https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/s-kranom-dlya-pitevoj-vody/
Улыбка обнажает чересчур ровный ряд чересчур белых зубов.
– Кому, простите? – переспросил Давид.
– Альфреду Дустеру, – повторил старикан.
Как в трансе, Давид продолжал подписывать книги – может, полчаса, может, всего минут десять. Запомнил только, что в очереди жаждущих автографа была Сильви Альдер, учительница рисования из «Эскины», и что он вдруг напрочь забыл ее имя, но выкрутился, написав: «В память об «Эскине», сердечно, Давид». И что она спросила: «Вы потом идете куда-нибудь?»
Когда наконец последний читатель получил свое посвящение, г-жа Ребман притащила ящик с книгами и просияла:
– Придется еще поработать!
Она успела освежить помадой губы и зубы и начала стопкой выкладывать книги на стол, успокоив его:
– Только ваше имя.
Г-жа Ребман снимала с книг пластиковую пленку, Давид открывал нужную страницу и подписывал.
Фойе опустело – кроме гардеробщицы и сторожа, никого не осталось. Где-то за дверьми караулил человек, знавший Альфреда Дустера. «До встречи, – многозначительно усмехнулся он. – До встречи».
Что это – случайность? Вправду ли старикан знал кого-то по фамилии Дустер? Или так звали его самого? Может, на его чтения пришел человек, чье имя случайно совпало с псевдонимом покойного автора, известным одному только Давиду?
Нет, таких случайностей не бывает. Произошло самое страшное. Не предусмотренное сценарием: обман раскрылся.
– Кто такой Альфред Дустер? – спросила г-жа Ребман, с недоуменным смешком.
Давид испугался. Еще один, кому известна правда?
– Кто? – с трудом выдавил он.
– Альфред Дустер. – Она показала ему книжную страницу, на которой он только что написал: «Альфред Дустер».
Сторож выпустил Давида и г-жу Ребман на улицу и запер за ними дверь. Чтения начались мягким летним вечером, однако теперь задул порывистый ветер, нахмурило, полил холодный осенний дождь.
Минуту-другую они в нерешительности стояли под козырьком Городского театра. Г-жа Ребман прикидывала, не вернуться ли внутрь и не попросить ли взаймы зонтик, но тут неоновая вывеска и лампы в витринах с афишами погасли, и, поскольку до «Зебры» было рукой подать, они решили добраться туда, прячась под карнизами домов.
У каждого подъезда, на каждом углу Давиду мерещился тот старикан. И когда они благополучно добрались до ресторана со стилизованной светящейся зеброй возле входа, у него отлегло от сердца.
Общество за длинным столом, который зарезервировала г-жа Ребман, встретило его аплодисментами. Давид с радостью отметил, что ему оставлено место рядом с Мари. Она жестом позвала его к себе и что-то сказала своему соседу. И в эту самую минуту Давид сообразил: это человек, который знал Альфреда Дустера.
Давид сел, поцеловал Мари в щеку. Она притянула его поближе и шепнула на ухо:
– Ты был бесподобен!
Подхватив со стола бутылку, она налила ему красного вина. Все собравшиеся подняли бокалы. Он тоже взял свой, кивнул застолью и пригубил вино, избегая смотреть на соседа Мари.
– Ты знал, что Макс Фриш и Ингеборг Бахман были здешними завсегдатаями?
Давид не знал.
– Господин Штоккер только что нам рассказал. Ты ведь знаком с господином Штоккером? – Мари кивнула на своего соседа.
– Джекки. Все зовут меня Джекки. Господин Штоккер звучит слишком уж официально. Вы позволите называть вас просто Давид? И?… – Он взглянул на Мари.
– Мари. Конечно. Пожалуйста.
– Но тогда нужен глоточек, чтобы чокнуться.
Мари наполнила его почти пустой бокал, и они чокнулись.
– Сколько книг подписал?
Давид понятия не имел.
– С лотка продано сто восемьдесят три экземпляра. И многие пришли со своими книгами, – сообщила г-жа Ребман.
– Здорово. – Джекки одобрительно кивнул, и Давид заметил, что он производит в уме какие-то вычисления. Его бы не удивило, если б Джекки брякнул результат.
