Разумеется, я могла бы бежать, я годами носилась с этой мыслью, но на деле бегство невозможно. Совместная жизнь с Рихардом меня вконец испортила. Любая моя попытка была бы лишена смысла с тех пор, как я узнала, что бывают добродушные убийцы, блюстители закона, ежечасно его попирающие, отважные трусы и верные предатели. Противоестественное смешение ангельского лика и бесовской рожи стало для меня настолько привычным, что чистый и незапятнанный облик вызвал бы у меня глубочайшее недоверие.
Рихард уснул. Его рука по-прежнему лежала на моем плече, но теперь она была тяжелой, невыносимо тяжелой и жаркой.
Я выскользнула из постели и пошла на кухню — за стаканом воды.
Проходя мимо дверей Стеллы, я услышала, как она стонет. Я остановилась и прислушалась. Стелла плакала. Она плакала не тихо и сдержанно, как плачут взрослые люди по неписаным законам скорби, она плакала навзрыд, горько и безудержно. Такой плач производит гнетущее впечатление. Я вспомнила странные пятна у нее на шее. Ясно как день: Стелла сбилась с пути. Разумеется, мне следовало бы ее предостеречь, разделить ее горе пли по крайней мере постараться ее утешить.
Я не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Я не переношу подобные взрывы чувств, а кроме того, мне было
ясно, что, раз эта девушка пробудилась, ее не удержишь. Много лет подряд ее томили взаперти, в затхлом, искусственном детстве, без единой капли нежности. Следует ли удивляться такому взрыву? Впору только проклинать себя: где была моя голова, когда я дарила ей новые платья и отпускала ее на вечера? Я знаю, каких мужчин можно там встретить. Все они ничуть не лучше Рихарда. Разве только рангом пониже — жалкие, омерзительные, похотливые лгуны. Любой из них мог без труда совратить это глупое, неопытное существо.
Мне вспомнились ее вечерние курсы, и я решила хоть раз незаметно последовать за ней, чтобы узнать, с кем она встречается.
Принимая это решение, я заранее знала, что никогда его не выполню. Все это было слишком гадко и противно.
Когда я снова легла, я вдруг обратила внимание, что от Рихарда пахнет только лосьоном для бритья. Значит, женщина, с которой он был сегодня, не душится. Я села на постели, пристально глядя на его лицо, сбивавшееся с белизной подушки, и вдруг мне стало дурно. Я упала навзничь и несколько секунд ничего не сознавала и не чувствовала. Когда сознание ко мне вернулось, я ощупью достала из тумбочки снотворное и запила его целым стаканом воды. Как уже не раз бывало в давно минувшие ночи, у меня возникло чувство, будто нечто ужасное подступило к окружающей меня хрупкой стеклянной стене и я уже слышу его зловонное дыхание.
На другое утро Стелла вышла бледная, с красными веками. Рихард против обыкновения задержался дома, и она попросила подвезти ее на машине. Просьба эта явно не привела Рихарда в восторг, но он ничем не выказал своего неудовольствия и даже предложил Вольфгангу ехать с ними. Я поняла, что он не хочет оставаться наедине со Стеллой. Ситуация сложилась такая, что даже самому Рихарду было не по себе. Но Вольфганг отказался, он обещал приятелю зайти за ним. Отвечал Вольфганг очень вежливо, но я чувствовала скрытый вызов в его голосе. Рихард поднял брови, хотел что-то сказать, но раздумал и лишь деловито взглянул на часы.
Позже всех, как и обычно, ушла Анетта, а я наконец села завтракать, попутно просматривая газеты. Потом я составила меню на всю неделю и начала поливать цветы. Это занятие отнимает у меня не меньше получаса. У нас очень много цветов, и поливка их дает мне иллюзию, будто я делаю что-то полезное и нужное. Впрочем, я прекрасно сознаю, что растрачиваю свои чувства на предметы, которые в этом совершенно не нуждаются. Ночные рыдания Стеллы, честно говоря, меня ничуть не тронули, скорее, вызвали смятение и брезгливость. А когда я увидела, что засох маленький кактус, это всерьез меня огорчило.
Цветы я люблю даже больше, чем зверей, ибо они безгласные, не могут двигаться и потревожить меня среди моих неотвязных бесплодных раздумий.
Пришла служанка, начала хозяйничать на кухне, а я все стояла с лейкой у окна и глядела в сад. Утренний ветер ерошил голые кусты, и мне казалось, будто это непрерывное дрожание веток, эта скрытая, едва заметная тревога хочет сказать мне о чем-то очень важном, чего я не могу понять. Без тоски и сожаления, даже без приязни вспомнила я некоторые дни своего детства. Маленькая девочка тех дней умерла — была задушена и зарыта большими ловкими руками. Горевать незачем, она почти не сопротивлялась, а предметы и людей, которые не сопротивляются, не стоит жалеть.
Служанка добралась до моей комнаты, а я перешла в другую и начала уже оттуда смотреть в сад.
