– И мне казалось, что все уже кончено. Что это, по-вашему, было? Страх?
– Или злость.
– Возможно.
Мартиньи пошел прочь, но, сделав несколько шагов, остановился и обернулся к Роуленду.
– У вас такой вид… Хотите выпить? Я мог бы для вас что-нибудь достать: коньяку, виски? Вам это явно не повредит.
– Нет, спасибо.
– Вы сейчас не сможете поговорить с ней. – Мартиньи посмотрел на него сочувственным взглядом. – Надеюсь, вы это понимаете? Для начала они оба должны пройти медицинское обследование, затем будут допрошены. Ламартином всерьез займутся врачи – у него переломаны несколько ребер и очень неприятный перелом руки. А она… Она – в глубоком шоке. Все зависит от того, насколько быстро она оправится. И все равно, вам не удастся увидеться с ней раньше завтрашнего утра. Понимаете?
– Да, понимаю.
– И все же я у вас в долгу. Так что если захотите присоединиться ко мне, когда мы начнем производить обыск в квартире… – Мартиньи внезапно усмехнулся и ткнул большим пальцем за спину, в сторону журналистов, толпившихся позади полицейского ограждения. – Я предпочитаю, чтобы именно вы первым узнали все подробности. Эти засранцы мельтешат у меня перед носом целый день. Что ж, они узнают, насколько скрытным иногда умеет быть мое ведомство. Итак, сколько вам нужно времени, чтобы написать статью? Шесть часов? Восемь? Ночь? Пусть ваши коллеги побегают за собственными хвостами до тех пор, пока завтра утром мы не проведем пресс-конференцию. Сегодня вечером я уж точно не стану этим заниматься.
Мужчины обменялись взглядами. Роуленд слабо улыбнулся.
– Завтра утром? С вашей стороны это было бы более чем щедро. Мне, конечно же, хотелось бы взглянуть на эту квартиру. Кроме того, я должен связаться со своим отделом новостей, переслать им кое-какие документы.
– Никаких проблем. Здесь – сколько угодно бумаг: записки, письма и даже какой-то странный дневник, который он вел. И кроме того, конечно же, магнитофонные записи вашей коллеги. Короче говоря, улики – на любой вкус.
– На любой вкус, – эхом повторил Роуленд.
– Вообще-то подобные документы могут быть упомянуты в печати лишь по истечении определенного времени. Однако нередко бывает, что в сутолоке, в суматохе тот или иной журналист находит что-то важное за моей спиной… – Мартиньи многозначительно посмотрел на собеседника. – В таких случаях инструкции предписывают мне начать служебное разбирательство.
– Разумеется.
– Вот только беда – эти разбирательства никогда ни к чему не приводят. Слишком много писанины. Вы понимаете меня?
– Да, и крайне вам признателен.
– Не стоит того. – Мартиньи поежился и поплотнее запахнул свой плащ. – Может, поужинаем вместе чуть позже? Часа в три, в четыре? Моя жена что-нибудь приготовит. Ей это страшно нравится.
– С удовольствием. – Роуленд с благодарностью посмотрел на собеседника. – А потом пропустим по рюмочке коньяку.
Мартиньи засмеялся, похлопал Роуленда по плечу и сделал чисто французский жест рукой.
– Их уже выводят, – проговорил он. – Оставляю вас наедине с самим собой – по крайней мере до тех пор, пока их не увезут. Вы ведь этого хотите?
– Черт возьми, неужели это настолько заметно? – Роуленд отвернулся.
– Для женщины, наверное, нет, а для мужчины – несомненно.
Напоследок он бросил на Роуленда еще один взгляд, в котором читались симпатия и легкое удивление, а затем удалился.
«Проницательный человек, – подумал Роуленд, – и очень тактичный». В следующий момент он напрягся и сразу же забыл о Мартиньи. Толпа возле портика зашевелилась, послышались крики журналистов, вспыхнули осветительные приборы телевизионщиков.
К крыльцу подъехала полицейская машина, и по ступенькам в окружении полицейских быстро спустились Джини и Ламартин. Роуленд успел заметить, что лицо женщины было белым как полотно, светлые волосы схвачены лентой. Ламартин левой рукой обнимал ее за плечи. Когда Джини скрылась в полицейской машине, Ламартин на секунду замер, и Роуленд успел ясно рассмотреть его лицо, на котором были отчетливо написаны беспокойство и любовь. Даже на том расстоянии, которое разделяло двух мужчин, это выражение яснее любых слов сказало Роуленду: муж. Оно четко обозначило рубеж, пересечь который Роуленд был не готов.
По крайней мере так сказал он сам себе, ежась под моросящим дождем, стараясь оставаться в тени и незамеченным. Образец для подражания! Роуленд смотрел, как, оглашая пропитанный сыростью воздух завываниями сирены, отъезжает полицейская машина, и злился на себя за принятое им – тогда или раньше? – решение. Но, даже чувствуя острую боль сожаления, понимал, что оно – единственное, правильное и достойное.
