— Не застрелил, — по-польски ответил пленный. — Не застрелил, ошибка, — повторил с твердым акцентом, но правильно. — По-немецки это значит «сделать ошибку», так же как по-польски «быка стшелич».
— По-польски говорит? — удивился Елень.
— Поляк? — не смягчая взгляда, спросил Кос.
— Немец, — запротестовал тот.
— Почему ты знаешь польский язык?
— Я из Шнайдемюля, по-польски этот город называется Пила, я там был в зингферайн.
— В хоре, — подсказал Густлик.
— Да, в хоре, а в нем была одна девушка. Думал, она станет моей женой, а она не хотела говорить по-немецки.
— Что означает эта надпись? Что за ошибка? Почему ты спрятался на барже?
— Не спрятался.
— Его там заперли, — сказал Елень.
— Они посадили меня под арест, потому что я говорил: не надо взрывать шлюз и уничтожать город.
— Кто должен был взорвать шлюз?
— Наша подрывная команда «Хохвассер».
— Зачем?
— Здесь озеро, — показал вверх рукой, а потом опустил ее. — Шлюз держит воду, а внизу — у канала Ритцен. Когда противник войдет в город, тогда команда затопит его и не пустит противника дальше. Гитлер сказал: «Любой ценой удержаться на Одере».
— А ты бы хотел пустить воду? — спросил Елень.
— Найн, — подумав, ответил немец. — Гитлер капут, но Германия, люди нихт капут. В Ритцене мой дом и розы. Четыреста роз. «Хохвассер» уничтожит розы, все уничтожит и ничего не изменит: война проиграна… — Немец говорил это с истинной болью в голосе. Потом замолчал и стоял с опущенной головой. Как всегда, в минуты тишины еще отчетливее слышно было артиллерийскую канонаду. — Я говорю… Герр обер-лейтенант, никто сюда больше не придет. Достаточно перерубить провода — и город будет спасен. Теперь, когда нет нацистов, шлюз останется и розы тоже останутся…
Немец стоял в сенях лицом к двери. Лучи заходящего солнца отражались в стеклах очков и освещали его лицо. Танкисты, внимательно слушая, неподвижно стояли перед ним. В том, что говорил Кугель, была какая-то правда, которая заставляла их забыть о войне и думать о том, как спасти город и розы…
Слова пленного прервал резкий металлический удар колотушки у ворот: один удар, пауза и еще три удара.
Ситуация изменилась мгновенно. Янек и Саакашвили моментально связали обер-ефрейтора и заткнули ему рот кляпом. Густлик надел немецкую куртку, пояс и шлем.
— Присматривай за ним, — приказал Кос грузину, а сам с Еленем, схватив оружие, побежал к воротам.
Стук раздался снова.
— Подожди! — крикнул Елень и, надвинув шлем на глаза, выглянул в окошко в стене.
На другой стороне стоял солдат с сумкой на груди. Ствол автомата торчал за плечом.
— Пакет. — Связной протянул конверт и книгу для расписки. — Повар отдал богу душу, — сообщил он.
— Да, мы видели, — по-немецки ответил Густлик.
Связной сел на велосипед и укатил, а Елень закрыл окошко и задвинул засов.
— Этот Томаш, черт бы его побрал, ничего не видит, — ворчал он, отдавая пакет Косу. — Прочитай-ка, что там Гитлер пишет.
— Надо лампу зажечь.
Вернувшись в сени, они закрыли двери, опустили занавески на окна. Саакашвили зажег карбидную лампу — электрическое освещение было только в бункере. Елень поднялся на несколько ступенек и спросил:
— Томаш, ослеп ты, что ли?
— Я видел, но подумал, что проедет мимо.
— Много будешь думать, быстро состаришься. Докладывай…
— Все идет неплохо, ребята, — оживился Кос. — Штаб нашего отдельного специального саперного батальона сообщает, чтобы мы были в готовности, потому что завтра на подступах к Ритцену можно ожидать появления польских большевистских частей, то есть нашей армии… Вытащи у него кляп и развяжи руки.
