— Что-то чрезвычайное?
— Такая вероятность существовала. К счастью, все разрешилось.
Подхватив Робин под ягодицы, я усадил ее на стол.
— Это еще что такое? — шутливо возмутилась она. — Страсть среди кастрюль и сковородок, фантазия голодного мужчины?
— Как-нибудь потом. Если будешь себя хорошо вести. — Заглянув в холодильник, я отыскал початую бутылку белого вина и вытащил пробку. — Но сначала праздник.
— Что отмечаем?
— Ничего. И это самое главное.
* * *
Вечер прошел тихо. Майло больше не звонил, как, впрочем, и кто бы то ни было еще. Я попытался представить себе, какой была бы жизнь без телефона. Мы объелись телятиной и повеселели от вина. Мысль о том, чтобы заняться любовью, превратилась во что-то далекое и неопределенное. Мы были довольны настоящим.
Так и сидели мы на диване, держась за руки, не двигаясь, не обмениваясь ни словом. Вот что ждет нас в старости? Такая перспектива вдруг показалась мне бесподобной.
Потом, наверное, в воздухе что-то изменилось. Мы прикоснулись друг к другу, начали ласкать и целоваться. Скоро мы уже были обнаженные, переплетенные воедино, сползшие с дивана на пол, не обращающие внимания на ноющие колени и локти, затекшие мышцы, неудобные позы.
Закончилось все постелью. Потом Робин приняла душ и объявила, что пойдет работать. Я не возражал.
Она ушла в студию, а я устроился в удобном кожаном кресле, листая журналы под вкрадчивые звуки гавайской гитары. На какое-то время мне удалось все забыть, но затем я снова стал думать о Стейси. Об Эрике. Ричарде. Об угасании Джоанны Досс.
Я подумал было о том, чтобы позвонить завтра Джуди Маниту и узнать, не появились ли у нее какие-нибудь новые мысли. И сразу же отказался от этого. Возможно, Стейси сочтет такой звонок вмешательством в ее личную жизнь.
С ее слов я понял, что семейства Доссов и Маниту объединяет нечто большее, чем просто дружба соседей. Джоанна занималась с Бекки, Эрик бросил Элисон, Бекки и Стейси поссорились.
Боб смотрел на взаимное проявление нежности Ричарда и Джоанны с отвращением.
Джуди и Боб, занятые проблемами Бекки, все же не поленились надавить на Ричарда, чтобы тот связался со мной.
Со мной, поскольку не я занимался с Бекки, а Маниту ревностно охраняли свои семейные тайны. Бекки отдельно, а Стейси отдельно? Или решение приняла Бекки — Стейси только что рассказала об охлаждении их отношений. Бекки якобы даже перестала с ней разговаривать. Как бы ни обстояли дела на самом деле, лучше их не усложнять напрасно.
Сходив на кухню, я налил себе виски — слой в палец толщиной. В дополнение к вину это значительно превысило мою дневную норму спиртного. Виртуоз-гаваец выдал глиссандо, и я подумал о пальмах.
Допив виски, я налил еще.
* * *
В среду утром я проснулся с заслуженной головной болью, горечью во рту и не желающими разлипаться глазами. Робин уже встала, но аромата кофе я не уловил.
Постояв минуту в душе, я оделся, ни разу не упав, и пошел за утренней газетой. Робин так торопилась приступить к работе, что не забрала почту. Я сходил к ящику.
Первая страница сразу же бросилась мне в глаза.
ТАИНСТВЕННЫЙ ПОРТРЕТ ДОКТОРА СМЕРТЬ.
Неожиданное появление картины поднимает новые вопросы относительно убийства Элдона Мейта.
Санта-Моника. Грант Каглер, владелец художественной галереи на Колорадо-авеню, вечером обнаружил сюрприз, подброшенный ко входу. В плотную бумагу был завернут холст, написанная маслом копия знаменитой картины Рембрандта «Урок анатомии». Однако эта версия отличалась от оригинала тем, что на ней был дважды изображен недавно убитый «доктор Смерть» Элдон Мейт: в образах врача и трупа.
«Писал не мастер, — высказал свое суждение Каглер, — но человек довольно компетентный. Ума не приложу, почему картину подбросили именно мне. Я не поклонник репрезентативного искусства, хотя бытовые темы бывают очень занятными».
Дальше в статье цитировался «источник в полиции, пожелавший остаться неназванным», указавший на «любопытное совпадение картины с местом убийства Элдона Мейта, поднимающее вопросы касательно личности художника и причин, побудивших его подбросить портрет. Картина задержана до выяснения всех обстоятельств дела».
Я мысленно представил себе крепышей из полиции, прикидывающих, с какого бока надеть на холст наручники. Интересно, скоро ли Майло даст о себе знать. Я не успел допить кофе, как заверещал телефон.
— Полагаю, ты уже читал, — без предисловий начал Майло.
— Похоже, к нам приехал Зеро Толеранс.
