Декабрьский, с ветром...
Сейчас она сидела молча, смотрела в его затылок, и дрожащие руки
чуть слышно скребли, царапали, дергали сетку, отделяющую водителя от
салона.
Только когда через яркие, но уже пустые переулки вырвались в
Chelsey, переехали мост и ровно, почти не тормозя у светофоров,
поехали к Vauxhall, она заговорила, и Володя почувствовал, как тяжело,
с усилием разжимаются ее губы - он уже знал такое ее состояние, когда
она впадает в оцепенение, и чем дольше в нем находится, тем тяжелее ей
заговорить.
- Опять, - сказала она, и голос сорвался в высокий, болезненно-
детский. - Опять ты меня вытаскиваешь, опять я гиря на тебе... Им бы
не зацепить тебя ничем, если бы не я... Сколько же ты будешь возиться
со старой, измочаленной бабой...
Слева кадром из хоррора возник чудовищный контур Battersy Power,
давно не работающей городской электростанции, которую собирались
превратить не то в музей индустрии, не то в отельный фешенебельный
комплекс. Диккенсовские трубы торчали в небо, и за глухим забором
чудилась страшная и тайная жизнь.
- Прекрати, я тебе уже сто раз говорил. - Володя не оборачивался,
пришлось повысить голос. - Прекрати эти бессмысленные и оскорбительные
для меня выдумки. Чего же я стою, если ты старая баба? Я бы со старой
бабой не связался. Я за любимую дерусь, а не за старую, понятно, нытик
ты мой несчастный?
Тут наконец пришлось остановиться перед светофором. Справа
вывернул и медленно поплелся перед Володиным носом такой же черный
ящик кеба, Володя, рванув резко под зеленый, попробовал обойти его
справа же, но усталый, видно, таксист ехал как-то неуверенно, шатаясь
вдоль улицы, и Володя решил обойти его слева, но, видно, очухавшись, и
тот наддал, и к следующему светофору они подошли под красный - рядом.
- Как ты там? - Володя, остановившись, обернулся к Гале, она
сидела боком на откидном сиденье, их глаза оказались близко, только
мелкая сетка разделяла их. Как всегда, когда он видел эти чуть
слезящиеся желто-карие глаза близко, Володя почувствовал изумление -
как долго остается во взгляде боль и страх...
В эту же секунду ее зрачки стали расширяться, она начала как бы
приподниматься, тянуться к нему, губы шевельнулись, он поймал ее
взгляд, устремившийся за его плечо, - но дверь уже рванули, и, сразу
потеряв сознание от профессионального удара чуть ниже последнего
шейного позвонка, он выпал на руки подбежавшим, и они мгновенно
перетащили его в соседнюю машину - только каблуки скребанули по
асфальту - и бросили на пол пассажирского отсека, и один уже присел
над ним, сноровисто выпрастывая из упаковки разовый шприц, а другой
уже вывернул руку Гале, сбросив ее с сиденья на пол, спокойно и внятно
сказал: "Заорешь - пополам порву", - и так же умело всадил иглу прямо
через ее джинсы.
Патруль дорожной полиции, скучавший у перекрестка Alberts
embankment и Lambett road, с интересом проводил глазами два такси,
пронесшихся одно за другим в сторону Waterloo. Впрочем, ехали они в
пределах разрешенной скорости, и не было никаких оснований
препятствовать их растяпам-пассажирам, вероятно, опаздывающим на
последний поезд в Portsmouth.
6
Весь городишко был засыпан белой пылью.
Крупнейший в крае цементный завод все рос, строился и получал
переходящие знамена министерства, принимал высоких гостей, и пыль все
безнадежнее ложилась на пятиэтажки, скрывая купоросно-синюю краску,
которой были покрыты их фасады по дикой фантазии городского
архитектора.
То, что она будет артисткой, знали все, второй такой во всем
городе не было, только одно ее смущало - как ей играть "Чайку" со
своими казачье-турецкими, в отца, кудрями.
В Москве она сразу как-то ввалилась в компанию по-лудиссидентов,
каких-то странных поэтов, художников, устраивавших выставки своих
запрещенных непонятных картин по квартирам и пыльным мастерским,
сильно и некрасиво пьющих джазовых музыкантов... В Щукинское
провалилась с треском, но в общежитии продержалась до ноября, спала на
чужих кроватях, и единст- венные трусики сохли за ночь, накрученные на
батарею. Потом пришлось перебраться в общежитие Гнесинки, там было
поспокойнее, но и оттуда выперли.