Давид попробовал переключиться на Сильви, которая сидела напротив него, чуть наискосок. Он вспомнил ее имя и теперь время от времени вставлял его в разговор, чтобы загладить свой давешний промах.
Но Джекки скоро завладел и вниманием Сильви. Развлекал всю компанию анекдотами, aper?us и faits divers.
– Как у тебя с мандражом? – крикнул он Давиду. – Томас Манн в молодости так трясся, что мог читать только напившись до бесчувствия.
– Неужели?! – воскликнула г-жа Ребман. – Томас Манн всегда был такой безупречный, такой церемонный.
– В общем, да, вы правы. В молодости мне однажды довелось встретиться с ним в гостях. За все время обеда он почти рта не открывал, только под конец произнес: «Десерт был изумительный».
Джекки разлил остатки вина из бутылки себе и Мари и знаком велел официанту принести новую.
– Как ты оказался на обеде вместе с Томасом Манном? – полюбопытствовала Мари.
– Ах, это долгая история. Раньше я частенько бывал в литературных кругах. – И бросив взгляд на Давида: – Одно время сам подумывал стать писателем.
– А что помешало? – спросила Сильви.
– Что мешает всем планам? Жизнь. – Джекки засмеялся, и все за столом тоже засмеялись.
Официант принес новую бутылку, показал Джекки этикетку. Тот быстро взглянул на нее и в знак согласия небрежно махнул рукой.
– Вы что-нибудь опубликовали? – спросила г-жа Ребман.
– Ты, – поправил ее Джекки. – Как посмотреть.
Он взял у официанта пробный бокал, с видом знатока продегустировал вино и кивком дал добро. К своей последней фразе он не вернулся, и Давид облегченно вздохнул.
Но Мари продолжила:
– И что же ты написал?
Джекки отхлебнул изрядный глоток и посмотрел на Давида.
Когда-то Давид слыхал, что в самые страшные минуты человека иной раз охватывает спокойствие. Пассажиры молча держатся за руки, когда у самолета отказывают двигатели и он беспомощно падает в бурные воды Атлантики. Пациенты спокойно выслушивают результат гистологического исследования, который выносит им смертный приговор. Именно так Давид чувствовал себя в эту минуту. Был совершенно спокоен.
Джекки наконец ответил, по-прежнему глядя на Давида:
– Нечто вроде Давидова романа.
Ну, говори же, думал Давид. И покончим с этим.
– Только я писал далеко не так хорошо. – Джекки ухмыльнулся и поднял бокал.
Помедлив, Давид поднял свой.
26
Мари ненавидела витринные манекены. Она знала массу более удачных способов показать одежду, не натягивая ее на куклу в рост человека. И тем не менее стояла в витрине «Корифея», одевала манекен. Так хотела хозяйка бутика, Габи Йорди. «Может, это и не очень художественно, но художественность мне в данный момент не по карману. По нынешним временам весь расчет на солидных покупательниц, далеких от экстравагантности. А им хочется видеть, как замечательно платье сидит на фигуре. К художественности мы вернемся, когда кризис минует».
Габи Йорди – лучшая клиентка Мари. И возражать ей – себе дороже. Лучше считать это лишним аргументом в пользу решения расстаться с профессией декоратора.
И Мари уныло совала негнущиеся руки манекенов в рукава, а негнущиеся ноги – в брючины, стараясь игнорировать двусмысленные взгляды прохожих мужчин. Это вторая причина, по которой она разлюбила свою профессию: не очень-то приятно выставлять себя на обозрение. У других клиентов можно хотя бы на время работы закрыть витрины шторами. Но не в «Корифее». Габи Йорди считала процесс оформления частью рекламы.
Вот только что кто-то постучал по стеклу. Сперва Мари прикинулась, что не слышит. Но стук повторился. И в конце концов она все-таки оглянулась. Джекки, новый приятель Давида. Он кивнул на бар напротив и жестом показал: дескать, пойдем выпьем. Она отрицательно покачала головой. Он показал на свои часы, на цифру семь. А когда она опять ответила отказом, наморщил лоб, склонил голову набок и по-щенячьи просительно сложил руки на груди.
Мари смягчилась и выпила с ним по бокальчику. Джекки развлекал ее историями из своей жизни в Кении.