— Я попробовал провести кое-какие изыскания на основе той статьи из денверской газеты. Толеранса никто не знает, помещение для выставки он ни у кого не арендовал, а самовольно захватил пустующий дом — большую индустриальную раковину, кишащую отбросами общества. Мне так и не удалось узнать, проживал ли Толеранс в Денвере. Местная полиция о нем никогда не слышала, а критик, написавший заметку, не смог вспомнить ничего помимо того, что Толеранс был похож на бродягу и отказался отвечать на вопросы — вообще не сказал ни слова, просто ткнул пальцем в холсты и ушел. Критик решил, что у него не все дома, поэтому и назвал его «потусторонним художником».
— Бродяга.
— Длинные волосы и борода. По словам мистера Критика, у Толеранса был кое-какой «примитивный» талант. В одном они сошлись с владельцем художественной галереи: репрезентативное искусство не их удел. Насколько я понял, в мире искусства это означает, что если ты умеешь рисовать, ты полный урод.
— Тогда зачем этот критик отправился на выставку Толеранса?
— Из любопытства. Он был заинтригован. Я так и не смог из него вытянуть, откуда он о ней узнал. Возможно, Толеранс прислал ему приглашение по факсу, а может быть, и не присылал. Больше о нем критик ничего не слышал и не имеет понятия, что сталось с картинами.
— Что ж, нам известно, куда попала одна из них, — заметил я. — Бородатый бродяга может быть тем самым, кого спугнула миссис Кронфельд. Или Донни Салсидо Мейтом.
— Мне это уже приходило в голову, — подтвердил Майло.
— Есть данные, где в то время находился Донни?
— Нет, но только не в тюрьме. Его заграбастали лишь через четыре месяца.
— Его мать говорила, он к тому времени жил на улице, — сказал я.
— Возможно, он подался на восток, перебрался в Колорадо, нашел пустующий дом и занялся живописью. Странно, мать не упомянула об этом таланте. С другой стороны, она вообще почти не говорила о сыне.
— Я связывался с мотелем, где она остановилась. Миссис Мейт уехала еще вчера. Значит, ты считаешь, что Донни сначала нарисовал, как его папашу потрошат, а затем решил воплотить это в жизнь?
— Вполне возможно, картины были еще одной попыткой установить связь с отцом. Быть может, Донни пытался показать свои работы Мейту, но тот его снова отшил.
— Зачем подбрасывать картину в галерею?
— Он художник, и ищет признания. Подумай, какое полотно он выбрал. Все остальные были просто портретами Мейта. На «Уроке анатомии» Мейт оказался на операционном столе.
— Смотрите, что я сделал с папочкой. Позерство.
— Как и записка. Как и сломанный стетоскоп.
— С другой стороны, — возразил Майло, — возможно, этот Толеранс — просто нуждающийся художник, и это был чисто рекламный трюк — воспользовавшись смертью Мейта, он попытался вдохнуть жизнь в умершую карьеру. В этом случае он своего добился — ему посвящены первые полосы газет, а у меня появилась дополнительная головная боль. Если этот тип завтра появится в телевизоре в компании агента и специалиста по рекламе, весь сценарий про психопатов можно рвать в клочья.
— Возможно, ты прав, — согласился я. — Мы все же в Лос-Анджелесе. Но если Толеранс не покажется на поверхности, это тоже кое о чем скажет.
Три секунды тишины.
— А пока картина отдыхает у нас, в помещении для хранения улик. Не хочешь на нее взглянуть?
Конечно, хочу. Репрезентативность — как раз мой удел.
Глава 17
— Очень недурно, но это не Рембрандт, — сказал я.
Майло провел пальцем по холсту. Мы с ним были в отделе по расследованию убийств и грабежей, на втором этаже административного здания в западной части Лос-Анджелеса. Несколько детективов, склонившихся над письменными столами, время от времени украдкой бросали на нас взгляды. Майло поставил картину на свой стол.
Шедевр Зеро Толеранса был выполнен в коричневых и черных тонах. Единственным светлым пятном розовела рука человека, лежащего на операционном столе, низведенная до сухожилий и связок.
Труп имел лицо Элдона Мейта. Даже посредственное дарование Толеранса не оставляло в этом никаких сомнений. Вокруг стола стояли семь мужчин в пышных одеждах, с жабо и козлиными бородками, взирающие на труп с академическим спокойствием. Прозектор — второй Мейт — в черном костюме с белым кружевным воротником, в высокой черной шляпе, со скучающим видом тыкал скальпелем рассеченную руку.
В оригинале гений художника позволил оторваться от жестокости сцены. В мазне Толеранса она вернулась назад. Сердитые буйные мазки, краски, наложенные очень толстым слоем и возвышающиеся над холстом остроконечными пиками.
Картина была небольшая — двадцать четыре на восемнадцать дюймов. Я ожидал увидеть что-нибудь более впечатляющее.
Умаление Мейта?
Подняв ворох листков с сообщениями, Майло дождем полил ими свой стол.
— Каглер, владелец галереи, теребит меня целый день.
Внезапно реализм стал ему нравиться.
