу неловко. А потом присмотрелся: батюш-
ки-светы, да такое на сегодня утворено не только со мной. Великие шут-
ники, вчерашние самые-самые строители нового мира. Несчастная моя го-
лова.
Но думать стало сподручнее и широко. Я сейчас на обе стороны сразу
думаю, а может, даже на все четыре. И громко, в голос, ничего и никого
не боясь, как и все сегодня думают. Думают, что думают. Это ведь тоже
заразительно, еще больше, чем смех. Подхватила голова смешинку, будто
у матери подмазку со сковороды съела.
А новая голова больше рынком и коммерцией озабочена - это значит
по-простому: как, где и что украсть. Миллионами ворочает и геополити-
кой занята. Само собой, конечно, какая голова, такой и рынок. И оттого
порой на той новой голове-морде прыщи лезут. Видные прыщи, белеют,
краснеют, соборятся, элдэпэрятся и еще что-то подобное вытрюшивают.
Одно неудобство - путаница все же образуется и без третьей мировой
кошачьей войны. Никак две моих головы не могут договориться меж собой,
прийти к согласию. Одна отдает приказ - направо, вторая - налево. В
общем-то, все, конечно, как и раньше: на месте бегом, шагом марш? Хо-
рошо еще, что мне, как тому орлу, приладили только две головы. А если
бы больше, чувствую, они просто бы меня разодрали. А так я пока жив и
во здравии, головы командуют, а я ни с места, пусть сами между собой
разбираются. Которая победит, той и буду подчиняться. Сильная голова -
это настоящая голова. Но если уж они меня допекут, пусть пеняют на се-
бя, обе, как тот петух, топора попробуют. Только вот с глазами непо-
нятное, и мысли в голове путаются. Многое и многих не узнаю, многие не
узнают меня. Не пойму что-то я, на каком свете нахожусь, говорят, что
в раю, но что-то в этом раю подозрительно горячо. Похоже, преждевре-
менно, без кончины и похорон, началась моя двенадцатая жизнь. И я вре-
менно сегодня всюду и нигде. Всюду одна только моя тень, силуэт, приз-
рак меня.
Потому я все и знаю о рыжем котенке. Моя жизнь перепутана с жизнью
того котенка и со всеми моими одиннадцатью житиями, что раньше проис-
ходили. Перекрестились дороги, сошлись на какой-то точке в пространс-
тве и времени. Отсюда и мое знание того, что было и есть, только вот
не дано знать, что будет, сокрыто от меня. Если есть холодильник - бу-
дет пиво холодное. Но это опять условно: если есть холодильник, если
будет электричество, если буду еще я и будет у меня это пиво.
А сам я с уверенностью могу только одно: засвидетельствовать. Была
жизнь, и был рыжий котенок. И был я. Подобно котенку, я плыл по своей
Лете. Котенка бросили в реку, чтобы уничтожить, утопить, пока он сле-
пой. А я вошел в ту же воду по собственной воле и желанию, когда мне
не исполнилось еще и года. Я уже научился ходить и, видимо, очень гор-
дился этим. Ходил по суху, аки по морю. По тверди добрел до берега ре-
ки и ступил в воду. Думал, что вода и твердь земная одно и то же.
А может, так оно и есть на самом деле. Вода спасительно, как рыжего
котенка, приняла меня, течение реки подхватило, понесло в белый свет
мимо родной хаты, на дворике которой еще не потерялась моя тень, не
угас мой смех и плач. И я счастливо помахал самому себе рукой, про-
щально засмеялся. Меня не пугала вода, она была такая же усмешливая.
Плыть самому мне было в новинку, до этого же меня только купали, мыли
в корыте или ночевках.
Речное течение несло, возвращало меня туда, откуда я пришел. Но я
был в ту пору бессмертен, хотя и не догадывался об этом. Дети до года
не могут утонуть. Они в самом деле, будто одуванчики на зеленом лугу
жизни, сотканы из солнечного луча, воздуха и смеха. Котята, и дети, и
все другие, наверное, существа, которым не исполнилось и года. Они еще
не познали жизни и потому легки под крыльями своих безгрешных ангелов.
В эту пору они сами еще способны летать и, наверно, летают. Летают, но
потом забывают об этом, время и жизнь подрезают им крылья.
Я радостно начал плавание по своей Лете в небытие. И нигде впереди
не было спасительной камышины, за которую бы смог зацепиться и задер-
жаться. Ее и не могло быть. В нашем человеческом плаванье по нашей ре-
ке Лете таких камышинок не бывает.
Меня выхватил из воды случайный прохожий. Не сразу, правда, выхва-
тил, потому что очень был любопытный. Удивился, что это такое - ма-
ленький ребенок, дитя, плывет и не тонет, хотя был наслышан, что дети
до года не тонут. В жизни, в воде они как поплавки для взрослых. И
жаждал убедиться, правда это или врут люди. А еще интерес его разби-
рал: если это правда, то доплыву ли я вот так до Черного моря или нет?
Сколько же это времени ребенок может продержаться на плаву? Забавный и
любопытный был человек. Только нехватка времени, где-то уже стоял под
парами, дожидался паровоз, не позволила ему проследить, как малявка
доплавится до моря.
Заревел, позвал его паровоз, он опомнился, бросился в реку и выхва-
тил меня из воды. Я отблагодарил, расквасил голой мокрой ногой его
вздернутый любопытный нос. И закричал, заверещал что есть силы. В реке
мне было лучше. От его же промазученной шкуры пахло кислым углем и ды-
мом. К тому же, наверно, она была горячей, распарилась на солнце, буд-
то сковорода, не шипела еще, но уже пузырилась. А в реке такая прохла-
да, вода такая мягкая, ласковая. Мой спаситель, недолго думая, как та
же камышинка котенка, обземлячил меня и побежал к паровозу.
Как видите, у нас с котенком почти единое начало. Вообще у дере-
венских детей и котят, можно сказать, одна судьба, потому они так и
тянутся друг к другу. Хотя и должен признать, что никто так не издева-
ется над котятами, как те же деревенские дети. Но котята все им проща-
ют. Может, здесь сокрыто и нечто большее, потайное, может, они и в са-
мом деле братья не только по судьбе, но и по крови?
Много, много общего в моей и рыжего котенка судьбе. Но есть, я ду-
маю, и разница. Не совсем уверен, что полностью вернулся с того своего
первого плаванья. Кажется, так и продолжаю плыть к своему самому-само-
му синему в мире Черному морю. Все в моей голове, или, вернее, в двух
моих головах, смешалось в последнее время. Может, это совсем и не я
плыл по реке. Может, такое происходило только с котенком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11