Именно тогда, когда машина завернула за угол и исчезла, Роуленд задумался о том, как оторвать себя от Джини. Нужно придумать что-нибудь такое, чтобы и я, и она как можно в меньшей степени чувствовали себя виноватыми, размышлял он. Ему придется солгать ей. В глубине его сознания шевелилась мысль: сумеет ли он сделать это, когда настанет момент? Сумеет ли солгать так, чтобы обман не был ею замечен? Наверное, да, сказал самому себе Роуленд. В конце концов, у него впереди – еще целая ночь, чтобы приготовить нужные слова.
– Готовы? – окликнул его Мартиньи.
Роуленд кивнул и подошел к инспектору. Когда мужчины вошли в вестибюль, из лифта выкатывали носилки, на которых лежало тело в пластиковом мешке. На его черной поверхности тускло отразился свет ламп. В узком пространстве около лифта они с трудом разошлись с этим страшным грузом. Бесславное прощание, подумал Роуленд и отвел глаза в сторону.
Оказавшись на верхнем этаже, в розовом полумраке спальни, Роуленд безмолвно остановился. Его воображение рисовало эту комнату, когда ему о ней рассказывала Жюльет де Нерваль, он снова пытался представить ее себе, когда мучился ожиданием в полицейском грузовичке. Но тогда Роуленд был не в состоянии представить тот жуткий кровавый кавардак, который царил здесь сейчас. Он провел рукой по глазам. И эта комната, и вся его жизнь в одночасье показались ему одинаково нереальными.
Не двигаясь с места, он молча рассматривал открывшуюся его взору картину, но тут Мартиньи помахал ему рукой, и они прошли в гостиную. Там инспектор незаметно отвел Роуленда в сторонку и сунул ему в руку пачку газетных вырезок и рукописных листов.
«Моя биография, – было написано мелким аккуратным почерком Стара. – «Мне пытались внушить, что моя мать была шлюхой, а отец – одним из ее сутенеров. Когда она умерла, мне было около двух лет, и меня отдали на воспитание ее сестре, которая была замужем за каким-то идиотом-военным и жила неподалеку от Батон-Руж в Луизиане. Вероятно, я пришелся им не по вкусу, поскольку им очень быстро надоело меня «воспитывать», и в четыре года они спихнули меня в первый из сиротских домов. Вся эта версия – одна большая ложь. Теперь-то я знаю правду, и мне она нравится гораздо больше. Так позвольте мне объяснить, кто же я на самом деле…»
Роуленд почувствовал укол жалости. Под последней фразой он был готов расписаться сам. Действительно, разве не хотел бы каждый из нас ответить на этот вопрос? Сказать всем и каждому: «Вот кто я на самом деле!» Роуленд стал читать дальше. Он заметил, как менялся, становясь все более неровным и неразборчивым, почерк Стара по мере того, как он рассказывал о своем крестовом походе, оказавшемся одной большой – и смертоносной – ошибкой. Роуленд включил магнитофон, в котором находилась кассета с записью Джини, но тут же выключил его, услышав ее голос.
Теперь в его распоряжении было все необходимое для того, чтобы немедленно приступить к написанию материала. Роуленд давно приучил себя к самодисциплине, вот и теперь – неторопливо и не проявляя ни малейших признаков беспокойства – он устроился в самом тихом уголке комнаты и принялся за работу.
* * *
Наконец-то на следующее утро Джини выпустили из больницы. Около семи утра, когда Паскаль, находясь под действием снотворного, все еще спал, прибыла машина, чтобы отвезти ее в гостиницу. Джини неохотно влезла в автомобиль, но затем, почувствовав, что шоферу все равно, кого и куда везти и везти ли вообще, убедила его остановить машину и высадить ее. Ей отчаянно хотелось побыть одной – просто бродить, дышать и думать. Она пошла пешком, вдыхая холодный сырой воздух, глядя, как светлеет с востока небо, вслушиваясь в гулкое эхо собственных шагов на еще пустынных в этот час улицах.
Дорога привела ее к Сене, и женщина некоторое время стояла на набережной, разглядывая рябь на воде, размышляя над событиями прошедших дней и прошлой ночи. Она вспоминала немые вопросы в глазах Паскаля – вопросы, которые ему хватило ума не задать вслух. Вспоминала и о вопросах полицейских, на которые она давала короткие ответы – по сути правильные, но неверные. Она вспоминала, как хирург, демонстрируя ей рентгеновские снимки, объяснял, что перелом оказался очень сложным и, соответственно, требует сложной операции. В кость придется вставлять стальные спицы: здесь, здесь и здесь. Она видела саму себя рядом с хирургом, стоящих в крошечной приемной больницы.
