..
На углу, у метро и чаши фонтана, тусовались молодые американские
бродяги, они норовили сесть на мостовую маленькой площади, женщина-
полицейский, обве- шанная по поясу наручниками, кобурой с вылезающей
револьверной рукояткой и еще какой-то чертовщиной , хмуро наблюдала за
оборванцами и, как только они приземлялись, показывала рукой: встать,
вверх, встать, засранцы! Кобура лежала на ее крутой заднице, как седло
на крупе. Была она чернокожая. Пилотка высоко сидела на кудрях, на
огромном "афро".
К гостинице вернулись по бульвару, почти не разговаривая, как
обычно в последнее время, - все впечатления были уже высказаны, а
конфликты, чем ближе было возвращение, возникали все чаще. Но сегодня
удалось промолчать - и вдруг возник покой, благожелательность, даже
что-то вроде близости. Он почувствовал, что еще возможно жить, вместе
переживать день за днем и входить в утро без ощущения отчаяния.
В номере, как Ольга и ожидала, было душно, топили в связи с
похолоданием отчаянно. Ольга тут же стащила платье, бросила его поверх
плаща на кресло и пошла в колготках и широком лифчике открывать окно.
Он разделся, повесил одежду в шкаф, вытащил из-под подушки пижаму.
Увидел свое отражение в зеркале шкафа - в трусах, с пижамой в руке, с
растрепавшимися при раздевании волосами...
Ольга вышла из ванной голой. Он бросил пижаму на постель, увидел
в зеркале, как она выходит из ванной - немного сгорбившись, словно от
стеснения, а на самом деле от того, что в комнате уже стало прохладно,
от окна дуло, и ей просто было холодновато. Он шагнул к ней,
возбуждение становилось, как обычно, тем сильнее, чем сильнее он
испытывал отвращение к себе... Но, обхватив себя руками, так что груди
сошлись, она пробежала к постели и мгновенно залезла под одеяло,
накрутив его на себя.
- Как прекрасно, - сказала она, и он не поверил своим ушам,
настолько это совпадало с его настроением. Прекрасно, все прекрасно, и
все возможно, надо только забыть все остальное, и вот сейчас, здесь, в
этой жаркой и продуваемой сквозняком случайной комнате, в этой стране,
в этом непредставимом городе можно любить эту женщину, которую ведь
любил, любил, была страсть, и, кажется, она тогда все время смеялась,
она вообще очень смешлива, даже сейчас...
- Как прекрасно, - сказала она, - за окном Париж, хорошая
гостиница... я сейчас ужасно устала, давай спать, ладно?.. и надо
завтра позвонить Ленке, пусть они нас встретят... ну, гаси, ложись, я
уже засыпаю...
Она вспомнила о дочери, когда пришла пора возвращаться, подумал
он. Ольга уже спала, щека ее, смятая подушкой, сморщилась, и рот
немного приоткрылся.
Он подошел к окну. Начался мелкий дождь, камни во внутреннем
дворе блестели. По карнизу на уровне третьего этажа шла кошка, обычная
кошка дворового вида, хотя на ней наверняка был ошейник - бездомных
кошек здесь не водится. Кошка остановилась и внимательно посмотрела на
него, стоящего в светлом окне. Боже, подумал он, да почему же я должен
жить именно так?!
Среднее Поволжье. Декабрь
- В любом случае все будет по-другому после операции, - сказал
лысый.
Самолет медленно выруливал на полосу. В пустом салоне стоял
затхлый холодный воздух, он был почти видим. Перегнувшись через
проход, седой внимательно слушал. Остальные, не сняв шапок и поплотнее
запахнув пальто, сразу начали дремать, лица их в утреннем свете
отливали зеленым, морщины разгладились похмельным отеком - выпивали до
трех, встав, поправились и распили еще пару бутылок...
- А если ничего не выйдет? - седой говорил негромко, стараясь,
чтобы лысый расслышал, он совсем лег на подлокотник, перегородив
проход. Двигатели завыли, самолет рванулся по полосе, и ответ лысого
можно было только угадать.
- В любом случае, - повторил лысый, и его собеседник, не видя,
почувствовал, как зажглись тигриные желтые глаза. - В любом случае все
изменится. Он будет напуган, понял?
Вой утих, самолет оторвался от земли, и ее грязно-белый лист стал
косо уходить вниз и тут же скрылся за такими же грязно-белыми клубами
облаков. Лысый повернулся к слушавшему и, отчетливо двигая бледными
губами, сказал:
- Я его хорошо знаю еще по крайкому, понял? Он трус. Трус, когда
испугается по-настоящему, может сделать такое, что никакому герою не
приснится... Он испугается, и тогда в стране наступит такой страх,
какого еще не было, увидишь... Он до конца жизни будет бояться нас, а
люди будут бояться его, и там, - он ткнул рукой в сторону круглого,
полузакрытого шторкой окошка, за которым лилось грязное молоко, - там,
внизу, будет снова нормальная жизнь... Мир, покой, люди забудут всю
эту пакость, они будут рады ее забыть, и ты, мы все будем иметь право
гордиться - мы их спасли... Понял?
