И уж
совсем неожиданно - я даже глазам своим не поверил! - появилась длинная
череда красочных, ярких плакатов Московской олимпиады, которые уличный
торговец развесил прямо на стене ресторана.
Я не утерпел и подошел и какое-то время с тайным наслаждением
наблюдал, как покупали плакаты, как бережно торговец скручивал их в
трубочку и заклеивал скотчем и как подходили все новые и новые люди...
- Доброго ранку, друже Романько!
Я так резко обернулся на незнакомый голос, что едва не сбил с ног
пожилую туристку в оранжевом стеганом нейлоновом пальто, здорово
напоминавшем ночные халаты, не так давно распространенные у нас, да и не
только у нас.
Я увидел невысокого чернобородого парня в темных очках. Он приветливо
улыбался.
- С каких это пор я стал вашим другом?
- Я до вас з витанням, а вы так нечемно поводытеся, дружке Олег!
- А, старый знакомый... Жив курилка!
- А що зи мною трапыться? Живемо, ось, бачите, знов на олимииади из
вами зустричаемося, пане Романько, якщо хочете...
- И чем теперь будете здесь заниматься? Монреаль, кажется, не слишком
удачным был для вашей братии, если вы докатились до того, что били стекла
в представительстве "Аэрофлота". От бессильной злобы, не так ли? - Я
рассмеялся в лицо человеку, потому что на Играх в Монреале Ричард
Лозинский, или как там его в действительности звали, подкатывался ко мне
несколько раз, и однажды в пресс-центре (диву даюсь, как такие типы
прорываются в целом здоровое общество аккредитованных на Играх
журналистов) у нас вышел с ним диспут не диспут, а школа политграмоты для
человека, выдававшего себя за украинца и практически ничего не знавшего о
земле предков.
- Зачем же так грубо, господин Романько? - он перешел на английский,
видя, что я упорно отказываюсь разговаривать с ним на моем родном языке. -
Я и тогда и теперь говорю, что битье стекол - отнюдь не метод политической
борьбы. Но мы не контролируем свободное волеизъявление наших людей.
- Ловко это у вас получается: подчеркнув, что это "наши люди", вы в
это время говорите, что не контролируете их. Где же логика, господин
Лозинский?
- Вы знаете, господин Романько, не все так просто поддается
объяснению, как хотелось бы. Впрочем, если вы не возражаете, мы можем
продолжить нашу монреальскую беседу...
- А с чем вы приехали сюда, в Лейк-Плэсид, только начистоту? -
поставил я вопрос напрямик, хотя заранее знал, что дождаться от него
правды - все равно, что увидеть, как гаснет солнце.
- Мы хотим привлечь общественное мнение к Московской олимпиаде, -
глядя прямо в глаза, сказал Лозинский. - Мы сделаем все, чтобы она не
состоялась.
- Руки у вас коротки...
Я повернулся и зашагал по Мейн-стрит к пресс-центру, стараясь
побыстрее избавиться от воспоминаний об этой встрече и снова вернуть
приподнятое расположение духа, родившееся утром вместе с первыми лучами
солнца. Но тревога, посеянная последними словами Лозинского, не исчезла.
Знать бы тогда, что это не пустой разговор, а случайно прорвавшееся
чувство злорадства. Лозинский, вероятно, уже знал о событиях, которые
только должны были произойти и о которых я даже не мог и догадываться...
У пресс-центра встретили "пинкертоны" - двое ребят лет по 16-ти и
серьезная толстушка в специальной полувоенной форме с нашивками на левом
рукаве несли службу по наблюдению за порядком. Они внимательно сверили
идентичность моей физиономии с фотографией на "ладанке", чему-то
улыбнулись, но вежливо разрешили войти в здание. Я поставил в углу лыжи и
попросил ребят присмотреть за ними (они согласно закивали головами),
поднялся на второй этаж, в местное отделение банка, чтобы обменять чек,
полученный в Москве, на доллары. Процедура неожиданно затянулась: девушка,
принявшая чек, рассматривала его и так и эдак, потом изучала меня, затем
поднялась и ушла в дальний конец комнаты к мужчине, сидевшему в одной
рубашке за столом спиной ко мне, что-то объясняла ему, потом оба
помолчали, и, наконец, мужчина, оказавшийся совсем молодым человеком,
поднялся, подошел к стойке и вежливо попросил показать журналистское
удостоверение. Как я догадался, они в жизни никогда не видели
внешторгбанковских чеков и даже не догадывались об их существовании.
Однако после ознакомления с моей "ладанкой" деньги были незамедлительно
выданы, девушка мило попрощалась и пригласила воспользоваться услугами
банка и в будущем. Я поблагодарил ее.
У выхода столкнулся с Сержем Казанкини. Мы не виделись четыре года и
напоминали друг другу о существовании лишь короткими новогодними
открытками. Серж мало изменился.