– В тысяча девятьсот шестьдесят третьем, незадолго до провозглашения независимости, там прошел слух, что кенийцы устроят кровавую баню экспатриантам, то бишь англичанам, проживающим в стране. И я спросил у своего боя, неужто он в самом деле сможет поднять на меня руку. Парень пришел в ужас. «No, Massa, I could never kill you. I will kill neighbour. And boy of neighbour will kill you».
После Давидовых чтений в Городском театре Джекки появлялся везде и всюду. В «Эскине», куда Давид снова частенько захаживал, Джекки иной раз оспаривал у Ральфа роль единоличного верховода. Давид все чаще приводил его с собой, хотя Мари было бы куда приятнее поужинать с ним вдвоем. И снова и снова он звонками поднимал их с постели и не отставал, пока Давид не надевал брюки и не спускался вниз, чтобы одолжить ему денег. Где и на что Джекки живет, никто понятия не имел. Но он вечно сидел без денег. Временный кризис, как он постоянно твердил.
Поначалу Мари находила его забавным. Однако в последнее время он стал действовать ей на нервы. Не в пример Давиду. Тот смеялся над всеми Джеккиными присказками, даже если слышал их не впервые. Никогда не позволял Джекки расплачиваться, хотя тот порой, пусть и не очень решительно, делал такие поползновения. И присутствие Джекки как будто бы никогда ему не мешало.
«Считай его амулетом, – однажды сказал Давид. – Он принес нам обоим удачу».
27
– Он же только что получил двадцать тысяч.
– Ну, я бы не сказала, что только что. Слава богу, два месяца назад.
– А сколько он заработал на чтениях? – Эвердинг открутил крышку новой банки и отвернул наружу края бумаги, которая, словно крахмальный пластрон, укрывала табак.
– Около пятнадцати тысяч, круглым счетом тридцать выступлений по пятьсот евро, – сообщила Карин.
– Тридцать пять тысяч за два месяца.
– Это немало. Но книг тем временем было продано приблизительно вдвое больше.
Эвердинг выковырял щепотку табака из плотно утрамбованного содержимого банки.
– На что он будет жить, если начнет новую работу и на чтения не останется времени?
– Давид переехал, купил кой-какую мебель, гардины и прочее, необходимое для новой квартиры. Позволил себе приобрести некоторые вещи, о каких давно мечтал, одежду для выступлений. Он вовсе не шикует.
Зажав в щепотке табак, Эвердинг тщательно закладывал его в шершавую головку бриаровой трубки.
– Сорок тысяч евро – это около шестидесяти тысяч франков. Сколько тамошний официант зарабатывает в год?
Карин начала закипать.
– Почему он должен жить как официант, если имеет доход успешного писателя?
– А чтобы не отвыкнуть. Не все коту масленица, придут и плохие времена. – Большим пальцем Эвердинг утрамбовал табак и потянулся за зажигалкой.
– Не думать о плохих временах – привилегия юности. – Карин наблюдала, как он изрыгает клубы дыма, точно паровоз миниатюрной железной дороги.
Наконец Эвердинг откинулся на спинку кресла, посасывая трубку с таким видом, будто раскурил ее как минимум на ближайшие несколько лет.
– Тридцать тысяч? – спросил он, словно успел запамятовать точную сумму.
Карин Колер кивнула.
– Обычно я подобных вопросов не задаю, но, имея дело с таким молодым автором, несешь определенную ответственность. Что он намерен с ними делать?
Карин пожала плечами.
– Может, хочет куда-нибудь вложить. Наши гонорары процентов не приносят.
Эвердинг глубоко вздохнул.
– Ну ладно. Только скажи ему, что это последний раз до весеннего расчета.
Карин встала, однако Эвердинг знаком попросил ее остаться.
– Хочу кое-что тебе сказать.
Она опять села на посетительский стул. Эвердинг выпрямился.
– Без долгих предисловий: не хочешь вернуться к нам в штат? – Он усмехнулся, гордый своей идеей.
Карин предложению не удивилась. С тех пор как она, больше в шутку, похвалила его идею насчет того, чтобы ей стать агентом Давида, ее не оставляло ощущение, что Эвердинг держится с нею куда более предупредительно. То бишь умерив наглость. Прикинул небось, что у него в штате она заработает меньше, чем в качестве Давидова агента. Вдобавок у него отнюдь не было уверенности, что она не пристроит Давида в издательство, где ставки повыше.