Саакашвили выполнил приказание и пододвинул немцу табуретку.
— Садись.
— Теперь можем вернуться к прерванному разговору, — усмехнулся Кос. — Значит, ты предложил обер-лейтенанту не выполнять приказ, а он посадил тебя под арест на баржу, стоящую в заминированном шлюзе…
Несколько минут тянулось молчание. Где-то недалеко раздались залпы тяжелой артиллерии. Показались языки пламени. Немец встрепенулся.
— Это наши, — успокоил его Густлик и добавил: — Можешь меня поблагодарить, что твои не отправили тебя к богу в рай.
Опять молчание. Немец сидел с опущенной головой.
— Где фугасы и откуда их должны были подорвать? — спросил Кос.
Немец поднял голову и, окинув танкистов недоброжелательным взглядом, произнес:
— Ни слова больше.
— Ни слова? А почему?
— Фронт еще не прорван. Я не хочу, чтобы город был затоплен. Ни обер-лейтенантом, ни вами.
Кос так и подскочил.
— Ты думал, что фронт уже позади? Тебе людей не жалко, а только розы! Посади его, Гжесь, в подвал, только отдельно от тех.
Саакашвили кивнул очкарику головой и первый стал спускаться по лестнице. Елень стоял задумавшись, Кос ходил взад-вперед.
— Сидит, — сказал Григорий и бросил ключ на стол, на котором лежало оружие.
— Отмокает, — сказал Густлик.
— А мы-то собрались пригласить его в нашу компанию. Обер-ефрейтор Кугель, спаситель роз и городков… — продолжал Кос с хмурым задумчивым видом, меряя сени шагами. — Чуть-чуть и мы бы сделали такую же ошибку…
— Застрелили бы пуделя, — поправил Елень.
6. Жребий
Кос быстрыми шагами ходил взад-вперед по сеням. Елень то и дело заслонял лампу ладонью, чтобы не погасла от движения ветра, посматривал на командира экипажа и наконец не выдержал:
— Далеко тебе еще?
— Докуда?
— Не знаю докуда, но ты все ходишь и ходишь…
— Отцепись, — буркнул Янек. — Хожу, потому что думаю…
— О чем? Может, нам скажешь?
— Скажу.
Он присел на табурет между Еленем и Саакашвили, посмотрел внимательно им в глаза.
— Ребята… — Янек быстро вывернул нагрудные карманы, вынул мокрый сверток, нашел толстый карандаш и, отодвинув оружие, начал чертить. — Здесь мы, здесь озеро и шлюз… Дальше канал, а внизу Ритцен. Город, конечно, укреплен, в стенах бойницы, в подвалах окна с автоматами. Все это можно затопить.
Все трое еще ниже склонились над столом.
— Под шарнирами ворот заложен тротил, а провода ведут в бункер, — подсказал Густлик. — Только проверить, в порядке ли взрывная машинка, и взорвать.
— Прямо сейчас?
— А чего ждать?
— Наших. Город должен быть затоплен, когда пехота пойдет в атаку. Не позже и не раньше. Оборона будет прорвана, дивизии выйдут на Зееловские высоты и… на Берлин.
— А как узнать время наступления? — спросил Саакашвили и, машинально развернув вынутый Косом сверток, увидел ордена, тигриное ухо и две фотографии.
Янек взял фотографию и принялся так внимательно ее рассматривать, будто увидел впервые. Улыбка озарила его лицо.
— Надо сообщить обо всем нашим, и по сигналу взорвем.
Замигала лампа, пламя немного ослабло, потом снова вспыхнуло. На стене заколыхались большие тени.
— Надо перейти линию фронта.
— Я могу, — предложил Григорий.
— Я пойду, — решил Кос, касаясь уха тигра. — У меня большой опыт — по тайге ходил. Могу передвигаться бесшумно, как Шарик.
— Нет, командир, тебе нельзя идти. Ты должен командовать, — возразил Григорий.