— Вероятно, он получил предложение, — сказал я. — От кого-нибудь из тех, кто готов платить большие бабки за платье, перепачканное кровью.
Звонили телефоны, стучали клавиши компьютеров, кто-то смеялся. В помещении пахло подгорелым кофе и потом тренажерного зала.
— Еще меня приглашают принять участие в дешевых телешоу. А рано утром позвонил большой начальник и напомнил, что я должен держать язык за зубами.
— Толеранс добился популярности, — заметил я. — Интересно, надолго ли ему этого хватит.
— Ты хочешь сказать, не захочет ли он настоящего реализма?
Я пожал плечами.
— Что ж, — сказал Майло, — до сих пор он не допустил никаких оплошностей. — Он постучал по картине. — Ни одного отпечатка. Возможно, ты прав, и мы действительно имеем дело с умной головой, просчитывающей все наперед. — Майло развернул холст ко мне. — Взгляни на это. Никаких новых мыслей?
— В общем, никаких, — ответил я. — Бешеная ненависть по отношению к Мейту. Двойственное отношение. Это ты и без меня понял.
Зазвонил телефон Майло.
— Стерджис слушает... о, привет. — Лицо Майло просветлело, словно внутри зажглась лампочка. — Правда? Спасибо. Когда?.. Разумеется, более чем удобно. У меня тут доктор Делавэр... Да-да, отлично.
— Вот и говори после этого о карме, — сказал он, кладя трубку. — Это была Петра. Похоже, ей удалось нарыть что-то на Донни. Она едет в суд Санта-Моники, завернет сюда на десять минут. Встречаемся у входа.
Мы спустились вниз. Майло, закурив сигару, принялся расхаживать взад-вперед, а я размышлял о семействе Доссов. Вскоре подкатил черный «Аккорд» и остановился в запретной зоне. Из машины с присущей ей экономностью движений вышла Петра Коннор. До сих пор мне доводилось видеть ее исключительно в черных брючных костюмах. Сейчас на ней была какая-то обтягивающая шерстяная штуковина в синих тонах, подчеркивающая высокую стройную фигуру и на вид выходящая за рамки того, что может позволить на свою зарплату детектив второго разряда. На ногах Петры красовались черные ботинки на шнуровке. Черные волосы, как обычно, были острижены коротким клинышком, а на плече болталась черная сумочка из кожи такой фактуры, словно на нее пошла повидавшая все на своем веку куртка мотоциклиста. Под ладно скроенным пиджаком пистолета не было видно, так что он, вероятно, лежал в сумке.
Нездоровый сентябрьский свет на удивление шел ее коже цвета слоновой кости, подчеркивая острый подбородок, твердую складку губ, прямой нос. Петра Коннор обладала своеобразной сдержанной красотой, но что-то в ее облике предостерегало: «держись на расстоянии». Внимание, с которым Петра следила за выздоровлением Билли Стрейта, показало мне, что за пытливыми карими глазами скрыта внутренняя теплота. Однако это предположение ничем не подкреплялось; со мной Петра говорила только о делах, никогда не посвящая в личную жизнь. По-видимому, ей пришлось преодолеть много препятствий, чтобы попасть туда, где она сейчас находилась.
— Привет, — сверкнула холодной улыбкой Петра, и я понял, какого вопроса она от меня ждет.
— Как поживает наш мальчик?
— Насколько можно судить, просто замечательно. Круглый отличник; прошел тесты, а ему ведь еще целый год учиться. Просто поразительно, если учесть, что он, по сути дела, самоучка. Как ты сказал в самом начале, у него прирожденный дар к учебе.
— А что с язвой? — спросил я.
— Потихоньку зарубцовывается. Билли бурчит по поводу лекарств, но все-таки слушается врачей. У него появились друзья. Наконец-то. Тоже «творческие личности», говоря словами директора школы. Миссис Адамсон больше всего беспокоит, что вся жизнь Билли сосредоточена на учебе, книгах и компьютере.
— А она что бы предпочла?
— Вряд ли у нее есть какие-то конкретные мысли — просто она волнуется. По поводу того, все ли делает правильно. Похоже, миссис Адамсон чувствует себя обязанной регулярно докладывать мне. Она звонит каждую неделю.
— Что ж, ты для нее длинная рука закона, — пошутил я. Петра улыбнулась.
— Просто она очень полюбила Билли. Я постоянно твержу ей, чтобы она не беспокоилась, что все будет хорошо.
Она заморгала, ожидая услышать подтверждение своих слов.
— Совершенно правильно, — согласился я.
У нее на щеках появились розовые монетки.
— Так или иначе, вниманием Билли не обделен. Возможно, этого у него даже в избытке, если учесть, что по натуре своей он одиночка. Сэм приходит каждую пятницу; на выходные он увозит Билли в Венис. Итого целая неделя в школе, а потом два дня развлечений. Как тебе такой контраст?
— Обилие впечатлений. Уверен, Билли выдержит.
— И я тоже. Если возникнут какие-то проблемы, полагаю, можно будет тебе позвонить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52