Тогда он навалился на нее всем телом и прижал руки к кровати. Двигаясь внутри нее, Лазар ничего не чувствовал и не видел. Единственным желанием, которое он ощущал, было как можно скорее кончить и заглушить наслаждением ту боль, которая терзала его сердце. Впрочем, такое наслаждение коротко и не может длиться долго.
Он почувствовал приближение оргазма, следующий его толчок был глубоким и мощным. В этот момент Мария, распростертая под ним, стала говорить и двигаться, от чего ему стало еще хуже. Она говорила языком шлюхи и делала похабные движения, и хотя в последние несколько лет подобное иногда возбуждало его, сейчас он хотел этого меньше всего на свете. Лазар закрыл ладонью ее рот, чтобы она замолчала. Прошлой ночью его постигла неудача, сейчас он обязан одержать победу.
Изо рта Марии, прикрытого его ладонью, доносилось невнятное бормотание. Лазар попытался вызвать в своей памяти образ той Марии, которой больше не существовало. Он ощущал застенчивость ее рук и видел веру в ее глазах. Та Мария, за которую он сражался, любовь к которой была его религией, смыслом всей его жизни. Он сосредоточился на этом, всплывшем из прошлого, образе, и даже теперь этот образ его не подвел. Целуя ее плечи и груди, он торжествующе кончил и в следующий момент откатился в сторону с жестом отвращения, ненавидя самого себя и эту женщину, в которую превратилась утраченная им Мария.
Когда-то он с легкостью удовлетворял ее, но сейчас ему это не удалось. Она схватила его руку и прижала к животу, а затем, закрыв глаза, стала тереться о него, словно одержимая. Для того, чтобы достигнуть оргазма, ей потребовалось чуть больше пяти минут, однако удовлетворение ее было глубоким. Женщина сразу же выпустила его руку.
– Засыпай. – Лазар резко поднялся с постели и стал приводить себя в порядок. – Засыпай. Теперь ты обязательно уснешь.
Мария не ответила. Она лежала совершенно неподвижно, закрыв глаза. Лазар сел на один из маленьких бесценных и таких неудобных стульев. Он ненавидел эти стулья, эту кровать Марии-Антуанетты, все, что они собрали и приобрели за предшествующие годы: дома, машины, самолеты, картины – все это опротивело ему. Он приобретал их, надеясь, что они смогут загладить боль их потери, однако теперь, заглянув в черную бездну своей жизни, почувствовал, что его мутит от страха.
Так, с угрюмым лицом, пребывая в состоянии мрачного отчаяния, он просидел около часа. Все это время Мария лежала неподвижно. Лазару нестерпимо хотелось вырваться из этой комнаты, но он боялся пошевелиться и произвести шум. Может, Мария и впрямь уснула? Ему хотелось поскорее остаться в одиночестве, выйти в парк и пройтись по каштановым аллеям, вдохнуть свежий воздух, подумать обо всем. Эти таблетки были его последней надеждой, последним условием той кошмарной – в духе Фауста – сделки, на которую ему пришлось пойти. Теперь он думал о том, насколько они ужасны. Пусть открытие показа будет сорвано, пусть Мария не сможет на нем появиться, пусть вдохновение больше никогда не вернется к ней, пусть ему придется вытерпеть еще пять лет такой же преисподней, какими были предыдущие пять. Пусть! Он уничтожит оставшиеся «белые голубки» и никогда больше не купит ни одной.
Очевидно, их бизнес пострадает, но Лазара это уже не волновало. Он сможет и дальше поддерживать на плаву дело их жизни – теми же средствами, что и раньше. На него, как и прежде, будут продолжать работать два талантливых молодых человека, которые пытаются имитировать неподражаемое. Именно они создавали все коллекции Дома Казарес на протяжении последних пяти лет. Если показ новой коллекции не обернется катастрофой, Лазар возобновит переговоры, начатые им год назад. Он продаст их империю, а потом они с Марией… А что – потом? Внезапно он осознал, что не видит будущего для них двоих, если только какой-нибудь врач, какой-нибудь кудесник, о существовании которого ему еще неизвестно, не найдет доселе неведомый способ.
На кровати пошевелилась Мария. Она села, откинула назад свои черные волосы и посмотрела на Лазара взглядом, полным спокойствия.
– Жан, – произнесла она, – где моя бумага? Где мои карандаши, мои ручки?
– Там, дорогая, – усталым голосом ответил он, – где обычно. На столе.
К его удивлению, Мария молча встала с постели, подошла к столу, пододвинула листы бумаги и принялась рисовать. Она все еще была полуобнаженной. Лазар встал, взял халат и накинул ей на плечи. Женщина раздраженно дернула плечами, и халат упал на пол.
– Не отвлекай меня, Жан. Зажги свет и уходи, оставь меня одну.
Он включил стоявший рядом со столом торшер и, отойдя на несколько шагов, стал с тревогой наблюдать за Марией. Она не рисовала уже целый год. На сколько ее хватит теперь – на полчаса, час? – прежде, чем она изорвет бумагу в мелкие клочья и отшвырнет их в сторону.