Пришел почтальон. Я слышала, как он сунул письма в щель, но не двинулась с места. Я не жду почтальона. Я не жду писем. Единственный человек, который мог бы написать важное для меня письмо,— это я сама, и, значит, оно никогда не придет. Я слышала, как служанка отнесла почту в гостиную, но продолжала разглядывать сплетение ветвей. Почки на деревьях и кустах чуть набухли после дождя, молодая трава влажно поблескивала.
Прежде я порой поддавалась искушению и выходила в сад, но это не приносило мне ничего, кроме разочарования. Самое удачное для меня расстояние — это если глядеть из окна.
Итак, я стояла у окна и знала, что мне необходимо поговорить с Рихардом. Я уже загодя слышала его удивленный, негодующий голос. Рихард никогда и ни в чем не сознается — это одно из основных его правил. И в этом его сила, ибо благодаря такому поведению люди легковерные слепо ему верят, а протесты недоверчивых разбиваются о голую скалу отрицания. Покуда он неравнодушен к Стелле, точнее сказать — покуда ее молодое, здоровое
а ело ею возбуждав!, он все равно с ней не порвет, а когда страсть иссякнет, никакая сила в мире не помешает ему бросить девушку. Знала я также, что Стелла беспрекословно, рабски предана Рихарду и скорее позволит себя убить, чем его выдаст.
Я глядела в сплетение набухающих почками ветвей, думала о том, как мало времени отпущено Стелле для счастья, и вдруг мне показалось бессмысленным омрачать своим вмешательством этот и без того малый срок.
Тем более, что ничего уже не исправишь. Некоторое время Стелла будет очень страдать, потом постепенно успокоится — как успокаиваемся мы все, если хотим жить дальше. Она выйдет за кого-нибудь из тех людей, за которых выходят, потерпев разочарование, народит детей и постепенно обо всем забудет. Но никогда уже она не станет такой, какой была до того, как появилась в нашем доме и возбудила у Рихарда.
Я ненавижу стычки с Рихардом, я их трепещу. Когда надо измыслить для меня наказание, Рихард не знает пощады. Все эти наказания неизбежно касаются Вольфганга. Рихард умен как бес, и я его боюсь. Разумеется, я понимала, что это недостойная увертка. Что мои удобства и покой, даже покой Вольфганга ничего не значат, когда у меня на глазах губят молодое, беззащитное существо ради удовольствия, в котором не отказала бы Рихарду любая уличная девка.
Я закрыла окно, я знала, что не стану говорить с Рихардом.
Наступила весна. Стелла опять успокоилась, тайное счастье переполняло ее. Теперь она выглядела как молодая женщина, и это делало ее более обыденной, чем раньше. Она предпочитала сидеть у себя в комнате, и никто о том не печалился, никто, кроме маленькой Анетты, которая частенько скреблась у ее дверей и, потерпев неудачу, возвращалась к своим играм.
Вольфганг все так же избегал ее, а Рихард — тот никогда не обращал на нее внимания. Он и видеть-то ее почти не видел, разве что по воскресеньям. Его обуяло в эту пору какое-то мучительное беспокойство, он поздно возвращался домой, а его неизменная бодрость начала действовать мне на нервы. Рихард из породы тех людей, которые до того заполняют комнату своей жизнерадостностью.
Только Анетта этим не тяготилась. В присутствии отца она всегда расходится так, что удержу нет, а он не скрывает своей любви к ней. Анетта может добиться от Рихарда всего, чего ни захочет, и использует это обстоятельство с обворожительной наглостью, в чем также сказывается достойная дочь своего отца. Зато Вольфганг начал в ту пору стеснять Рихарда, ибо его сдержанная вежливость рядом с неуемной веселостью отца отдавала высокомерием.
Вольфганг стоял у окна и смотрел в сад. Услышав мои шаги, он обернулся, и я увидела, что глаза у него потемнели от горя, гнева или просто от раздумий. Он сразу улыбнулся, но неуверенной, робкой улыбкой, чтобы скрыть от меня свои мысли.
— Ты о чем думал? — спросила я.
— Знаешь, мама,— ответил он,— я думал, что какая-нибудь крохотная собачонка или даже пчела дороже, чем все остальное, например собор или самолет.
Я поглядела на него с радостным изумлением. Ну не диво ли, что мысль, которую я никогда не высказывала вслух, самостоятельно вызрела у него в мозгу? Это и обрадовало и опечалило меня. Впрочем, он поторопился тут же ослабить впечатление от своих слов.
— А может, я и не прав? Ведь собака достается человеку почти даром.
Что-то здесь не так, почувствовал он, да и на самом деле здесь что-то было не так. Я могла по глазам прочесть обуревавшие его сомнения, угадать его растерянность.
Я поспешно сказала:
— Ты, конечно, прав. Предметы имеют не только денежную, но и естественную ценность, и она-то не меняется в ходе тысячелетий. Все остальное не играет роли, значима только жизнь.