— Правильно. Ты должен командовать, — поддержал его Елень. — Если немцы что-нибудь пронюхали, придется защищать шлюз, а тогда надо уметь командовать.
— Это не танк.
— Да, не танк, «Рыжего» больше нет, — печально сказал Саакашвили.
— Все равно: командир ты, и никуда тебе нельзя идти.
— Пусть жребий все решит. — Янек взял со стола коробку, вынул три спички.
— Подожди. Жалко ломать, — удержал его Елень, достал три патрона и поставил в ряд на столе. — Кому достанется зажигательный, тот и идет, — показал он на патрон с черной головкой.
Кос посмотрел на него и ничего не сказал. Одно дело — тащить спички, это похоже на забаву. Совсем иначе выглядели патроны с золотистыми, сверкающими медными гильзами, несущие в себе смерть. Он почувствовал на миг холодок в груди.
— Согласен, — сказал Григорий, поднимая шлемофон. — Кому черный — тому в путь.
— Хорошо, — согласился и Янек.
— Нет, — неожиданно услышали они решительный голос с лестницы.
Черешняк подошел к столу, положил еще один патрон.
— Хочешь идти через фронт? — спросил Густлик.
— Если мне достанется… — ответил Томаш.
Кос протянул руку, взял положенный Томашем патрон и с минуту вертел его в руках.
— Ты ушел с поста?
— Сверху плохо видно.
— А ты знаешь, о чем идет речь?
— Знаю. Уши у меня не заложены ватой, слышал, — усмехнулся солдат.
Янек внимательно посмотрел ему в глаза и молча поставил четвертый патрон рядом с тремя. На стене застыли огромные тени членов экипажа.
Григорий глубоко вздохнул и одним движением смахнул все патроны в шлемофон.
— Кому? — спросил он.
— Сам бери, — сказал Кос и почти одновременно с ним протянул руку.
Саакашвили быстрым движением достал патрон, пододвинулся к лампе и отложил — не тот.
Кос не спеша разжимал пальцы. Увидев головку патрона, он с досадой бросил его на стол. Теперь они оба с Григорием внимательно смотрели на оставшихся.
Густлик как будто оттягивал время, но, когда Томаш незаметно перекрестился и протянул руку, он задержал его.
— Забыл, что говорил вахмистр Калита? Поперед батьки в пекло не лезь. Сейчас я… — Елень достал патрон и поставил его на стол.
Три пары глаз пристально смотрели на Томаша. Он поднял руку, но тут же отдернул ее. И так было ясно: в шлемофоне остался зажигательный.
— Пан плютоновый, позаботьтесь о вещмешке, — тихо произнес он.
— Хватит тебе с этим плютоновым! Не знаешь, как меня зовут?
— Густлик.
— Ну вот, — хлопнул он Томаша по плечу и на миг притянул к себе.
— В немецком обмундировании пойдешь? — спросил Кос.
— Нет, в своем.
— Почти высохло. — Янек потрогал висящее на веслах обмундирование. — А портянки мокрые. Возьми мои.
— Я сажи наскребу, — предложил Григорий. — Ее надо растереть с маслом, намазать лицо и руки, чтобы быть совсем незаметным.
— Туч сегодня нет. Полярная звезда будет с левой стороны, — сказал Янек.
— Я умею ориентироваться по звездам. Приходилось ночью пробираться по лесу, — ответил Томаш.
Сбросив немецкие брюки, он надел свои. И теперь старательно наматывал портянки, расправляя их; натягивал грязные сапоги.
— Месяц скоро спрячется, тогда и пойдешь, — решил командир экипажа.
Томаш прикрыл веки, точно его слепил свет.
— Пойду до темноты, чтобы глаза привыкли.
Он повернулся кругом и вышел в соседнюю комнату. Сел на стул, спиной к окну, сдвинул фуражку на глаза…
Через минуту скрипнула дверь и вошел Кос.
