Ральф последовал за ней.
– Танцы так и так устарели, – заметил он. – Раньше они хотя бы давали повод обнимать чужих женщин, а теперь повод и искать не надо. – Он крепко прижал Мари к себе, чем опять вызвал у нее приступ неуемного смеха.
Когда она отсмеялась, руку он не убрал. Возражать она не стала и, наверно, еще некоторое время посидела бы так, если бы не заметила совсем рядом, метрах в пяти, Ларса. Он стоял, засунув одну руку в карман брюк, а в другой держа бокал, и изо всех сил делал вид, будто совершенно трезв. Но Мари знала, что, когда он выпивал лишнего, у него опускалось левое веко. Безошибочный признак. Чтобы поднять веко, он вздергивал бровь. Но толку было мало, тяжелое веко под бодро вздернутой бровью выглядело еще более странно.
Мари совершенно не улыбалось скандалить с Ларсом на глазах человека, который обнимал ее и с которым она бы охотно встретилась еще раз.
Она осторожно высвободилась.
– Думаю, мне пора идти.
– Хорошая мысль. – Ральф встал.
Незаметно пройти мимо Ларса не составило труда – он был занят своим левым веком.
– Где ты живешь? – спросил Ральф, когда они вышли на улицу.
– Надо ехать на такси.
– Я живу рядом, за углом. – Он посмотрел на нее. Без вопроса, без намека, просто с ожиданием.
Если бы в эту минуту рядом случайно не остановилось такси, она бы, возможно, опять изменила своим принципам. А так попрощалась с ним тремя поцелуями в щеку, пообещав снова заглянуть в «Эскину».
Когда она тихонько вошла в квартиру, в гостиной-столовой горели все четыре свечи в рождественском венке, работал телевизор, а Мирта, заливаясь слезами, смотрела «Маленького лорда».
6
Давид в одежде лежал на кровати, спал. Рядом беспорядочной грудой валялись прочитанные страницы рукописи. Остальные аккуратной стопкой лежали на покалеченном ночном столике.
Шторы он не задернул. Желтый свет верхней лампы смешивался с сумеречным светом туманного утра. От входной двери тянуло запахами кухни. Г-жа Хааг готовила рагу.
Тишину в комнате нарушил негромкий писк мобильника. Лишь через некоторое время Давид открыл глаза. Приподнялся на локте, обвел взглядом комнату. Писк доносился из кухни. Он встал, побрел к кухонной двери. Но пока дошел, писк умолк. Давид вытащил мобильник из кармана куртки, брошенной на столе. Сейчас просигналит, что получено сообщение. Он вернулся в комнату, снял ботинки, носки, брюки и рубашку, залез под одеяло.
Горло болело, голова тоже. Квартира уже согрелась, но он несколько часов проспал в нетопленой комнате без одеяла.
На душе тоже было муторно. Словно после тревожного сна, из которого он вынырнул слишком рано и не успел еще вырваться из его мира.
Но это не был мир сна. Это был мир Петера Ландвая, героя истории, которую он читал, пока глаза не закрылись.
Петеру только-только исполнилось двадцать, когда на катке он встретил Софи. По обыкновению, он задержался после хоккейной тренировки и от бортика смотрел на девочек, которые рука об руку скользили по льду под Дорис Дей, Перри Комо и Билли Бона. Вначале Софи бросилась ему в глаза оттого, что, видимо, впервые встала на коньки. Широко расставив ноги и выпрямив коленки, она позволяла двум подружкам катить ее по льду и все равно через каждые несколько метров приземлялась на пятую точку. Когда она шлепнулась прямо перед ним и от смеха никак не могла встать, Петер разглядел, какая она хорошенькая. Перемахнул через бортик и помог девочке подняться.
Так началась любовь, полная препятствий. Родители держали шестнадцатилетнюю Софи в строгости. Ведь шел 1954 год. Петер и Софи встречались тайком, гуляли, ходили в зоопарк, пили кофе с пирожными в чайных, где никто их не знал. Спокойно побыть вдвоем им никогда не удавалось. Петер, правда, жил один в мансарде, но видеться там они опасались: риск слишком велик.
Однажды вечером, когда Петер возвращался с работы – он служил в радиомагазине, техником, – возле дома его дожидался отец Софи. Пригрозил заявить на него в полицию. И вырвал обещание не искать встреч с его дочерью.
Два дня спустя Софи сама пришла к нему в мансарду. Они провели вместе два часа и, как пишет Дустер, впервые сделали это.
Неделей позже Софи исчезла из жизни Петера. А еще через три недели пришло письмо из Лозанны: Софи определили в один из тамошних закрытых пансионов. В тот же день Петер сел на мотоцикл и отправился в далекую Лозанну. На этом месте Давида сморил сон.
Вообще-то он не любил истории про любовь. И отлично помнил, какую скуку наводили на него в гимназии «Деревенские Ромео и Джульетта» Келлера. Не мог он понять препятствий, громоздившихся на пути этой любви. Не представлял себе тогдашний мир, полный запретов, зависимости и непреодолимых пропастей.