Несколько мгновений Лазар в нерешительности переминался с нога на ногу, а затем отошел в дальний полуосвещенный угол комнаты и опустился в кресло. Он взял одну из книг, лежащих на низеньком столике, и стал перелистывать страницы, даже не пытаясь вникнуть в суть. Так прошел час, затем второй. Тишину нарушал лишь шорох бегавшего по бумаге карандаша, тиканье маленьких позолоченных часов.
Лазар наконец поднялся и, подойдя к окну, выглянул в темноту. Неожиданно сзади послышался какой-то звук, шелест бумаги и тонкий плач, наполненный мукой. Лазар бросился к Марии и склонился над ней, крепко обняв. Рисунки были сброшены на пол. Поначалу, пытаясь утешить ее своими объятиями, он едва посмотрел на валявшиеся у его ног листы. Но вот вгляделся сначала в один, потом в другой, разомкнул объятия и наклонился, чтобы поднять листы. Увиденное захватило Лазара, и он стал внимательно изучать легкие, летящие линии и быстрые штрихи. Для постороннего глаза они показались бы лишенными всякого смысла, и неудивительно: тайный язык этих набросков был понятен лишь им двоим. Он давно научился читать эти воздушные линии, и теперь сердце его взволнованно забилось.
Лазар поднял голову и посмотрел на Марию с удивлением и тайной надеждой. Может быть, подумал он, они, эти «белые голубки», все же подействовали? Мария спрятала лицо в ладонях и горько заплакала. Ее тело сотрясали рыдания.
– Не плачь, милая, – тихо заговорил Лазар, – они прекрасны. Это – самые чудесные рисунки за все последние годы. Вот видишь, дорогая? Я всегда говорил тебе…
Мария не слушала. Она подняла лицо, и Лазар увидел, что из глаз ее ручьями текут слезы.
– Я хочу, чтобы мне вернули ребенка, – всхлипывала она. – Пожалуйста, Жан, верни моего сына. Мне нужно увидеть его, я не могу без него. Жан, у меня душа разрывается.
Он почувствовал боль, словно ножом пронзившую его сердце. Так бывало всегда, когда она начинала молить его об этом. Он снова обнял ее и в который раз принялся мягко объяснять, что это единственное, что он не может для нее сделать, поскольку их ребенка давно нет в живых.
– Ребенок умер, дорогая, – ласково говорил он. – Ты должна смириться с этим. Врачи сказали, что…
– Ты лжешь! Врачи ничего не понимают. Это ты забрал у меня моего мальчика. Ты выгнал его, Жан, точно так же, как выгнал Матильду. Ты стыдился моего ребенка. – Она спрятала лицо в ладонях. – Я хочу увидеть его. Хочу увидеть его сейчас же.
Пытаясь взять себя в руки, Лазар отвернулся. Это началось пять лет назад, после того, как ей сделали операцию. Когда она осознала, что не сможет больше иметь детей, что-то сломалось в ее прелестной головке и в ее сердце. Раньше, как полагал Лазар, она, смирившись с утратой сына, глубоко запрятала свою печаль, которая теперь снова всплыла на поверхность. В течение последнего года и особенно на протяжении нескольких последних месяцев эти жуткие сцены, полные боли и обвинений, повторялись все чаще. Вот и теперь Мария буквально захлебывалась рыданиями. Подобные выбросы горя разрывали его сердце, были невыносимы. Ощутив внезапный прилив бешенства, он резко развернулся и что было сил грохнул ладонью по крышке стола. Стоявшая на нем лампа завалилась набок, карандаши взлетели вверх.
– Прекрати! – закричал он. – Прекрати ради Христа! Ну сколько можно мучить себя и меня! Ребенок мертв, Мария, вот уже двадцать пять лет, как мертв! Я могу отвести тебя на его могилу, могу сводить в церковь, где было отпевание…
– Какое отпевание? Я никогда не была ни на каком отпевании.
– Ты была тогда больна, Мария. Всем этим занимался я. Могу сказать тебе, как звали священника. У меня в столе лежит свидетельство о смерти. Ты хочешь, чтобы я принес его? Хочешь, чтобы я прочитал его тебе? Боже милостивый, ну сколько же раз можно возвращаться к этому!
Но она не слушала его. Слезы уже не текли из ее глаз, а лицо снова превратилось в безжизненную маску. Мария наклонила голову и смерила Лазара долгим взглядом, в котором на мгновение мелькнула подозрительность. Наклонившись, Мария стала перебирать свои бумаги, ручки и карандаши.
– Уходи, – сказала она вялым, бесцветным голосом. – Я не люблю, когда ты кричишь на меня. Ты лжешь, ты вечно меня обманываешь. Я не хочу тебя слушать. Уходи.
В ярости на нее и на самого себя он оставил ее, а когда вернулся часом позже, Мария крепко спала и новая горничная собирала свои вещи. С виноватым видом она сообщила Лазару, что мадемуазель Казарес звонила по телефону и вызвала к себе Матильду. На этот раз это известие Лазара не взволновало. Черт с ней, пусть эта злобная баба возвращается, подумал он равнодушно и наклонился к разбросанным по столу рисункам.
