В своих праздничных нарядах они походили на фрейлин разукрашенной морской царевны Отохимэ из нашей сказки о дворце дракона на морском дне. Их прически напоминали стиль эпохи Темпе (710—794). Вокруг бедер у них была повязана юбка и на плечи накинут тонкий платок, точно как у царевны Отохимэ.
До сих пор я спрашиваю себя порой, а не оказался ли выброшенный бурей рыбак Урасима Таро как раз на бирманском берегу. Плененный видом здешней девушки, сочинил он сказку о принцессе Отохимэ и дворце дракона — властителя морей…
Плавание на корабле длилось более месяца. Мы пережили пару штормов, которые, однако, никак не омрачили моей радости от этого путешествия. Морская качка на меня совершенно не действовала.
— Тебе следовало бы стать моряком, — любил тогда повторять мой муж.
Когда небо начинало темнеть, официант устанавливал на столе в столовой металлическое ограждение. Это было знаком того, что на море надвигается шторм. Такое ограждение не давало посуде при боковой качке падать со стола. Когда море особо неистовствовало, число моряков, приходящих трапезничать, всегда уменьшалось. Лишь молодой официант продолжал держаться молодцом. Были дни, когда ему приходилось обслуживать лишь меня одну.
— Ведь именно женщине полагается страдать и запираться у себя в каюте. Но чем больше нас качает, тем сильнее, похоже, разыгрывается у тебя аппетит. Это не по-женски и совсем неучтиво, — шутил мой муж.
Когда я стояла на носу и смотрела на то опускающуюся, то вздымающуюся перед собой кромку горизонта, мне было так здорово, словно весь мир был в моей власти.
Если бы мне довелось быть мужчиной, то, пожалуй, я действительно стала бы моряком.
Наконец наше судно вошло в фарватер с желтой от ила водой. Мы достигли Ганга.
К нам на борт поднялись лоцманы, и после длительного морского плавания мы пришли в Калькутту.
В Калькутте
Индия очень необычная страна.
В больших городах вроде Бомбея и Калькутты широкие улицы, как и везде на свете, обступали довольно высокие здания. Там имелись благоустроенные английские жилища, а также универмаги.
Поражало только то, что по большой современной улице, сопоставимой с нашей Гиндзой, беззаботно бродили бесчисленные коровы.
Коровы считаются там посланниками богов, и не разрешается их прогонять. Даже на железнодорожных переездах они пользовались преимуществом, и поезда должны были останавливаться и ждать, пока священные коровы не пройдут. Все верили, что люди, прогоняющие коров, будут наказаны богами, поэтому коровы никуда не торопились. Они могли беспрепятственно улечься и при входе в сами здания. И, естественно, везде по пути своего следования они оставляли коровий навоз. Тотчас туда спешно направлялись вооруженные лопатой индусы и начинали спорить за обладание свежим, дымящимся коровяком. Это имело хорошие последствия, так как самого навоза нигде не было видно.
Бедные индусы обмазывали им затем свои стены. Чем толще был слой, тем меньше зноя проникало через стену вовнутрь. Совсем нищие вовсе не имели жилищ. Кто мог назвать своей собственностью обмазанные коровяком стены и соломенные циновки для сна на земле, тем еще повезло. Большинство же бедняков не имели собственного постоянного крова. Они где-нибудь свертывались в клубок, подобно кошке. В безлунные ночи это становилось довольно опасным; не видя ничего перед собой, люди наталкивались на спящих или наступали на них.
Индия — страна неслыханного богатства и крайней нищеты. Богачи могут иметь восемьдесят слонов и огромные сады, где весь год красуются всевозможные цветы. Махараджи имеют сотни слуг в своих мраморных дворцах. Их жены носят во лбу драгоценные каменья и продетое через ноздрю кольцо, как у коровы, или же драгоценный камень.
У них много служанок, и поэтому они только и знают, что пируют, пребывая в совершенном бездействии. Поэтому представительницы высших каст необычайно тучны.
Сегодня, сорок лет спустя, наверное, и у индийских дам вошло в моду соблюдение диеты и физические упражнения.
Большинство бедняков, напротив, с рождения до смерти не имеют собственного крова над головой. Они укладываются спать где придется.
Когда двадцать пять лет спустя я однажды возвращалась из Нью-Йорка в Токио, дюжина или больше бродяг спали на газетах в колодцах подземки Асакуса и Уэно. Они расположились под огромной вывеской с надписью: «Запрещено спать и находиться посторонним. Начальник полиции Асакуса». Это мне очень напоминало Индию.
Наша квартира располагалась в центре Калькутты, на Парковой улице, отходившей от проспекта Чауринхи. В нашем двухэтажном кремового цвета доме, помимо нас, жили одни англичане. Гостиная и спальня были очень просторные, а современная мебель как раз соответствовала молодой супружеской паре.