Ответила Карин не сразу, и он добавил:
– Финансовую сторону мы, разумеется, приведем в соответствие с возросшей стоимостью жизни и новыми обстоятельствами.
На ее памяти Эвердинг впервые сам заговорил о повышении жалованья. Видимо, нервничает.
– Я подумаю над твоим предложением, Уве.
Она встала.
На секунду-другую он просто онемел. Потом сказал:
– Только не думай чересчур долго. – Будто от кандидатов на должность отбою нет.
Когда Карин подошла к двери, трубка Эвердинга погасла.
Пол в коридоре был застлан полиэтиленовой пленкой. Дверная коробка, выключатели и розетки обклеены скотчем. Пахло краской.
В ее кабинете тоже орудовали маляры. Стеллажи по стенам завешены тканью, посетительского стула нет, безобразный полосатый половик прикрыт пластиком, а на стремянке приготовлены полотнища, которыми после ее ухода накроют ее стул и письменный стол.
Она села и начала просматривать почту. Заявки на чтения, на интервью, на лицензии, на фотосъемки. Шумиха вокруг Давида Керна еще далеко не достигла апогея.
В последнее время она иногда тревожилась, так ли уж хорошо он справляется с шумной славой, как ей казалось поначалу. Или все-таки головка у парня начинает кружиться. Эвердингу она ничего не сказала, но Давидовы финансовые потребности и у нее тоже вызывали беспокойство. И, в общем, не из-за расходов. То, что молодой человек, неожиданно оказавшись при деньгах, тратит их довольно-таки беззаботно, ее не удивляло. Настораживал его внезапный интерес к финансовым вопросам. Раньше он никогда не интересовался продажей книг, а теперь каждую неделю спрашивал, как обстоит дело.
Неприятно задела Карин и недавняя его просьба повысить гонорар за чтения. Буквально только что он поверить не мог, что получает за выступление пятьсот евро плюс накладные расходы. А теперь вполне серьезно спрашивает, нельзя ли поднять расценки.
Пожалуй, ее беспокоило не столько то, что Давид ведет себя как большинство людей, учуявших запах денег, сколько совсем другое: что она более не может полагаться на свое знание людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Кому, простите? – переспросил Давид.
– Альфреду Дустеру, – повторил старикан.
Как в трансе, Давид продолжал подписывать книги – может, полчаса, может, всего минут десять. Запомнил только, что в очереди жаждущих автографа была Сильви Альдер, учительница рисования из «Эскины», и что он вдруг напрочь забыл ее имя, но выкрутился, написав: «В память об «Эскине», сердечно, Давид». И что она спросила: «Вы потом идете куда-нибудь?»
Когда наконец последний читатель получил свое посвящение, г-жа Ребман притащила ящик с книгами и просияла:
– Придется еще поработать!
Она успела освежить помадой губы и зубы и начала стопкой выкладывать книги на стол, успокоив его:
– Только ваше имя.
Г-жа Ребман снимала с книг пластиковую пленку, Давид открывал нужную страницу и подписывал.
Фойе опустело – кроме гардеробщицы и сторожа, никого не осталось. Где-то за дверьми караулил человек, знавший Альфреда Дустера. «До встречи, – многозначительно усмехнулся он. – До встречи».
Что это – случайность? Вправду ли старикан знал кого-то по фамилии Дустер? Или так звали его самого? Может, на его чтения пришел человек, чье имя случайно совпало с псевдонимом покойного автора, известным одному только Давиду?
Нет, таких случайностей не бывает. Произошло самое страшное. Не предусмотренное сценарием: обман раскрылся.
– Кто такой Альфред Дустер? – спросила г-жа Ребман, с недоуменным смешком.
Давид испугался. Еще один, кому известна правда?
– Кто? – с трудом выдавил он.
– Альфред Дустер. – Она показала ему книжную страницу, на которой он только что написал: «Альфред Дустер».
Сторож выпустил Давида и г-жу Ребман на улицу и запер за ними дверь. Чтения начались мягким летним вечером, однако теперь задул порывистый ветер, нахмурило, полил холодный осенний дождь.