Он устроился в кресле удобнее, запахнул пальто, надвинул шапку на
лоб и прикрыл глаза. Помолчал минуту, будто сразу задремал, сказал,
уже не обращаясь к седому:
- Странно, теперь вроде и натопили в салоне, а раздеваться не
хочется... Намерзлись...
Снова помолчал. Седой, решив, что теперь-то он уж точно заснул,
повозился со спинкой кресла, откинулся, тоже закрыл глаза - и услышал:
- Он трус, в этом все дело.
5
Она поехала в Останкино, едва переведя дух после возвращения. В
субботу должна была идти передача, оставалось четыре дня, она боялась,
что не успеет войти и ее могут заменить какой-нибудь дурочкой из
молодежной редакции, с них станется.
Увидала стоящий, быстро забивающийся людьми лифт, пронеслась,
часто стуча каблуками новых сапог, по холлу, втиснулась - и оказалась
грудь в грудь с парнем из группы, репортером, недавно пришедшим из той
же молодежной редакции и уже сделавшим в прошлую передачу классный
сюжет об инвалидах и стариках, сплошные слезы...
- Привет, - сказал парень, - с приездом. Выглядишь, прикинута -
атас... Я забыл, ты где была?
Конечно, это было хамство, что он обращался к ней на ты, но, во-
первых, здесь все так обращались, а во-вторых, подчеркивать, что он
почти вдвое младше, тоже не резон... Хуже было, что она не могла
вспомнить его имя...
- Привет, - ответила она осторожно, - Игорек... за комплимент
спасибо, какой уж там вид, устала жутко...
- Глеб, - поправил парень без обиды и улыбнулся. - Опять нелегкая
судьба занесла куда-нибудь в Штаты?
- Да ладно тебе, Глебушка, - она уже облегченно засмеялась, - все
это фигня, на третий раз действительно не особенно интересно... Скажи
лучше, как дела здесь? Что с передачей? Что-нибудь крутое отснял?
Глеб глянул на нее изумленно, и тут она заметила, что и другие в
лифте посматривают на нее непросто.
- Ты чего, мать, не знаешь, что ли? - Глеб покачал головой. - Ну,
ты отвязалась... Не будет передачи, понятно?
В комнате курили, смеялись, все было, как обычно, но она заметила
сразу, что более шумно, более оживленно, чем раньше.
Смеялись немного истерично, говорили чуть громче, чем всегда, и
шутки были отчаянней и рискованней, и редактор, самый приличный
человек в команде, вдруг выматерился при ней, чего никогда раньше не
позволял себе. Так вели себя в классе, вдруг вспомнила она, сорвав
очередную контрольную и ожидая прихода завуча...
Домой ехала на такси, не хотелось сразу лезть в маршрутку и
метро, всегда давала себе отдохнуть, привыкнуть день-другой после
возвращения из поездки. Как-то незаметно успокоилась, злость и испуг,
передавшиеся ей от группы, улеглись. Обойдется, думала она, все
обойдется, не в первый раз за эти годы, уже и закрывали, и запрещали,
и все постепенно начиналось снова и даже круче, все круче после
каждого отката, обойдется и теперь...
Таксист ехал через центр, застревая перед каждым светофором -
было около восьми вечера, толпа машин сгущалась, перед Лубянкой
застряли надолго. Таксист обернулся, глянул ей прямо в лицо.
- А я сразу узнал вас, - сказал он. - Сначала везти даже не
хотел, а потом решил - отвезу да скажу по дороге, что мы о вас
думаем...
- О ком? - не поняла она. - Обо мне? Кто мы? Простите...
- Прощенья потом попросишь. - Таксист уже огибал площадь с
памятником, говорил не оборачиваясь, громко, она теперь расслышала
дикую злобу в его голосе и сжалась, забилась в угол, к дверце... -
Потом у народа прощенья будете просить, поняла?! Кто мы? Русские, вот
кто! Против кого вы телевидение захватили... Му-удрецы, ет-т...
Обо всем этом она знала, но так, в упор не слышала никогда.
- Я русская, - сказала она тихо, ей тут же стало стыдно, и от
стыда, от ужаса, оттого, что теперь поняла - все действительно
кончилось, она заплакала тихо, без звука, задерживая, чтобы не
всхлипнуть, дыхание, и тут же почему-то вспомнила Дегтярева, как он
одевался, глядя мимо нее, и ушел со своей бутылкой, и заплакала еще
отчаянней - от стыда и омерзения к себе, и все это каким-то непонятным
ей образом связывалось в одно горе - страшный таксист, его злоба, ее
месть, и слезы лились, безобразно смывая остатки грима.
Он должен был приехать только через неделю. Это было хуже всего.