Неожиданно пристроилась помрежем в областной театр. Одновременно
появился и Олег, маленький, щуплый человек с большой рыжей бородой и
прекрасными глазами янтарного цвета, открывавшимися, когда он снимал
подтемненные красивые очки. Он был художником, искусство его она не
понимала совершенно, главный шедевр в его мастерской представлял собой
где-то украденный медицинский муляж грудной клетки с раскрашенными
мышцами, укрепленный на лакированной черной доске. Грудная клетка
распахивалась, четверть ее открывалась, как калитка, и в груди
обнаруживались напиханные туда Олегом спирали старых часовых пружин,
гипсовые носы и как бы случайно смятые обрывки газет с крупными
заголовками: "Идеи Октября живут и побеждают" и "Путь предательства".
Обычно грудная калитка была закрыта на маленький сортирный крючок.
Олег распахивал ее только перед приходом гостей, особенно иностранцев,
всегда приносивших красивые бутылки и иногда покупавших его маленькие
рисунки - будто сломанные в пояснице, угловатые голые женщины,
взлетающие вверх ногами в пустое небо...
Днем она осторожно сметала пыль с того, с чего он разрешал, - с
маленького столика, на котором ели, с книжных полок, потом готовила
что-нибудь к ужину, чаще всего жарила филе трески и открывала
очередную банку лечо. Омерзительная старуха соседка Полина Власьевна,
редакторша из "Профиздата", как только выходила на кухню, начинала
громко, хорошо поставленным голосом лекторши, объяснять второй
соседке, вдове шофера-золотаря Файзуллаева, как в ее время относились
к свободной любви. "Мы были единомышленницами, а не содержанками", -
говорила она, а старая седоусая Фатима испуганно кивала, не понимая ни
единого слова.
Олег был весьма скуповат. Филе трески ели пять дней в неделю, но
к приему иностранцев он приносил хорошую баранину, которую покупал у
школьного друга, ставшего мясником, и внимательно смотрел, как она
готовит. Подлая Полина на кухню не выходила, так как Олега
побаивалась, - однажды она провизжала: "Между прочим, я считаю, что
наши товарищи должны знать о ваших связях с буржуазными меценатами!",
- и Олег абсолютно спокойно ответил: "Еще посмотрим, к чьему стуку
сильнее прислушаются... Караганду забыла, или мало было по рогам?" Из
глаз Полины сразу потекло, и она убралась в свою комнату...
За год подготовилась серьезно, да и в театре пообтерлась.
Однажды после премьеры поехали в ВТО, актеры быстро и решительно
напились, режиссер Валерий Федорович встал из-за стола около десяти,
огляделся - и предложил заехать к нему, выпить еще по рюмочке,
посидеть. Олег в этот день был в Ленинграде, поехал по каким-то своим
делам, готовилась там какая-то очередная подпольная выставка, что-то
еще невразумительное сказал насчет желания попрощаться с каким-то
приятелем, собравшимся уезжать. Друзья его уезжали каждую неделю,
многие "сидели в отказе", заходили по договоренности поздно ночью.
Олег впускал их осторожно. До утра курили, вполголоса обсуждали, кто
уже получил вызов и собирается, кто уже подал и каковы шансы на
разрешение. Шел семьдесят второй год, в январе она сшила Олегу новые
брюки по моде - клеш и с широкими манжетами...
Утром Валерий Федорович твердо пообещал ей помочь при
поступлении. А через месяц Олег объявил, что тоже уезжает.
...Теперь ей вспоминалось все это как одно непрерывное унижение.
И иногда, по дороге домой из Останкина, на последней своей прямой
"Киевская" - "Фили", сидя в метро с прикрытыми под темными очками
глазами, - чтобы не узнавали постоянные зрители вечерних новостей, -
она замечала, что плачет, мелкие слезы ползут, прорезая нечисто смытый
грим, плачет от старого унижения. От Олеговой скупости, от того, что
не предложил ей уехать вместе, от того, что был бездарен вместе со
знаменитым его муляжом и летающими бабами, украденными у Шагала, -
теперь она уже знала. Все было унижением - и то, что Валерий Федорович
не только не помог поступить, но просто исчез, как раз на август уехал
с театром на гастроли в Польшу, а ее не пустили, она оказалась
невыездная, наверное, из-за своих диссидентских знакомств. А потом
многие годы на всех углах, во всех застольных компаниях он говорил о
ней: "Моя ученица, мое изделие, я ее сам придумал, в училище впихнул
при ее тогдашней темноте, корову через "ять" писала и Островского
знала только того, который "Как закалялась сталь", а теперь, гляди-ка,
выработалась в актерку..."
А поступила она сама, со зла и отчаяния, оставшись без Олега, без
театра, опять ночуя по подругам, общежитиям и - иногда - по нечастым
любовникам. Поступила, блестяще прочитав-таки из "Чайки", которую
потом возненавидела на всю жизнь...
Все вспоминалось как унижение, и за все надо было посчитаться.