Минуту-другую они в нерешительности стояли под козырьком Городского театра. Г-жа Ребман прикидывала, не вернуться ли внутрь и не попросить ли взаймы зонтик, но тут неоновая вывеска и лампы в витринах с афишами погасли, и, поскольку до «Зебры» было рукой подать, они решили добраться туда, прячась под карнизами домов.
У каждого подъезда, на каждом углу Давиду мерещился тот старикан. И когда они благополучно добрались до ресторана со стилизованной светящейся зеброй возле входа, у него отлегло от сердца.
Общество за длинным столом, который зарезервировала г-жа Ребман, встретило его аплодисментами. Давид с радостью отметил, что ему оставлено место рядом с Мари. Она жестом позвала его к себе и что-то сказала своему соседу. И в эту самую минуту Давид сообразил: это человек, который знал Альфреда Дустера.
Давид сел, поцеловал Мари в щеку. Она притянула его поближе и шепнула на ухо:
– Ты был бесподобен!
Подхватив со стола бутылку, она налила ему красного вина. Все собравшиеся подняли бокалы. Он тоже взял свой, кивнул застолью и пригубил вино, избегая смотреть на соседа Мари.
– Ты знал, что Макс Фриш и Ингеборг Бахман были здешними завсегдатаями?
Давид не знал.
– Господин Штоккер только что нам рассказал. Ты ведь знаком с господином Штоккером? – Мари кивнула на своего соседа.
– Джекки. Все зовут меня Джекки. Господин Штоккер звучит слишком уж официально. Вы позволите называть вас просто Давид? И?… – Он взглянул на Мари.
– Мари. Конечно. Пожалуйста.
– Но тогда нужен глоточек, чтобы чокнуться.
Мари наполнила его почти пустой бокал, и они чокнулись.
– Сколько книг подписал?
Давид понятия не имел.
– С лотка продано сто восемьдесят три экземпляра. И многие пришли со своими книгами, – сообщила г-жа Ребман.
– Здорово. – Джекки одобрительно кивнул, и Давид заметил, что он производит в уме какие-то вычисления. Его бы не удивило, если б Джекки брякнул результат.
Давид попробовал переключиться на Сильви, которая сидела напротив него, чуть наискосок. Он вспомнил ее имя и теперь время от времени вставлял его в разговор, чтобы загладить свой давешний промах.
Но Джекки скоро завладел и вниманием Сильви. Развлекал всю компанию анекдотами, aper?us и faits divers.
– Как у тебя с мандражом? – крикнул он Давиду. – Томас Манн в молодости так трясся, что мог читать только напившись до бесчувствия.
– Неужели?! – воскликнула г-жа Ребман. – Томас Манн всегда был такой безупречный, такой церемонный.
– В общем, да, вы правы. В молодости мне однажды довелось встретиться с ним в гостях. За все время обеда он почти рта не открывал, только под конец произнес: «Десерт был изумительный».
Джекки разлил остатки вина из бутылки себе и Мари и знаком велел официанту принести новую.
– Как ты оказался на обеде вместе с Томасом Манном? – полюбопытствовала Мари.
– Ах, это долгая история. Раньше я частенько бывал в литературных кругах. – И бросив взгляд на Давида: – Одно время сам подумывал стать писателем.
– А что помешало? – спросила Сильви.
– Что мешает всем планам? Жизнь. – Джекки засмеялся, и все за столом тоже засмеялись.
Официант принес новую бутылку, показал Джекки этикетку. Тот быстро взглянул на нее и в знак согласия небрежно махнул рукой.
– Вы что-нибудь опубликовали? – спросила г-жа Ребман.
– Ты, – поправил ее Джекки. – Как посмотреть.
Он взял у официанта пробный бокал, с видом знатока продегустировал вино и кивком дал добро. К своей последней фразе он не вернулся, и Давид облегченно вздохнул.
Но Мари продолжила:
– И что же ты написал?
Джекки отхлебнул изрядный глоток и посмотрел на Давида.
Когда-то Давид слыхал, что в самые страшные минуты человека иной раз охватывает спокойствие. Пассажиры молча держатся за руки, когда у самолета отказывают двигатели и он беспомощно падает в бурные воды Атлантики. Пациенты спокойно выслушивают результат гистологического исследования, который выносит им смертный приговор. Именно так Давид чувствовал себя в эту минуту. Был совершенно спокоен.