– Ему необходимо сохранить руки, – говорила она этому человеку. – Ведь он фотограф! Очень хороший фотограф, и не сможет обойтись без правой руки. Он должен работать быстро, проворно. Вы понимаете?
Хирург, считавшийся звездой первой величины в своей области, сказал, что понимает. Он и без нее знал все это. Однако заверения врача в том, что все будет хорошо, доходили до Джини словно откуда-то издалека. Ей казалось, что ее чувства распадаются на несколько частей, что этот мужчина либо не слушает ее, либо просто не понимает. Наверное, именно поэтому она не прислушивалась к его словам, когда он говорил о важности послеоперационного лечения, которое займет как минимум шесть месяцев.
Джини повторяла одни и те же слова и доводы, покуда, оборвав себя на полуслове, не сообразила: она просит этого знаменитого хирурга вылечить не те раны, которые нанес Паскалю Стар. Ей хочется, чтобы он излечил его от всех ран – в том числе и тех, которые нанесла она.
Разумеется, она не произнесла этого вслух, но ей показалось, что врач что-то понял. Быть может, он уловил боль, вину и отчаяние, мучившие ее. Вероятно, он отнес все это на счет шока, в котором она пребывала. Джини знала, что это не так, но не стала убеждать врача в обратном, покорно приняв предписание побыть некоторое время в покое и отдохнуть.
Ее провели в маленькую палату и уложили на узкую больничную кровать. Чтобы сестра, приставленная к ней, поскорее ушла, Джини притворилась спящей и лежала с закрытыми глазами. Перед своим внутренним взором, с самоуничижением и отвращением к самой себе, она шаг за шагом прокручивала картины своего позора, своего предательства – не только по отношению к Паскалю, но и к самой себе.
Усталость, ощущение собственного ничтожества и непрерывное самоуничижение привели к тому, что пережитый Джини кошмар стал постепенно отдаляться. На протяжении первого часа ее воображение вновь и вновь с пугающей настойчивостью прокручивало ее действия в отеле «Сен-Режи». Да, все так и было: она действительно говорила все те немыслимые вещи и совершала немыслимые поступки. Они плясали перед ее мысленным взором, и Джини в который раз переосмысливала их. Однако через некоторое время те события начали казаться ей какими-то нереальными, словно взятыми из страшного фильма. Ее измученный мозг взбунтовался. Джини стало казаться, что там была не она, а какая-то другая Джини – женщина, выпрыгнувшая из ниоткуда, как чертик из коробки, женщина-суккубус, женщина-сон, женщина-отражение, внезапно шагнувшая из зеркала и ожившая всего на несколько часов – так, что все перевернулось вверх ногами.
Ухватившись за эту мысль, Джини испытала некоторое облегчение и забылась беспокойным лихорадочным сном. А во сне к ней пришел мужчина, который вполне мог быть Роулендом Макгуайром, поскольку говорил с таким же, как у того, акцентом, но имел другое лицо. В голосе его звучали утешение и обещание надежды. Нет, сказал он, Джини читает фразы в неправильном порядке. Она сама поймет это, если позволит ему переставить слова. Рукой волшебника он прикоснулся к словам «позор» и «предательство», и они тут же превратились в другие: «любовь» и «надежда». Джини смотрела на эти буквы, сиявшие перед ней в воздухе. Они сказали ей, что правильное может лежать позади неправильного, и в этот момент она с криком проснулась.
Сейчас, глядя на серые воды городской реки, она снова вспомнила этот сон, а затем он растаял. Джини охватило уныние. Она чувствовала, что не в состоянии разобраться во всех этих событиях, а также понять тот импульс, который заставил ее нажать на курок, выстрелить из оружия, оборвать чужую жизнь. Отвернувшись от бежавшего внизу потока, она стала смотреть на чудесные домики, стоявшие вдоль набережной. По мере восхода солнца их очертания становились все более отчетливыми. Что ж, подумала женщина, трогаясь с места, если мне недостает ума и проницательности, придется обходиться чувством долга и принципами. У меня нет выбора, сказала она себе, я дала обязательства, я почти жена.
Джини ускорила шаг, продолжая мысленно твердить эти слова, словно молитву, и они от этого, казалось, приобретали все большую власть. К тому времени, когда Джини дошла до отеля, она уже была уверена, что эти слова дадут ей силы и помогут выдержать расставание с Макгуайром – расставание решительное и безвозвратное. Это решение она также приняла по дороге в отель.
Однако, когда чуть позже в тот же день они встретились в тесной клетушке ее гостиничного номера, от тщательно приготовленного текста остались одни только банальности и лицемерие. Джини поняла, что заготовленный ей сценарий был рассчитан на совершенно другого, причем незначительного человека, которого породило ее воображение. Произносить сейчас ту заготовку было бы немыслимым. Она явилась бы оскорблением и для Роуленда, и для самой Джини.
Она боялась поднять на него взгляд и в ужасе думала о том, что произойдет, если он к ней прикоснется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85