Знают друг друга члены их штабов, командиры полков, а если есть дружба — легче побеждать и реже поражения.
В этом и таилась причина частых встреч под Варшавой, под Гдыней и в Гданьске, на восточном и западном берегах Одера. Когда армии действовали по соседству, тогда и удавалось встречаться сержанту Косу с Огоньком, хотя, правда, не надолго — на день, на час, на несколько минут. Отсюда и этот холодок грусти при каждой встрече. Того и жди, последует приказ — одному вперед, а другому оставаться на месте.
— Давай сегодня же и напишем, — проговорил Янек, продолжая, видимо, давно начатый разговор. — Сразу как вернемся. Я своему командующему армией, а ты своему.
— Тебе-то проще: попросил разрешение на свадьбу, и все, — ответила она грустно. — А мне надо писать рапорт не только о переводе в другую часть, не только о сиене формы, но и о смене родины.
— Нет, зачем, — возразил он. — Теперь все будет не так, как до войны. Граница теперь не стена, а мост. Ведь и я никогда не забуду ни последних лет, ни Ефима Семеновича, ни избы из кедрачей в Приморье. Будет теперь у нас у каждого по две родины…
— Придется разлучиться со старшиной Черноусовым, а ведь он стал для меня вторым отцом, — продолжала она, не обращая внимания на слова Янека. — На берегах Волги, на выжженных полях, остались женщины и тысячи искалеченных пулями и осколками. Какие бы слова я ни писала в рапорте, они будут значить, что я не хочу вернуться к этим людям.
— Нигде после этой войны, а в Польше особенно, не будет недостатка в людях, которым понадобятся твои добрые руки, твоя помощь, — тихо ответил Янек. — В том, что ты говоришь, конечно, много правды, все верно, но только я не могу теперь представить себе жизни без тебя.
— И я без тебя, — прошептала она.
— Значит, надо писать. Сегодня же.
С минуту они стояли молча. Война приучила их к проблемам, хотя и решаемым ценой жизни или смерти, но однозначным: там враг, здесь друг; там позор, здесь слава; там фашизм, здесь свобода. Логика войны не оставляла места для сомнений, а частности разрешал приказ.
Теперь же им обоим предстояло решать вопрос, касавшийся не столько последних дней войны, сколько грядущих дней мира. А приказ надо было отдать собственному сердцу.
— Улыбнись, — попросила девушка.
Голос и взгляд ее, словно ветерок, согнал тучу с его лица. Он тряхнул головой и, схватив Марусю за руку, потащил за собой по травянистому склону в сторону кирпичного завода. Они бежали, весело смеясь. Огонек слегка прихрамывала: чужой сапог был ей все-таки немного великоват.
Завод встретил их могильной тишиной. Громада изгрызенной снарядами трубы; длинная, заросшая бурьяном печь с зияющим проломом в стене; брошенные тачки и ржавый котел… Оба невольно притихли.
Янек обнял девушку, долго и нежно целовал ее лоб, щеки, губы. Потом она, тыча пальчиком то в себя, то в него — как это делают дети, играя в считалочку, — продекламировала по слогам:
— Я те-бя лю-блю. А ты?
В заброшенной печи раздался какой-то звук. Янек мгновенно обернулся и схватился за рукоятку маузера. По мелкому, как пыль, песку скатывались комочки жженой глины. Янек пожал плечами, сделал шаг вперед и через пролом вытащил из печи серый кирпич:
— Необожженные, пересыхают и лопаются.
— Пойдем обратно. Нам же надо еще сегодня написать рапорта.
— Успеем. Подожди тут минутку. — На обрыве за печью он заметил распустившуюся сирень.
Маруся присела на опрокинутые тачки, сняла с нога взятый напрокат сапог и, старательно вытряхнув из него камешки, стала перематывать портянку.
И вдруг она услышала сзади шорох; хотела обернуться, но не успела: кто-то громадный и сильный одной рукой схватил ее за горло, другой — натренированным движением воткнул в раскрытый в крике рот кляп и, выкрутив за спину руки, потащил за собой. С минуту она еще видела снятый с ноги сапог, валявшийся возле тачки на утрамбованной глине, поросшей кое-где кустиками свежей травки, а потом на голову ей набросили пропахшую потом куртку из грубого солдатского сукна.
Карабкаясь по крутому обрыву сзади печи и насвистывая песенку, Янек выбирал в кустах сирени самые распустившиеся ветки, лиловые и белые, складывая их в букет. Взглянув вниз и не увидев на опрокинутых тачках Маруси, он не удивился, решив, что ей, наверное, вздумалось поиграть в прятки.
Подпрыгивая и пригибая высокие кусты, он сломал еще несколько веток, обвязал букет вынутым из кармана обрывком провода и побежал вниз, прыгая через камни. При этом он весело распевал:
— Это я, это я, выйди, милая моя…
Возле тачек он остановился и внезапно умолк, увидев брошенный сапог. Переложив цветы в левую руку, он хотел было расстегнуть кобуру, но в тот же миг в спину ему уперся ствол и кто-то сзади выхватил из кобуры его маузер.