Но когда она открывала дверь квартиры, телефон уже разрывался.
Андрея еще не было - наверное, опять принимает каких-нибудь
фирмачей... Она сняла трубку.
- Я вернулся, - сказал он. - Я вернулся раньше. Завтра увидимся -
сейчас говорить не могу. Я люблю тебя, я вернулся к тебе. Слышишь?
Завтра увидимся, завтра увидимся...
3 = Пятое время года
1
В тесном междукресельном пространстве Ту-154 ноги пришлось
подтянуть к животу, и уже через полчаса полета все внутри начало
болеть, черт бы побрал их экономию! В подгрудинном привычном месте
установился жесткий, угловатый кулак, гастритно-язвенные ощущения
отвлекли от жизни, от переживания довольства, удачи, успеха,
возможности осуществления желаний.
Но все жарче сияло за окном солнце... И вдруг охватило такое
счастье! Боль отпустила, заглушенная глотком, другим, третьим, и
бутербродом, который она достала из какой-то удивительно красивой
коробочки, явно от фирменных конфет, или колготок, или еще какой-
нибудь чепухи. Бутерброд был правильный, на обычном сером хлебе,
крошащемся в руках, с рыночным, чуть оплывшим салом. Был повод
посмеяться - интеллигентов сразу видно: виски салом закусывают. У
моего дружка, сказал он, написано "а мыло русское едят". Она
покатилась со смеху, хотя вообще на иронию реагировала сдержанно и не
всегда адекватно, ее патетика не принимала его манеру привычного
общения с друзьями. Почему мыло? А ты что не поняла? Это же есть такое
выражение - "наелся, как дурак мыла", и есть такая басня у какого-то
сталинского сокола о низкопоклонниках - "а сало русское едят", и вот,
понимаешь, дружок совместил, и получилось дико смешно...Я не поняла,
но действительно смешно...
Встали очень рано, и теперь немного выпив и поев, задремали
обнявшись, приникнув друг к другу. Он во сне чувствовал своим левым
виском ее твердо округленный детский лоб, и дыхание, удивительно
чистое для взрослого человека ее дыхание наполняло маленькое
пространство между ее и его лицом, отделяя это простран- ство от
остального воздуха, летящего внутри самолета и, в свою очередь,
отделенного от воздуха снаружи, от всего яркого бесконечного света.
Какая-то короткая мысль об этом полете внутри друг друга
изолированных пространств мелькнула в его голове, но тут же он заснул
совсем крепким сном.
А она, наоборот, в эту минуту проснулась. Чувствовала себя
удивительно выспавшейся - будто не встала в четыре, не перестирала
Нике все белье, не наготовила на два дня еды всем троим - Нике, Андрею
и свекрови, которая всегда на время ее отсутствия перебиралась
присматривать за сыном и внучкой, не собрала недоглаженное барахлишко,
не накрасилась на ходу... И выскочила к заказанному такси свежая,
промытая, легкая, ясно глядя на утреннюю пустую улицу, на удивительно
интеллигентного вида таксиста, на поднимающийся в сизом небе оранжевый
свет дня... На углу, на повороте, стояло другое такси. Она попросила
притормозить рядом, он увидал, тут же выскочил, захлопнул дверцу,
обежал машину кругом, сунул в окно шоферу деньги - и через секунду уже
ввалился к ней. Прижался, пихнул свою сумку на переднее сиденье,
прижался снова... Весь час дороги до аэропорта говорили о тяжком,
чужом - о делах в ее редакции, о явном откате, о съемках, о том, что
Редько ни черта не понял и снимает густой реализм, снова о ее делах и
закруте в комитете... Но время от времени он прижимался, приваливался
- и все отходило, уплывало.
Она тихонько высвободилась, выпрямилась, устроила его голову у
себя на плече, огляделась. В самолете многие спали - регистрация на
этот ранний рейс закончилась в восемь и вылетели удивительно точно, по
распи- санию.
Если самолет разобьется, это будет ужасно, подумала она, потому
что обнаружится, что мы летели вместе.
Он проснулся, поднял голову, посмотрел ей близко в глаза сладким,
счастливым взглядом.
Если сейчас самолет разобьется, сказал он хрипловато со сна, это
будет прекрасно. Можно будет считать, что мы вместе прожили жизнь и
умерли в один день. Знаешь, сказал он, они жили долго и счастливо и
умерли в один день, так заканчиваются сказки.
Но мы жили недолго, сказала она.
Он положил руку на ее живот и почувствовал, как под его рукой
дернулось и напряглось живое, что-то задвигалось, пошло тепло. Он
начал яростно прорываться через одежку. Что ты делаешь, сказала она,
увидят. Не увидят, сказал он. Рука, придавленная поясом ее юбки,
неловко вывернулась, но он продолжал рваться, продираться к ней. Это
все уже было, прошла как бы титрами мысль, банальное ощущение повтора,
посещающее часто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20