Лазар отметил, что в его отсутствие Мария рисовала вовсе не одежду. Многочисленные листы были испещрены странными иероглифами. Между ними то и дело встречались мелкие тщательно проработанные рисунки: распятие, колыбель и – могилы. Ряд за рядом.
Чуть дольше, чем на других рисунках, Лазар задержал взгляд на одном, где была изображена большая могила, а на надгробном камне было печатными буквами выведено имя их сына – Кристоф – и возраст, в котором он умер, – три месяца. Может быть, она все-таки осознала то, что он говорил ей, подумал Лазар, пытаясь справиться с волнением, которое охватило, когда он увидел имя их мальчика.
Одна деталь, впрочем, озадачила его, и он долго пытался понять скрытый смысл, содержавшийся в ней. Справа от могилы Кристофа Мария нарисовала солнце, слева – полумесяц. А прямо над могилой, словно некий библейский символ, красовалась большая многоконечная звезда, и если все остальные рисунки были черно-белыми, то эту звезду, будто желая привлечь к ней внимание и вложить в нее какой-то особый смысл, Мария закрасила золотистым – звезда сияла золотом.
10
Вечером того же воскресенья Линдсей и Роуленд подъезжали к Ноттингхиллгейт. Нервы Линдсей были на пределе. Она выбрасывала правый поворот, тут же поворачивая налево, а один раз лишь каким-то чудом избежала столкновения с фонарным столбом. В следующую секунду она бросила быстрый взгляд на Роуленда. Тот продолжал невозмутимо сидеть, вытянув длинные ноги, насколько позволяло пространство ее маленького автомобильчика.
Подъехав к дому, Линдсей что было мочи ударила по тормозам, и машина, обиженно взвизгнув шинами, остановилась. После этого Линдсей внимательным взглядом окинула фасад. Жильцов, которые жили на нижних этажах, по-видимому, не было дома, но окна ее собственной квартиры светились. Том, наверное, дома, а уж Луиза – наверняка, огорченно подумала Линдсей.
– Я на минутку. Только сбегаю за своей статьей и снимком, – сказала она. – Мне трудно объяснить это на словах, но когда ты увидишь фотографию, то поймешь. Сейчас я принесу ее, а потом отвезу тебя домой. Значит, где ты живешь?
– В Спайталфилдс, – напомнил Роуленд. – Это в Ист-энде, довольно далеко отсюда, так что я вполне мог бы добраться домой на метро. К тому же ты не можешь оставить здесь машину – ты же перегородила дорогу.
– Ну и черт с ней, – бросила Линдсей, которая слушала собеседника лишь вполуха и слабо представляла себе, где именно находится Ист-энд.
– Это займет у нас пятнадцать минут… Я уже сказала: то, что я собираюсь тебе показать, просто потрясающе. Потерпи еще немного, я тебе все объясню.
– Кажется, мы с тобой завтра собирались поужинать. Может, тогда и расскажешь все?
– Нет, сегодня. Дело не терпит отлагательств. К тому же завтра с ужином ничего не получится – мне нужно собраться перед отлетом в Париж и вообще… Слушай, Роуленд, подожди меня в машине ровно три минуты. Если кому-нибудь срочно понадобится проехать, ты ее передвинешь.
Она выскочила из «Фольксвагена» прежде, чем Роуленд успел ей ответить, вбежала в дом и понеслась вверх по лестнице. На полпути Линдсей остановилась и задумалась: наверное, оставив его в машине и не пригласив в дом, она поступила по-свински. А впрочем, все правильно. Пусть лучше он считает, что она невоспитанная взбалмошная бабенка. По дороге у нее было достаточно времени подумать, и Линдсей твердо решила: во-первых, она любой ценой должна увидеть дом Роуленда Макгуайра, и во-вторых, он ни в коем случае не должен встретиться с Луизой.
Женщина распахнула дверь своей квартиры, и прямо с порога в нос ей ударил запах жареного лука и гамбургеров.
Она увидела стоящего у кухонной плиты Тома, гору немытой посуды в раковине и Луизу, которая сидела на диване, поджав под себя ноги. На ней был убийственный наряд, а в руке она держала бокал вина.
– Привет, ма! – сказал Том.
– Где он? – спросила Луиза.
– Снаружи, ждет меня в машине, – ответила Линдсей, обнимая Тома. – Я же сказала тебе, мама, когда звонила по телефону, что мне нужно кое-что взять, чтобы показать ему, а потом я быстренько отвезу его домой.
– Милая, как это невежливо! Как ты могла так поступить! – Луиза, когда хотела, могла быть очень проворной. Вот и сейчас она уже стояла у окна и открывала шпингалет. – Бедняжка, он даже припарковал за тебя машину! Боже всемогущий, да он просто красавчик! Почему ты мне раньше не сказала об этом? А сейчас стоит внизу один-одинешенек и дрожит от холода.
– Луиза, прекрати!
– Э-э-эй! – Луиза высунулась из окна и размахивала своим бокалом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85