— Молчать. Кругом, — шепотом проговорил нападавший и, крепко ухватив его за плечо, заставил выполнить приказ.
Повернувшись, Кос остолбенел: в проломе печи стояла Маруся с кляпом во рту и скрученными руками, а рослый эсэсовский офицер упирался штыком ей в шею — кожа слегка вдавливалась под острием.
— Ваша девушка… Смерть или жизнь. — Тот второй, что направлял на него пистолет с расстояния двух шагов, медленно подбирал слова. — Труп или живой, — пытался объяснить он на ломаном русском языке, жестами показывая, что хочет переодеться.
Янек утвердительно кивнул головой, а тот, растопырив пальцы руки, продолжал объяснять:
— Пять костюмов… гражданских, не военных. У тебя десять минут. — Он снова показал на пальцах, что речь идет о пяти костюмах и десяти минутах. — Или… — Эсэсовец, стоявший возле Маруси, отвел штык и изобразил выпад. — Ясно?
Кос вторично кивнул и по разрешающему жесту немца бросился бежать в ту сторону, где к склону ближе всего подступали дома городка.
Он бежал. Голова, ноги, руки, все тело были будто налиты страхом. Кусты, трава и приближавшиеся дома виделись ему сквозь липкую серую мглу, пронизанную блеском штыка, приставленного к Марусиной шее.
Янек не заметил и даже потом, значительно позже, не мог вспомнить, в какой дом он забежал, из какого шкафа не то сундука вынул пять мужских костюмов. Опомнился он только на обратном пути, споткнувшись о труп солдата, которого догнала на окраине города какая-то шальная очередь. Убитый лежал навзничь, распластав руки, а рядом валялись в траве выпавшие из сумки яйцеобразные гранаты в крокодиловых оболочках. Кос машинально отметил, что взрыватели в них вставлены, и тут же вспомнил, что каждая из них дает свыше ста осколков с радиусом убойной силы в пятьдесят метров.
Задержавшись всего на долю секунды, он продолжал бежать дальше. Подъем становился все круче, затрудняя бег. По лицу текли крупные капли пота, заливали глаза, мешали смотреть. Груда одежды, переброшенная через левую руку, становилась все тяжелее. Основания трубы не было еще видно за скатом, когда он, боясь опоздать, стал кричать:
— Алло! Алло! — Он жадно хватал воздух и, когда был уже совсем близко, спросил: — Кому отдать костюмы?
— Мне, — ответил эсэсовец в рубашке и черных брюках галифе, выходя ему навстречу с автоматом в руках. — Ты говоришь по-немецки? — заметил он с удовольствием и протянул руку, чтобы забрать одежду.
Кос отступил на шаг назад.
— Где девушка?
Со стороны города звучным одиночным ударом отозвались часы, возвещая половину какого-то часа. Немец секунду прислушивался, не ударят ли еще раз, а потом поднял дуло автомата и, переменив тон, гаркнул:
— Твоя девушка, ты, идиот… — Он схватил левой рукой пиджаки и брюки, а выражение его лица не сулило ничего доброго.
Поняв, что рассчитывать на эсэсовское слово не приходится, Янек одним движением швырнул одежду на ствол автомата. Приглушенная очередь разорвала воздух. Кос вырвал чеку из зажатой в руке гранаты, схватил немца за горло и подсунул ему под самый нос рубчатый корпус.
— Моя девушка или…
Немец высвободил уже автомат из-под одежды, но при виде гранаты опустил оружие.
В этот момент внутри печи рухнул штабель кирпичей, сквозь отверстие в стене вырвался клуб рыжей пыли и раздались испуганные крики. Словно из катапульты, оттуда выскочили два эсэсовца, сделал сальто в воздухе третий, свалился на землю четвертый — их гнал Шарик.
Вдруг из темного жерла печи вышли Густлик и Томаш, засучивая рукава и оглядывая кулаки.
— Четверо были внутри, а этот пятый, — пересчитал Елень. — Ты зачем им одежду нес?
— Они грозились убить Марусю. — Кос показал глазами на Григория, выводившего под руку девушку из кирпичной печи, и, виновато улыбнувшись, добавил: — Постойте, а то я держу в руке гранату без чеки, у меня уже пальцы одеревенели.
Янек подбежал к трубе, в отверстие, пробитое снарядом в метре от земли, швырнул стальное яйцо и отпрыгнул в сторону.
Раздался приглушенный взрыв, в воздухе просвистело несколько осколков, наружу вырвался клуб сажи, и вдруг откуда-то снизу донесся стон, а потом слабый призыв:
— Люди! Помогите!
— Черт, — встревоженно выругался Густлик и первым бросился в траншею, ведущую под трубу.
— Томаш, посторожи этих живодеров, — сказал Янек.
Схватив автомат, он бросился за Еленем.
— Огонек, что с тобой? — допытывался Григорий, глядя на побледневшее лицо девушки.
— Милая ты моя! — испуганно воскликнул Томаш.
— Ранили. В последний момент ткнул меня штыком. — Маруся кончиками пальцев коснулась липкого пятна, проступившего на левом рукаве гимнастерки. — Ну ничего, это легко, до свадьбы заживет.