- Хелло, Олег! Хелло, дружище! Мы снова на олимпиаде, значит, мы
живем и здравствуем! Ты когда приехал? Устроился в гостинице? Это не
олимпиада, а несчастье какое-то! Я поселился в пятнадцати километрах от
Лейк-Плэсида, и это когда в городе полным-полно свободных номеров! -
набросился на меня Серж Казанкини. Не дожидаясь ответа, а скорее стремясь
опередить его, он поспешно заключил: - Э, да что же это мы тут стоим как
неприкаянные... По такому случаю не грех и по рюмке. Скажу тебе по
секрету: я тут поблизости кое-что разнюхал, вполне приличное заведение, и
главное - бесплатно...
- Прости, Серж, никак не могу. Я собрался на Уайтфейс. Лыжи внизу, ты
же понимаешь, что это такое для меня... Давай вечерком, скажем, часиков в
восемь встретимся здесь же и отправимся в то благословенное местечко.
- Собрался, собрался, - без особой радости передразнил Серж
Казанкини. - За тобой вечно волки гонятся, до олимпиады целых четыре дня,
а ты уже весь в долгах, как в шелках...
- Ну, не сердись, Серж, - как можно мягче, с
просительно-извинительными нотками в голосе сказал я. - До встречи!
Вечером мы наговоримся всласть!
- Только гляди, чтобы без обмана!
- Слово!
Я сбежал вниз, подхватил лыжи и вылетел на солнце. Снег, пышным
ковром укрывший округу, бередил душу, стоило только представить, каково
там, в горах. Красный допотопный автобус с написанной от руки табличкой
"Уайтфейс" пыхтел напротив выхода из пресс-центра, и водитель уже взялся
за ручку передачи. Он кивнул утвердительно на мой вопрос, в горы ли
направляется автобус, и закрыл двери. Помимо меня, здесь оказалось еще
трое - фотокорреспондент-американец и двое рыжебородых земляков Стенмарка.
Американец дремал, шведы курили и громко обсуждали свои проблемы. Что мне
было до них! Я устроился в конце салона, вытянул, насколько позволяло
место, ноги и блаженно развалился на жестком сидении.
Автобус долго колесил по улочкам Лейк-Плэсида. Промелькнули ажурные,
собранные из металлических труб, трибуны стадиона, где состоится парад
открытия. Еще долго, если обернуться, можно было видеть отчетливо
выделявшийся на фоне ослепительно синего неба черный раструб чаши, где
спустя четыре дня вспыхнет олимпийский огонь. Он уж был в Штатах,
доставленный самолетом из Греции, с Олимпа, зажженный от лучей солнца
Марией Масколиу, величавой красавицей, словно сошедшей с древних фресок,
раскопанных в земле Олимпии.
Я запомнил ее еще по Монреалю, когда она приехала в пресс-центр,
чтобы рассказать, как много в ее жизни значат эти олимпийские мгновения...
Слева и справа от дороги тянулись присыпанные свежим снежком сосны,
иногда дорога прижималась к горной речушке, почти пересохшее русло которой
было усеяно огромными мшистыми валунами, превращенными снегопадом в
сказочные замки, где обитали гномы и Белоснежка...
Белоснежка...

- Ты моя Белоснежка, - сказал я и отвернулся, потому что грусть,
возникшая в глубине сердца, подкатила под самое горло, мешая дышать. Уже
не радовала солнечная морозная погода, установившаяся после трех дней
кряду лившего и лившего дождя, ни снег, слепивший глаза, ни причудливо
вылепленные ветром из стройных елочек, что чудом удерживались на самой
макушке Менчула, загадочные фигуры, поражающие неистовым размахом фантазии
природы.

А вокруг была такая неописуемая красота, такой бесконечный простор,
что сердце замирало, не в состоянии вместить ее в себя, и волновалось,
рвалось, как птица, у которой обрезали крылья. Карпаты лежали у наших ног,
сверкая в лучах солнца дальними полонинами, словно бы залитыми прозрачным
белым льдом, опушенные сине-зелеными, переходящими в черное дальними
лесами; где-то внизу из невидимой хижины поднимался ровный, как карандаш,
столб дыма, подчеркивая мудрость и совершенство природы, не принимавшей,
не желающей принять в свой чистый и светлый мир этот след угасшей жизни;
дым медленно, словно нехотя, прорастал в безбрежность синего неба и таял в
высоте.
Красные опоры подъемника и красные же покачивающиеся люльки как бы
навечно зависли в воздухе, не в состоянии преодолеть его недвижность.
Белый шлейф тянулся, как утренний туман, за ногами лыжника, ринувшегося по
снежной целине.
Солнце обпекало наши лица, но еще больше обжигала нас изнутри
неумолимая боль расставания.
...В тот вечер, после стычки с Валеркой Семененко, Наташка не уехала.