— Не разговаривай ниже чем с командиром полка. Все объяснишь так, как слышал. Они могут взять этот город без потерь. Пусть дадут с исходных позиций три длинные красные очереди в направлении шлюза. Как пойдет вода, у них будет четверть часа, чтобы без огня ворваться в Ритцен.
— Три длинные очереди, четверть часа, — повторил Томаш. — Не забуду. Лучше ничего не записывать.
— Вот, если хочешь, кисленькие конфеты, — сказал Янек и вышел.
Черешняк на ощупь открыл жестяную коробку, положил леденец в рот.
В открытое окно заглянул Густлик.
— Томек…
— Что?
— Давай я пойду.
— Нет, пан плютоновый… Густлик… В танке гармошка осталась…
— Найдешь другую. Давай я пойду, а?
— Нет. Конфет хочешь?
— Какие конфеты? Ты что, рехнулся?
Томаш остался один. Издалека с порывом ночного ветерка донеслось эхо автоматных очередей и разрывов мин.
Едва узкий месяц скрылся за темными тучами на горизонте, под стеной шлюза замаячили четыре фигуры.
— Готов? — тихо спросил Кос.
— Готов, — глухим голосом ответил Черешняк.
Заскрипели засовы калитки. Саакашвили обнял Томаша, отыскал в темноте его ладонь и вложил в нее эфес сабли.
— Подержи в руке. Она придает смелость.
— Будешь возвращаться, захвати пива, — пробасил Густлик.
Открылась дверь, и на фоне ясного неба они увидели фигуру Черешняка в полевой пилотке, с автоматом на груди. На вымазанном сажей лице сверкали только белки глаз. Тень закрыла выход, и он исчез.
— В добрый путь! — сказал Кос, закрывая дверь.
Все трое вернулись в сени. Саакашвили снова зажег лампу.
— Закончим с оружием — и спать.
— Я первый заступлю на дежурство, — вызвался Григорий.
Янек в знак согласия кивнул головой. Помолчали. Некоторое время слышно было только позвякивание стали.
Густлик, вынимавший патроны из магазина к немецкому автомату, первый прервал молчание.
— Молодец Томаш! Хороший человек из него будет.
— Будет, если перейдет, — уточнил Григорий.
— Дорога трудная, — добавил Кос.
— Эх, чуть не забыл, мы же еще не ужинали.
Густлик взял два больших куска хлеба, плоским штыком разрезал банку консервов пополам, намазал консервы на хлеб и начал есть.
— Вам тоже намазать? — спросил он, постукивая по железу.
— Давай, — согласился Григорий. — Только потоньше, чтобы челюсть с шарниров не сорвалась.
В этот момент раздался сильный условный стук в ворота.
Переглянувшись, схватились за оружие. Густлик первым бросился в соседнюю комнату, перескочил через перила и подбежал к стене.
— Кто там? — спросил он по-немецки грозным голосом.
Тишина. Только грохотом напоминал о себе далекий фронт.
— Кто там, черт возьми?!
Все трое притаились у ворот с оружием наготове.
Снова тишина. Елень осторожно приоткрыл окошко и выглянул. Потом закрыл его, открыл дверь и, осмотревшись еще раз, втащил какой-то большой предмет.
— Что это? — прошептал Кос.
— Сейчас увидим, — ответил тихо Григорий.
Вместе с Косом они вошли в сени, Густлик следом за ними; он положил на стол гармошку, а на гармошку грязную, еще мокрую от дождя уланскую фуражку ротмистра с потемневшим от сырости околышем. Кос не знал, смеяться или сердиться. Саакашвили прыснул со смеху, зажимая рот ладонью.
— Ну и скопидом! — закричал Густлик. — Если на дороге ему попадутся подковы, то он не дойдет до цели, начнет их собирать.
Григорий заступил на дежурство. Он не захотел стоять на вышке, потому что Черешняк сказал, что сверху видно лишь линию фронта на востоке, где время от времени вспыхивали разрывы, и зловещее зарево на западе — над Берлином. Лучше было слушать, сидя перед входом в сени. Поблизости никаких звуков, кроме монотонных всплесков со стороны шлюза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113