Но на сей раз обстояло иначе. Возможно, потому, что он нашел рукопись в ящике старого ночного столика и это обстоятельство сообщало ей подлинность. А возможно, известную роль сыграли и чувства, всколыхнувшиеся в нем из-за мимолетной, неловкой встречи с Мари. Так или иначе, история Петера и Софи задела его за живое, и он надеялся, что коротенькая молитва автора –»Господи, сделай так, чтобы эта история не кончилась печально!» – была услышана.
Мобильник просигналил, что пришло сообщение. От Тобиаса: «Привет, Давид! Ты наверняка еще дрыхнешь, но мне надо планировать вечер, и я должен знать, выйдешь ли ты нынче на работу. Позвони не откладывая».
Давиду не слишком улыбалось торчать сегодня до трех ночи в шумном, прокуренном баре. Однако мысль о том, что он будет валяться в постели, а Мари опять придет в «Эскину», пугала еще сильней. И даже если она не придет, он лишит себя возможности разузнать, как все было вчера.
Вот почему он позвонил Тобиасу и сказал, что вполне здоров.
– Судя по голосу, не похоже.
– Охрип чуток, как все в эту пору года, – успокоил Давид.
Он наведался в холодный туалет, принял душ, приготовил гренки и чай. Потом надел чистое белье и купальный халат, опять улегся под одеяло, аккуратно сложил прочитанные страницы и взял со столика нечитаные.
В 1954 году поездка в Лозанну на мотоцикле занимала почти шесть часов. Еще час Петер потратил на поиски пансиона, который располагался на городской окраине, за высокой обветшалой стеной, а потом сел у окна в забегаловке напротив, заказал яблочный сок и стал ждать, наблюдая за воротами пансиона. Через два часа к нему подошла хозяйка – по опыту она знала, с какой целью молодые люди садятся за этот столик, – и сказала, что ждать не имеет смысла, девочки сегодня наверняка не выйдут. Французским Петер владел плохо и понял ее далеко не сразу. Но все же кое-как ухитрился спросить, когда же они выйдут. В четверг, ответила хозяйка, если вообще выйдут.
В следующий четверг он снова сидел за столиком у окна. И действительно: вскоре после полудня ворота открылись, на улицу колонной по двое вышли девочки в форменных платьях и под присмотром двух суровых женщин лет сорока пяти направились в сторону забегаловки.
Петер опрометью выскочил на крыльцо. Колонна проследовала мимо. Он увидел Софи, узнал ее, несмотря на форму. Она тоже заметила его и взглядом молила не выдавать себя.
Вскоре после этого он получил письмо, где она просила его больше не приезжать, иначе он навлечет на нее большие неприятности. Однако в том же письме Софи сообщила адрес хозяйки забегаловки, на имя которой он может ей писать.
Рассказ о двух следующих годах состоял из описаний Петеровых мук и отрывков из их любовной переписки. Давид читал все это как материалы расследования тяжкого преступления, которое затем совершила Софи: она разлюбила Петера.
Вернувшись в родной город, она заметила, что Петер стал ей чужим, и с удивлением призналась ему: «Ты уже не тот, кому я писала эти письма».
Петер преследовал Софи своей любовью, умолял и грозил, и в конце концов она не нашла другого выхода, кроме как целоваться с другим у него на глазах. На том катке, где они когда-то познакомились.
Короткая молитва, с какой началась эта история, услышана не была. Финал оказался печальным: Петер Ландвай покончил с собой, врезавшись на мотоцикле в скальную стену.
Читая последнюю фразу, Давид почувствовал, как по спине пробежал холодок: «А Петер Ландвай – это я».
Вообще-то Давид собирался поужинать в «Горной тиши», в надежде встретить Ральфа и кое-что разузнать о том, как прошел вчерашний вечер. Но история Петера и Софи повергла его в такое уныние, что он предпочел подольше посидеть дома, а по дороге в «Эскину» купил себе фалафель.
Вечер оказался нелегким. Народу в «Эскине» набилось еще больше обычного, и посетители вели себя так, будто впереди не Рождество, а конец света.
Симптомы простуды у Давида с каждым часом усиливались. Из носа текло, глотать больно, а дым сигар – в «Эскине» имелся хороший ассортимент сигар, которые курили теперь отнюдь не только в банкирских и рекламных кругах, – вызывал сухой, надрывный кашель.
Мари же, причина, по которой он все это мужественно терпел, не появлялась.
Хорошо хоть Ральф в обычное время занял свое обычное место и развлекал компанию. Если бы вчера между ними что-то склеилось, то либо она находилась бы здесь, либо он бы тут не сидел, так рассуждал Давид.
Ролл и, видимо, гулял вчера еще долго, потому что сегодня блистал отсутствием. Благодаря этому Давид, принимая первый заказ, мог как бы невзначай поинтересоваться:
– Долго вчера сидели в «Волюме»?