Джекки наконец ответил, по-прежнему глядя на Давида:
– Нечто вроде Давидова романа.
Ну, говори же, думал Давид. И покончим с этим.
– Только я писал далеко не так хорошо. – Джекки ухмыльнулся и поднял бокал.
Помедлив, Давид поднял свой.
26
Мари ненавидела витринные манекены. Она знала массу более удачных способов показать одежду, не натягивая ее на куклу в рост человека. И тем не менее стояла в витрине «Корифея», одевала манекен. Так хотела хозяйка бутика, Габи Йорди. «Может, это и не очень художественно, но художественность мне в данный момент не по карману. По нынешним временам весь расчет на солидных покупательниц, далеких от экстравагантности. А им хочется видеть, как замечательно платье сидит на фигуре. К художественности мы вернемся, когда кризис минует».
Габи Йорди – лучшая клиентка Мари. И возражать ей – себе дороже. Лучше считать это лишним аргументом в пользу решения расстаться с профессией декоратора.
И Мари уныло совала негнущиеся руки манекенов в рукава, а негнущиеся ноги – в брючины, стараясь игнорировать двусмысленные взгляды прохожих мужчин. Это вторая причина, по которой она разлюбила свою профессию: не очень-то приятно выставлять себя на обозрение. У других клиентов можно хотя бы на время работы закрыть витрины шторами. Но не в «Корифее». Габи Йорди считала процесс оформления частью рекламы.
Вот только что кто-то постучал по стеклу. Сперва Мари прикинулась, что не слышит. Но стук повторился. И в конце концов она все-таки оглянулась. Джекки, новый приятель Давида. Он кивнул на бар напротив и жестом показал: дескать, пойдем выпьем. Она отрицательно покачала головой. Он показал на свои часы, на цифру семь. А когда она опять ответила отказом, наморщил лоб, склонил голову набок и по-щенячьи просительно сложил руки на груди.
Мари смягчилась и выпила с ним по бокальчику. Джекки развлекал ее историями из своей жизни в Кении.
– В тысяча девятьсот шестьдесят третьем, незадолго до провозглашения независимости, там прошел слух, что кенийцы устроят кровавую баню экспатриантам, то бишь англичанам, проживающим в стране. И я спросил у своего боя, неужто он в самом деле сможет поднять на меня руку. Парень пришел в ужас. «No, Massa, I could never kill you. I will kill neighbour. And boy of neighbour will kill you».
После Давидовых чтений в Городском театре Джекки появлялся везде и всюду. В «Эскине», куда Давид снова частенько захаживал, Джекки иной раз оспаривал у Ральфа роль единоличного верховода. Давид все чаще приводил его с собой, хотя Мари было бы куда приятнее поужинать с ним вдвоем. И снова и снова он звонками поднимал их с постели и не отставал, пока Давид не надевал брюки и не спускался вниз, чтобы одолжить ему денег. Где и на что Джекки живет, никто понятия не имел. Но он вечно сидел без денег. Временный кризис, как он постоянно твердил.
Поначалу Мари находила его забавным. Однако в последнее время он стал действовать ей на нервы. Не в пример Давиду. Тот смеялся над всеми Джеккиными присказками, даже если слышал их не впервые. Никогда не позволял Джекки расплачиваться, хотя тот порой, пусть и не очень решительно, делал такие поползновения. И присутствие Джекки как будто бы никогда ему не мешало.
«Считай его амулетом, – однажды сказал Давид. – Он принес нам обоим удачу».
27
– Он же только что получил двадцать тысяч.
– Ну, я бы не сказала, что только что. Слава богу, два месяца назад.
– А сколько он заработал на чтениях? – Эвердинг открутил крышку новой банки и отвернул наружу края бумаги, которая, словно крахмальный пластрон, укрывала табак.
– Около пятнадцати тысяч, круглым счетом тридцать выступлений по пятьсот евро, – сообщила Карин.
– Тридцать пять тысяч за два месяца.
– Это немало. Но книг тем временем было продано приблизительно вдвое больше.
Эвердинг выковырял щепотку табака из плотно утрамбованного содержимого банки.
– На что он будет жить, если начнет новую работу и на чтения не останется времени?
– Давид переехал, купил кой-какую мебель, гардины и прочее, необходимое для новой квартиры. Позволил себе приобрести некоторые вещи, о каких давно мечтал, одежду для выступлений. Он вовсе не шикует.