Вернувшись с гастролей, Валерий Федорович держался с ней как ни в чем
не бывало, и что еще хуже, и она держалась, будто с нею так и нужно. И
это продолжалось долгие годы - пока он не запил наконец безудержно,
пока не погнали его по требованию коллектива из театра. Это и совпало
с ее освобождением от его чар, давления, власти.
Казалось, что жизнь начала отдавать ей долги. За пять-шесть лет
она превратила свою неудачу - попала после училища совершенно случайно
на телевидение, прошла дикторский конкурс и застряла - в блестящую
карьеру. Вела самые популярные передачи, на улице узнавали немедленно,
получила однокомнатную близко к работе, на Аргуновской.
Однажды вела какую-то муть, случайно, в несмотрибельное время,
днем, что-то про науку. Молодой, огромного роста, как с фирменной
рекламы красавец предложил после передачи отвезти домой...
Был Андрей уже доктор, по своим химическим делам не вылезал с
конгрессов то в Маниле, то в Брюсселе, ездил на "Волге", а жил у
приятеля - три месяца назад вернулся из Челябинска, что-то там
консультировал две недели, и застукал жену. Сын был у бабушки. Ключ в
скважине натолкнулся на другой, вставленный изнутри. Он позвонил. За
дверью шла суетливая жизнь, наконец жена открыла. На ней были брюки и
тонкий свитерок, она была аккуратно причесана и вид, как обычно, имела
строгий - преподавательница в техникуме. "А ребят увезли на картошку,
- сразу объяснила она свое нахождение дома в разгар учебного дня, - мы
с Леонидом Владимировичем оказались не у дел, я и пригласила его
кофейку попить..." Позади нее маячил Леонид Владимирович,
преподававший в том же техникуме общественные дисциплины. Однажды
Андрей его уже видел - после какого-то техникумовского празднества,
скорей всего, восьмого марта, жена привела домой много наро-ду -
допивать, Леонид Владимирович был безумно остроумен, но каждую шутку
повторял дважды, чтобы все расслышали... Аккуратно обойдя жену и
Леонида Владимировича, Андрей прошел в спальню. Постель была убрана,
но из ящика торчал впопыхах не замеченный край простыни. "Можно тебя
на минуту?" - позвал он жену. Она вошла, остановилась у двери, чуть
пошатнувшись, оступившись. "Зря ты надела брюки на голое тело, -
сказал он. - Все остальное могло бы сойти, но это заметно и трудно
объяснимо". В прихожей стукнула дверь - Леонид Владимирович
удалился...
Через полтора года однокомнатную они поменяли с большой доплатой,
Андрей встречал ее после каждой поздней передачи и, перегибаясь из-за
руля, целовал, чуть прикасаясь сухими губами к губам. Завидовать ей
стали еще больше... Так они прожили восемь лет. Дочка пошла в школу,
помогала бабушка, его мать, поочередно пасшая то старшего внука, то
младшую внучку и одинаково ненавидевшая их матерей. Она была вдовой
академика и оба брака своего сына считала непристойными мезальянсами,
от нового тоже не ждала ничего хорошего, но детей воспитывала по-
своему, серьезно, потому что академическая фамилия не должна была
прерваться выродками, каким-нибудь рокером и шлюхой.
Но и тут, в этой благопристойной жизни, унижение не кончилось.
Именно теперь, когда можно было бы существовать прекрасно, достойно,
чисто, - одолела ее страшная, давняя, с отрочества, пагуба. Не знал об
этом никто - ни Олег, ни сгинувший где-то в провинциальных постановках
стадионных концертов Валерий Федорович, ни случайные мужчины - о
неутолимости ее, которую смиряла всю жизнь, да так и не смирила. И
теперь, в покое и довольстве, страсть, бешенство, жажда вылезли на
поверхность, стали крутить ее и корежить. В первую ночь Андрей был
счастлив, такой любви он не знал, техникумовская учительница была
жадна, но зажата, лишена фантазии и понимала только одно: еще, еще,
еще...
Хриплые крики этой женщины, ее судороги, то, как она изгибалась,
становясь на миг сильней его, радостно изумили... Но прошли годы - и
однажды днем, когда свекровь увела внуков в Пушкинский музей, в
спальне с задернутыми шторами она открыла глаза, отстонавши, отхрипев,
отдергавшись, - и встретила взгляд Андрея, удивленно холодный и даже -
потом убеждала себя, что показалось, но знала, что так и было, -
слегка брезгливый. Резко оттолкнувшись мощными руками байдарочника, он
встал и, не оглянувшись, молча ушел в ванную. А она осталась лежать,
только медленно перекатилась лицом в подушку и, закидывая назад руку,
нащупывая, натянула на себя простыню. Это был последний раз днем, да и
вообще - последний раз по ее инициативе. Теперь пару раз в неделю она
лежала ночью неподвижно, глядя в невидимый темный потолок или плотно
закрыв глаза, и повторяла про себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20