Ральф пропустил вопрос мимо ушей, но Серджо ответил:
– Меньше часа. Сплошное занудство.
– И куда же вы пошли? – спросил Давид, опять-таки совершенно невзначай.
– Лично я – домой. А куда пошли Ральф и та девушка – как ее там звали? – не знаю, спроси у него.
Давид спрашивать остерегся. Однако Ральф в ответ многозначительно промолчал.
От этой уверенности – или, может, все-таки лишь обоснованного подозрения? – Давид совсем расклеился и с большим трудом доработал до конца смены. Проводив последних посетителей и убрав посуду, он выглядел совершенно больным, и Тобиас, снимая кассу, крикнул ему:
– Ценю твою самоотверженность, но ты появишься здесь, только когда выздоровеешь!
До дома было рукой подать, но Давид чувствовал себя так паршиво, что взял такси. А дома написал г-же Хааг записку с просьбой завтра, когда она пойдет в магазин, купить ему бумажные платки, спрей для горла и какое-нибудь сильное средство от гриппа. Пришпилив к записке пятидесятифранковую купюру, он подсунул ее под дверь соседки. Кой-какие лекарства у него были, потому что простуда в этой квартире гостила частенько. Записку же он написал с тайной надеждой, что г-жа Хааг принесет ему поесть и вообще окружит его материнской заботой.
Ведь г-жа Хааг как-то раз призналась ему, что мечтает о внуках. И порой очень грустит из-за того, что сын остался холостяком, хотя безусловно рада, что по этой причине он так часто бывает у нее.
Ее заботливость и говорливость иногда действовали Давиду на нервы, но в обстоятельствах вроде нынешних он воспринял бы и то и другое как именины сердца. Готовила она хорошо, хоть и по старинке, а ее болтовня скрашивала одиночество. Она болтала не ради поддержания разговора, а просто так, сыпала словами, не ожидая ответа. Временами он слышал с лестницы, как она разговаривает в квартире сама с собой.
У Давида не было больше никого, кто бы позаботился о нем во время болезни. Мать с вторым мужем жила в Женеве, отец с третьей женой – в Берне. Ни братьев, ни сестер он не имел, с другими родственниками связи не поддерживал.
Он выпил настой липового цвета, принял две таблетки аспирина и лег в постель. Выключая свет, скользнул взглядом по рукописи на ночном столике. Закрыл глаза и стал ждать, когда подействует аспирин.
Но какое-то неприятное чувство заставило его снова включить свет, встать и отнести рукопись на кухню.
7
Мари с удовольствием пошла бы в «Эскину» прямо на следующий же день. Только вот Ральф мог бы истолковать это превратно. Он показался ей симпатичным и забавным, но вовсе не неотразимым. И у нее не было ни малейшего желания заводить новый роман, едва покончив со старым.
А причиной того, что она едва не очутилась в «Эскине» на другой же день, была ее мать, Мирта.
Ближе к вечеру Мари сидела за письменным столом у себя в комнате, храбро продираясь через «Штехлина» Теодора Фонтане, о котором задали написать сочинение.
Когда вскоре после четырех она пришла из школы, Мирта еще не выходила из своей комнаты. Как нередко бывало в эту пору года, она сказалась больной и, укрывшись в затемненной комнате, тешила свою декабрьскую депрессию. Мари на минутку заглянула к ней, и Мирта встретила ее словами:
– Когда Мерилин Монро стукнуло столько, сколько мне, ее уже десять лет не было в живых.
– Хочешь чаю или еще чего-нибудь?
– Джин с тоником подойдет в самый раз.
– Это тебе ни к чему.
– Тогда водка с тоником.
– Я спрашиваю: хочешь чаю или чего-нибудь еще, но благоразумного.
– Ладно, без тоника.
Мари закрыла дверь, слыша, как мать рассмеялась.
Около половины седьмого она пошла на кухню перекусить и столкнулась с Миртой, которая как раз вышла из ванной. В черном платье для коктейля, с дорогим макияжем.
– Уходишь? – спросила Мари.
– Нет, жду гостя. А ты никуда не идешь?
Потому-то Мари на миг всерьез задумалась, не пойти ли снова в «Эскину». Но все же предпочла кино, а потом «Беллини», одно из немногих мест, где чувствовала себя вполне комфортно даже в одиночестве.
Мари выдержала ровно три дня. И только на четвертый вечер вскоре после десяти вышла из квартиры и поехала в «Эскину».
Народу там было пока не слишком много. Всего несколько человек стояли у барной стойки и закусочных столиков. За столами в зале еще ужинали – ели тапас, и такос, и сатай, других блюд меню «Эскины» не предусматривало.
Столик Ральфовой компании пустовал, и на нем стояли две таблички «Столик заказан». Мари остановилась в нерешительности. Такого она не ожидала.
– Они раньше одиннадцати не приходят. Садись, пожалуйста, не стесняйся.
Официант, тот же, что прошлый раз. Она благодарно улыбнулась и села в то же кресло, как тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30