Тем временем Густлик на руках вынес из-под трубы очень исхудавшего человека с бритой головой. Нетрудно было догадаться, что это тот пленный, о котором упоминал Кугель. В окровавленной на груди рубашке, в изорванных штанах, из которых торчали тонкие, как палки, ноги в едва державшихся деревянных башмаках, беглец выглядел ужасно. Только темные, прищуренные от света глаза на его мертвенно бледном лице свидетельствовали, что он еще жив.
— Огонек, бинты! — закричал Янек, не зная еще, что девушка тоже ранена. — Черт побери, осколком от моей гранаты…
Шарик шел рядом. Немец с ужасом следил за каждым движением пса и пытался защититься от него бессильно свисавшей рукой.

Кузов санитарной машины, медленно пробиравшейся в гору навстречу движению по главной улице Ритцена, был забит до отказа. Раненые лежали на носилках, подвешенных друг над другом по три с каждой стороны. Сзади у дверцы, одна половина которой была оторвана снарядом, сидел со спущенными ногами Юзек Шавелло и перебранивался с Константином, лежавшим на нижних нарах и тянувшим махорку из огромной козьей ножки.
В боковой улочке Константин заметил группу танкистов, он разогнал рукой густое облако махорочного дыма, разглядел Томаша и Марусю, а за ними пленных, которые несли еще кого-то на плащ-палатке.
— Стой, стой! — закричал он и, схватив с пола палку, служившую ему костылем, забарабанил по кабине.
В прямоугольнике окошка, давно уже лишенного стекла, показалось лицо перепуганного фельдшера.
— Налет? — Резкая морщина пролегла у него между бровями.
— Нет, раненого еще возьмем, — объяснил сержант и добавил, обращаясь к брату: — Подвинься, освободи место.
Заметив, что санитарная машина притормозила, танкисты ускорили шаг. Кос подбежал к машине и, приветственно махнув рукой Шавелло, заглянул в кабину.
— Гражданин хорунжий, сержант Ян Кос, разрешите обратиться?
— Станислав Зубрык, — протягивая руку через открытое окно, совсем по-граждански представился тот. — Из Минска-Мазовецкого.
— Возьмите двоих раненых.
— Разве это можно? Меня, брат, три недели как призвали, я фельдшер, но сам еще не знаю, что можно, а чего нельзя. А тут еще стреляют со всех сторон…
— Что мы, на потолок их положим? — пробурчал шофер.
— Что вы! — возмутился сержант Шавелло. — Мы сейчас подвинемся, места всем хватит. — Он сполз на пол и охнул от боли. — Пуля-дура ногу зацепила.
Густлик и Томаш осторожно сняли раненого с плащ-палатки и под угрюмыми взглядами эсэсовцев уложили его на освободившиеся носилки.
— Ну и худющий! — поразился Шавелло. — Ротный повар у вас наверняка сволочь, — вступил он в беседу с новичком.
— Он не понимает, — пояснил Кос. — Немец.
— Выматывайтесь с ним. Холера! Своим места не хватает, — разозлился шофер и, выпрыгнув из кабины, подошел с автоматом в руках.
— Спокойно. — Кос положил руку на кобуру. — Хорунжий разрешил.
— Конечно, если поместится, — заглянув в кузов через окошечко, сказал фельдшер.
— Что же это такое, чтобы я немцу место уступал? — скорее удивился, чем разгневался сержант.
— Пан Шавелло, — вмешался Томаш, — этого немца гестапо в лагерь загнало. Он честный человек.
— Ребята, я не поеду, останусь с вами, — просила Маруся тихим голосом. — Зачем в госпиталь?
— Черт его знает, что это был за штык, — убеждал ее Янек. — Там тебе сделают укол, продезинфицируют… А заодно последи, чтобы и немца подлечили как следует.
Она сама понимала, что Кос прав, и кивнула головой в знак согласия, но тут же упрямо добавила:
— Забирай свое кольцо, раз ты такой!
— Ну и заберу, — улыбнулся Кос, помогая ей залезть в машину. — Только возвращайся за ним поскорей.
Шарик, предчувствуя разлуку, громко заскулил и, опершись лапами о машину, норовил лизнуть девушку, гладившую его по голове.
— С тобой я ничего не боюсь, а одна…
— Вот видишь. — Янек погладил ее по лицу. — В госпитале напиши рапорт и пришли.
— Разве же ты одна, голубка? Мы ведь с тобой, — басовито успокаивал ее Константин.
Томаш извлекал из своих необъятных карманов какие-то консервы и совал их в руки старику.
— Пан Шавелло, присмотрите там за ней, не оставляйте ее одну.
Мотор заурчал, шофер со скрежетом включил скорость.
— Где вас искать? — крикнула Маруся.
— В Берлине! — прокричал в ответ Кос, надевая колечко на мизинец.
Они весело махали руками вслед отъезжающей машине, пока она не скрылась в глубине улицы, запруженной войсками. Но потом лица их сразу погрустнели.
— Как под Студзянками, — проговорил Янек.
— Ну и что, — пытался утешить его Григорий. — И тогда месяца не прошло, как снова встретились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113