Тогда еще не было никаких кондиционеров, вместо них над потолком двигался туда-сюда панкха. Над кроватью висела чудная белая москитная сетка, и я чувствовала себя принцессой из сказки.
У нас было двое слуг-туземцев, именуемых там бой. Один заботился о еде, а другой следил за порядком в комнатах и выполнял различные поручения.
Индусы нижних сословий имеют свои собственные понятия о добропорядочности.
Предположим, индийская прислуга ворует.
Когда замечают, что кто-то что-то у вас стащил, в таких случаях просто говорят: «Завтра исчезнувшее кольцо наверняка окажется на туалетном столике». И тогда оно действительно появляется. Если ничего не предпринять, украденное оставляют у себя. Тот, кто возвращает украденное, даже если его поймали с поличным, не считает себя вором.
Или: если во время трапезы падает салфетка, ее ни в коем случае нельзя самолично поднимать. «Бой, бой», — следует позвать слугу, с достоинством указать на салфетку, после чего слуга ее поднимет. И если хоть раз совершишь оплошность, решив по-быстрому простирнуть себе носовой платок, на следующий же день бои перестанут вам повиноваться.
По их понятиям, мэм-саиб, которая сама поднимает салфетки и стирает носовые платки, принадлежит к той же касте, что и они.
Оба наших слуги были седоволосыми и полностью беззубыми. На мой вопрос, сколько же ему лет, самый немощный из них отвечал, что ему примерно тридцать пять. Похоже, они считают день от восхода до захода солнца и теряют ощущение времени, ибо им всем оказывается «примерно тридцать пять».
Я усвоила эту индийскую манеру выражаться и теперь всегда, когда меня спрашивают о возрасте, отвечаю «примерно тридцать пять».
За домом располагались жилища прислуги, и там они оба жили. Один убирался в квартире, готовил постель и подавал на стол, другой же стряпал и стирал. Белье он забирал туда, где жили слуги. Женщины относили белье в корзине на голове к ближайшей реке и там стирали, раскатывая его деревянными скалками.
Рубашки моего мужа и наше постельное белье я, разумеется, отдавала в прачечную…
Помимо слуг, был еще один хамадар. Он отвечал за чистку туалета, то есть был из «неприкасаемых». Он принадлежал к касте, которая была целиком исключена из общественной жизни.
В таких городах, как Калькутта, где отсутствовала канализация, всякий раз после туалета, хотя у всех были облицованные ванные, нужно было звать хамадара, чтобы тот убрал после вас.
Я ненавидела это.
Не полагалось звать слуг и хамадара по имени. Индия — страна, где сильно кастовое сознание. Такого, как в Японии, когда крестьянский сын из Овари добился власти над всей страной, в Индии произойти не могло. Слуга наследует слугу, хамадар на века остается хамадаром.
Кроме двоих боев, у нас были еще привратник и шофер. Слуги, работавшие у представителей японского генерального консульства, принадлежали к своего рода элите, но тем не менее все они говорили на чудовищном английском.
Общепринятым в Индии языком считается хинди, который по своему грамматическому устройству совсем не похож на японский язык.
Когда индиец хочет сказать: «I am going to school»1, он просто говорит: «I school go».
Любопытно также, что к словам, начинающимся на «s», они непременно прибавляют «е» и вместо «school» говорят «eschool», а вместо «steamer» — «estearner».
Никто не смог мне этого объяснить.
Я усердно учила хинди. Поскольку мой муж хорошо говорил на хинди, я уже на корабле усвоила азы языка.
Когда в Нью-Йорке я обращаюсь к индийцам на хинди, от удивления с ними чуть не приключается удар, что вполне понятно. Чтобы к ним вдруг обратилась японка в кимоно со словами: «Хам тора тора джангла хай» — такое определенно случается с ними не каждый день.
В Индии существует 124 языка. Южные и северные индийцы могут и не понять друг друга. Для Китая характерна та же ситуация. При населении в один миллиард человек это не покажется чудом. Даже в такой маленькой стране, как Япония, токиянка уже не понимает, когда разговаривают между собой выходцы с островов Кюсю или Хонсю.
По прибытии в Калькутту я никого не знала. Генеральный консул Окадзаки Кацуо и вице-консул Иида Сиро прибыли значительно позже. Вначале там были только вице-консул Кагэяма и торговый атташе Мото. Его жена была англичанкой, и я немного ее побаивалась. Хотя ее собственный муж был японцем, она называла их dirty Japanese («грязными японцами») и через слово не уставала повторять, насколько англичане лучше японцев. Он был настоящим горемыкой.