Мне не очень приятно было произносить это, я предпочла бы, чтобы подобные мысли еще долгое время не приходили ему в голову, чтобы он мог без сомнений.
Очень скоро он тоже начнет страдать — это я отлично понимала. Быть может, я потому и привязана к Вольфгангу сверх всякой меры, что мне столько раз приходилось в нескончаемые дни и ночи войны таскать его в подвал, изо всех сил прижимая к себе, чтобы согреть своим ТРШТОМ. и не ведая иной мысли, кроме желания уберечь этот крохотный росток жизни. Тогда я еще верила и в Рихарда и в любовь, оба эти слова были для меня однозначны. Теперь мне остался только Вольфганг, и еще до сих пор в своих снах я таскаю крохотный сверток по темным подвалам, сквозь пыль и запах гари от падающих домов.
И наоборот — до чего же все просто было с Анеттой. Я родила ее в чистой, нспереполненной клинике, кормила грудью при хорошем питании, все без усилий, все как бы шутя, словно завела себе котенка: тот ползает сперва по комнате, а потом, глядишь, становится на собственные ножки. Анетта с таким же успехом могла быть ребенком моей подруги, которого привезли ко мне погостить,— ребенком, которого кормят, купают, причесывают, которому надевают белые носочки, подле которого согреваются, вдыхая его здоровый детский запах.
Анетта ни для кого никогда не составляла проблему — и никогда не составит. А неприятное чувство, мимолетно возникающее у меня в ее присутствии, если она забирается ко мне на колени и осыпает меня поцелуями, относится вовсе не к ней, и я отгоняю его, едва оно возникнет.
Мне приятно, когда Анетта меня целует, хотя я знаю, что она может так же пылко расцеловать своего отца, молочницу, доктора и соседскую собаку. Ее поцелуи — это внезапный взрыв, который ничего не значит, они ни к чему не обязывают, и через минуту о них забываешь.
Вольфганг никогда никого не целует. Если он на мгновение прижмется носом к моей щеке, то это целое событие по сравнению с поцелуями Анетты.
Итак, он снова повернулся к окну, а я, не знаю почему, решила отвести его мысли в другое русло.
— Ты не хотел бы повидать Фрица? — спросила я.— Или тетю Эллу?
Он не хотел. Я заметила, что мешаю ему, и ушла, а он снова застыл у окна.
Минут через пятнадцать я нашла его в той же позе, и мне это очень не понравилось.
— Хочешь, давай посмотрим тот научно-популярный фильм,— предложила я,— а потом заедем за папой на работу.
Он резко обернулся ко мне.
— Нет,—сказал он.—-Только без папы. Можно просто погулять, витрины посмотреть и вообще.
Мне было все равно. С чувством, будто приступаю к выполнению бог весть какой важной обязанности, я надела пальто и шляпку. Правда, я решительно не могла понять, почему Вольфганг, не далее как вчера говоривший мне, что ему ужасно хочется посмотреть этот фильм, вдруг надумал разглядывать витрины, да еще в такой мало подходящий, ветреный день, но, с другой стороны, я считала, что свежий воздух пойдет нам обоим на пользу.
Около часа бродили мы по улицам, Вольфганг усиленно бодрился, предлагал мне поглядеть на то и на это — словом, так откровенно играл роль, что сердце у меня сжалось от горя. Что-то с ним творилось неладное. Мне жутко стало, когда мы вернулись домой; Вольфганг сел за стол и вдруг у меня на глазах как-то осунулся. Он сидел над своим какао, бледный, под глазами черные круги, и словно бы смертельно усталый. Я сама уложила его и посидела рядом, пока он не заснул. Потом я вспомнила, что весна —- самое для него утомительное время года и что он всегда очень тяжело ее переносит.
Я тоже изрядно устала и решила не дожидаться Рихарда.
Анетта гостила у бабушки, значит, я могла спокойно лечь. Я не слышала, когда вернулся Рпхард, да и Стеллу увидела только за завтраком.
Через несколько дней произошел знаменательный эпизод с фиалками. Я даже точно могу сказать, что это было в среду, иначе говоря в тот день, когда у Стеллы нет вечерних занятий, В черном, чуть узковатом платье она вдруг возникла передо мной и протянула мне букетик фиалок.
— Прелестные цветы,— сказала я и взяла у нее букетик. В эту минуту я от души ее пожалела. Я догадывалась, как ей худо. Взгляд у нее был молящий и грустный, она вдруг снова сделалась тем большим, нескладным ребенком, каким была, когда приехала к нам. Я наклонилась и поцеловала ее в щеку. Она испуганно отпрянула, какое-то мгновение мне казалось, будто она вот-вот с громким плачем бросится мне на шею. Мое невольное движение — я инстинктивно подалась назад — подействовало на нее отрезвляюще. Этим все и кончилось. Стелла ушла к себе, а я — к себе и продолжала, как уже много дней подряд, отгонять всякие мысли о ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16