Зажав в щепотке табак, Эвердинг тщательно закладывал его в шершавую головку бриаровой трубки.
– Сорок тысяч евро – это около шестидесяти тысяч франков. Сколько тамошний официант зарабатывает в год?
Карин начала закипать.
– Почему он должен жить как официант, если имеет доход успешного писателя?
– А чтобы не отвыкнуть. Не все коту масленица, придут и плохие времена. – Большим пальцем Эвердинг утрамбовал табак и потянулся за зажигалкой.
– Не думать о плохих временах – привилегия юности. – Карин наблюдала, как он изрыгает клубы дыма, точно паровоз миниатюрной железной дороги.
Наконец Эвердинг откинулся на спинку кресла, посасывая трубку с таким видом, будто раскурил ее как минимум на ближайшие несколько лет.
– Тридцать тысяч? – спросил он, словно успел запамятовать точную сумму.
Карин Колер кивнула.
– Обычно я подобных вопросов не задаю, но, имея дело с таким молодым автором, несешь определенную ответственность. Что он намерен с ними делать?
Карин пожала плечами.
– Может, хочет куда-нибудь вложить. Наши гонорары процентов не приносят.
Эвердинг глубоко вздохнул.
– Ну ладно. Только скажи ему, что это последний раз до весеннего расчета.
Карин встала, однако Эвердинг знаком попросил ее остаться.
– Хочу кое-что тебе сказать.
Она опять села на посетительский стул. Эвердинг выпрямился.
– Без долгих предисловий: не хочешь вернуться к нам в штат? – Он усмехнулся, гордый своей идеей.
Карин предложению не удивилась. С тех пор как она, больше в шутку, похвалила его идею насчет того, чтобы ей стать агентом Давида, ее не оставляло ощущение, что Эвердинг держится с нею куда более предупредительно. То бишь умерив наглость. Прикинул небось, что у него в штате она заработает меньше, чем в качестве Давидова агента. Вдобавок у него отнюдь не было уверенности, что она не пристроит Давида в издательство, где ставки повыше.
Ответила Карин не сразу, и он добавил:
– Финансовую сторону мы, разумеется, приведем в соответствие с возросшей стоимостью жизни и новыми обстоятельствами.
На ее памяти Эвердинг впервые сам заговорил о повышении жалованья. Видимо, нервничает.
– Я подумаю над твоим предложением, Уве.
Она встала.
На секунду-другую он просто онемел. Потом сказал:
– Только не думай чересчур долго. – Будто от кандидатов на должность отбою нет.
Когда Карин подошла к двери, трубка Эвердинга погасла.
Пол в коридоре был застлан полиэтиленовой пленкой. Дверная коробка, выключатели и розетки обклеены скотчем. Пахло краской.
В ее кабинете тоже орудовали маляры. Стеллажи по стенам завешены тканью, посетительского стула нет, безобразный полосатый половик прикрыт пластиком, а на стремянке приготовлены полотнища, которыми после ее ухода накроют ее стул и письменный стол.
Она села и начала просматривать почту. Заявки на чтения, на интервью, на лицензии, на фотосъемки. Шумиха вокруг Давида Керна еще далеко не достигла апогея.
В последнее время она иногда тревожилась, так ли уж хорошо он справляется с шумной славой, как ей казалось поначалу. Или все-таки головка у парня начинает кружиться. Эвердингу она ничего не сказала, но Давидовы финансовые потребности и у нее тоже вызывали беспокойство. И, в общем, не из-за расходов. То, что молодой человек, неожиданно оказавшись при деньгах, тратит их довольно-таки беззаботно, ее не удивляло. Настораживал его внезапный интерес к финансовым вопросам. Раньше он никогда не интересовался продажей книг, а теперь каждую неделю спрашивал, как обстоит дело.
Неприятно задела Карин и недавняя его просьба повысить гонорар за чтения. Буквально только что он поверить не мог, что получает за выступление пятьсот евро плюс накладные расходы. А теперь вполне серьезно спрашивает, нельзя ли поднять расценки.
Пожалуй, ее беспокоило не столько то, что Давид ведет себя как большинство людей, учуявших запах денег, сколько совсем другое: что она более не может полагаться на свое знание людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30