На пятый день нашего пребывания в Калькутте, где мы, как было сказано, никого не знали, мой супруг отправился по делам в Бомбей. Для меня он нанял старую айю, иными словами индийскую няню, которая должна была ночевать у нас. Хотя мы и жили в сравнительно благоустроенном доме, стены его кишели ящерицами-гекконами, которые шумели по ночам. Когда я в своей постели всхлипывала от страха и одиночества, айя гладила меня по голове и говорила мягким голосом на своем ломаном английском: «Дитя мое, твой папа скоро придет. Будь послушным ребенком и засыпай поскорей. Не плачь».
Я продолжала плакать, как малое дитя. Женщина, которая знала, как обходиться с детьми, успокаивала меня, гладя по головке, словно ребенка, пока я не засыпала.
С присущим мне любопытством я постигала жизнь в Индии.
Наряду с махараджами, которые с восьмьюдесятью слонами отправлялись на тигриную охоту, и париями, которые укладывались спать прямо на улице, существовал еще средний класс — англоиндийцы.
За время проведения англичанами на протяжении трехсот лет неуклонной колониальной политики развился ужасный расизм. Но все же, невзирая на свои расовые различия, люди влюблялись, и многие индуски соединялись узами брака с англичанами. В результате появились англоиндийцы (англоиндийские метисы).
Как дело обстоит сейчас, я не берусь судить, но тогда жили они в англоиндийских гетто. Даже будучи бедными, они пытались жить на английский манер. А поскольку они не были ни англичанами, ни индусами, то составляли особое сословие.
Не раз рассказывали мне поразительную историю о том, как один ничего не подозревающий англичанин женился на белокурой, голубоглазой англичанке, а та родила ему совершенно темнокожего ребенка.
Позже в Америке я видела многих детей-метисов, рожденных из союза белых и черных. Их кожа была кофейного цвета, а волосы часто оказывались совсем не курчавыми. У них были волнистые волосы, широкий нос и толстые губы, что выдавало в них полукровок. Однако англоиндийцы в Калькутте обычно имели очень тонкие, правильные черты лица.
Впрочем, у большинства индийцев были прекрасные лица. Англоиндийцы хоть и отличались более темной кожей и говорили по-английски с акцентом, но многие из них выглядели весьма неплохо и были высокорослыми. Некоторых можно было бы принять за чистокровных англичан.
Со своей подругой Викки я познакомилась на базаре. В центре Калькутты располагалось два английских магазина, которые я из-за надменности персонала и высоких цен не терпела.
Индийские базары, напротив, были восхитительны. Фрукты, овощи, мясо и рыбу, шелковые сари и хлопчатобумажную ткань можно было купить чрезвычайно дешево.
Особенно недорого можно было приобрести интересующие вас ткани в лавках Ганди. Эти лавки возникли в результате движения М. Ганди; в них продавали в пику производимым фабричным способом тканям англичан индийские ткани ручной выработки из сученных вручную ниток. Большинство тканей делались с расчетом на сари, и поэтому в ширину составляли около 1,2 метра. Один рулон ткани был длиной по меньшей мере пять метров, и при верном раскрое из него выхолило аккурат два платья.
На базаре я и познакомилась с юной англоинди-анкой Викки, почти моей ровесницей. Она была замужем, и у нее было миловидное круглое личико, как у американской актрисы Голди Хоун.
Ее муж также был англоиндиец и работал на автозаправочной станции, принадлежащей некоему англичанину. Они жили в славной небольшой двухкомнатной квартире, устроенной в английском стиле, где не сидят — как бывает обычно в Индии — на полу.
Она заступилась на базаре за меня, когда индийские торговцы немилосердно подняли цену. Так эта отзывчивая молодая женщина стала моей подругой. Не будет преувеличением сказать, что той радости, которую доставила мне моя жизнь в Калькутте, я обязана главным образом ей.
Тем временем прибыл новый генеральный консул Окадзаки Кацуо. Встречали его все. Это был типичный выходец из Токио, который был весьма почитаемым клиентом среди гейш. Он мог прекрасно подражать знахарям, торгующим жабьим маслом, выкликая: «Два по два дают четыре, два по четыре дают восемь, два по восемь дают шестнадцать — посмотрите, как остр клинок».
То, что именно он оказался начальником моего мужа, было редкой удачей. Когда мы отправились с визитом в его резиденцию, то его наполовину обескураженный, наполовину любопытствующий взгляд сказал мне: «Так, Кихару, что ты тут делаешь? »
Мы вежливо поклонились, и мне пришлось сдержаться, чтобы не сказать: «Пожалуйста, изобразите-ка торговца жабьим маслом».
Я не открылась мужу, что на своих выступлениях часто встречала его. Генеральный консул и супруга его подчиненного, которые, как нарочно, вновь повстречались в Калькутте, улыбнулись при виде друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51