Не уехала она и на следующий, потом полил дождь и вообще не хотелось
высовывать носа из теплой комнаты; но что-то нарушилось в наших хрупких
отношениях и не поправилось, хотя внешне мы сохраняли ту же дружескую
манеру разговаривать, но уже не позволяли незло, как прежде, подшучивать
друг над другом, и оттого пропала непринужденность и что-то постоянно
сдерживало нас, словно тормоз на крутом спуске. Все это вносило в душу
тревогу, разлад.
Этим вечером Наташка уезжала и захотела попрощаться с горами. Нога у
нее еще болела, я позвал врача, и он сделал обезболивающих укол новокаина.
Наташка радостно запрыгала, и мне пришлось ей напомнить, что это не так уж
и безопасно.
Вездеход довез нас вместе с веселой компанией лыжников к подъемнику,
и вскоре мы раскачивались над лесом. Мы не стали кататься по восточному
склону, а ушли на север, где почти не видно людей и оглушала тишина, -
лишь поскрипывание колес подъемника изредка нарушало покой.
Мы чувствовали: нам нужно что-то сказать друг другу, но слов не
находили. Мы о чем-то болтали, смеялись. А на душе залегли холод и
пустота, как бывает, когда ты знаешь, что теряешь дорогое, непоправимо
теряешь, но ничего поделать с этим не можешь. Пропасть лежала между нами,
и мы это прекрасно понимали.
- Ты оставь мне номер телефона, - сказал я неуверенно, пытаясь
навести мост через бурную реку.
- Нет, это ни к чему. - Она ответила спокойно, но как отрезала. - Ты
мне дашь свои координаты... Служебные, конечно. Если у меня появится
желание, я позвоню. И обещай, что не сделаешь и малейшего шага, чтобы
разыскать меня.
- Обещаю.
- Вот и отлично! - В голосе ее прорвалась, как мне почудилось,
радость, словно она избавилась от чего-то, что угнетало ее. - А теперь
вниз!
- Не гони. Помни, что отсутствие боли в ноге еще не признак здоровья.
Ты умеешь по целине ходить?
- Не умею. Я боюсь свежего снега. Но сегодня - нет!
- Откинься назад и чуть сильнее обычного проворачивай лыжи на
поворотах. Если понесет, сделай длинный подрез склона и кати, пока не
остановишься.
- А ты знаешь, что я хочу тебе сказать?
Я посмотрел в ее глаза. В них блеснули слезы.
- Ненавижу тот миг, когда встретилась с тобой. Лучше б мне замерзнуть
тогда в буран...
- Натали...
Она резко, как спортсмен на старте, оттолкнулась палками и рванулась
вниз почти по прямой, и снег запуржил, заметался вслед за ней и никак не
мог догнать...
Я не стал провожать Наташку глазами и подумал, что лучше бы ей
исчезнуть навсегда - как во сне, раствориться в воздухе, утонуть в
снегу... Медленно заскользил вниз, куда глаза глядят, но с каждой новой
секундой все больше отдавался тому прекрасному ощущению полета, которое
дарит только горные лыжи, и ничто больше...
В тот день уезжала и ее компания. Высокий красавец никак не решался
подойти к Наташке, и она сама позвала его. Он принесся, как собачка, виляя
хвостом, заглядывал ей в глаза и покорно кивал головой. Я не слышал, о чем
они беседовали, но мне достаточно было видеть на ее лице оживление, чтобы
почувствовать в сердце такую боль, словно в него медленно, миллиметр за
миллиметром, вгоняли раскаленный нож...
В Славском поезд останавливается на минуту, но эти секунды показались
мне вечностью, в мыслях я подгонял, поторапливал поезд, а он стоял и
стоял, а Наташка не уходила из тамбура и смотрела на меня. Я, как мог,
охлаждал свое горящее лицо, а оно просто-таки пылало, и мне было стыдно,
что она видит это.
Наконец поезд дернулся, вагон медленно поплыл мимо перрона. И Наташка
поплыла и молчала. И даже не взмахнула рукой.
Я повернулся и пошел, сдерживая себя, чтобы не побежать за поездом,
не заорать в бессильной тоске во всю мощь, разрывая легкие и горло:
"Натали!!!" Она была уже так далеко, что ее голос едва слышно донесся до
меня: "Олег! Олег! Я найду тебя...".

- Финиш, - сказал водитель, резко затормозив.
Автобус замер на просторной, по-видимому, недавно расчищенной в лесу
площадке. Пусто, лишь в дальнем углу примостилась стеклянная будочка,
возле нее, прислонившись к деревянному стояку, застыл парень с рацией в
руках. Водитель махнул ему рукой, тот, не переставая быстро говорить в
микрофон, помахал в ответ. Шведы, все так же громко и оживленно споря,
выпрыгнули из автобуса вслед за американцем. Я переждал всех, чтобы не
загромождать выход лыжами.
Где находились трассы, догадался без труда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15