- "А жаль, я была бы такой послушной..." -
"Не люблю послушных, люблю умеющих слушать, ведь я законченный болтун..."
- "Ты будешь рассказывать мне сказки, как охотился на акул в Тихом океане,
в Акапулько?" - "Вот видишь, какая ты! Я тебе поведал быль, а ты посчитала
меня лгуном?" - "Нет, просто - сочинителем, ведь это - твоя профессия..."
- "Прикуси язычок, неверная, или я вынужден буду покарать тебя за
оскорбление моей самой нужной, самой лучшей на земле профессии!" - "Слушаю
и повинуюсь!"
- Дик, - прервал я воспоминания, - как там Дима поживает? Он что-то
замолчал, даже на Новый год слова не черкнул... Прислал осенью
благодарность Брайана за перевод его рассказа и как в воду канул...
- У Димы дела - хуже не бывает. Он лежит в больнице и больше не
работает в Би-би-си...
- Спился?
- В больнице, кажись, с этим диагнозом, но кризис наступил уже после
того, как его выкинули из русской службы. Он просто оказался им не нужен
со своими устаревшими знаниями советской действительности...
- И кто же занял его место?
- Некий Ефим Рубинов, бывший советский спортивный журналист.
Я сразу представил себе немолодого уже человека с вечно насупленным,
недовольным лицом, с обезьяньей, выпирающей нижней губой и услышал его
наглый, самоуверенный голос, нередко ставивший в тупик людей, когда он
брал у них интервью. Он никогда не занимался спортом, да что там спортом -
гантели за всю свою жизнь в руки не взял, я в этом глубоко убежден! Но
нужно было видеть, с какой потрясающей самоуверенностью он брался
наставлять видавших виды тренеров и как бесцеремонно, как бесчеловечно
готов был растоптать спортсмена, стоило только тому сделать неверный шаг
или оступиться. Он просто-таки торжествовал, когда ему удавалось разыскать
еще одно проявление "звездной" болезни. Он превращался в
прокурора-обличителя, и высокие слова слетали с его пера. Его не любили и
побаивались, сторонились даже собратья по перу.
- Что же Юля?
- Она уехала в Грецию. Хочу признаться тебе, что есть и моя вина в
случившемся. Впрочем, я неправильно выразился: просто то, о чем рассказал
мне Зотов, слишком большая тайна, чтобы ее разглашение прощалось. Дима
знал, на что идет... Я не вымогал у него ничего... Даже предупредил о
возможных последствиях. Он ответил решительным отказом принять
предупреждение и добавил, что больше так жить не может.
- А розы, наверное, завяли, ухаживать за ними некому...
- О каких розах ты говоришь? - не понял Дик.
- О Диминых, он больше всего любил розы.
Расставаясь, мы уговорились, что встречаемся завтра у моей гостиницы
в восемь утра.
- Может, у тебя есть проблемы в Нью-Йорке? - спросил на прощание Дик
Грегори. - После 16:00 я смогу уделить тебе время.
- Все о'кей, Дик, - махнул я ему рукой. - Никаких проблем!

3
"Олдсмобиль" был подготовлен к длительному путешествию: помимо двух
чемоданов, здесь уже находились желтая спортивная сумка "Арена",
серебристые лыжи "К-2", какие-то пакеты и картонные ящики. Я в недоумении
и некоторой растерянности остановился перед автомобилем, не зная, куда же
ткнуть собственные вещи.
- Давай, давай, - поторапливал меня Грегори. Без всякого почтения к
коробкам и пакетам он забросил наверх мой довольно тяжелый чемодан, потом
с такой же беззаботностью устроил мою спортивную сумку, что мало
отличалась по весу и размерам от чемодана. Единственное, что пожалел
Грегори, так это лыжи. Я проникся к нему еще большим уважением, когда
увидел, как бережно он сначала вытащил, а затем снова положил "К-2", -
так, чтобы ничто не поцарапало поверхность и, конечно, не угрожало их
целости. Для меня горные лыжи - живые существа, они тоже испытывают боль и
разочарование, если с ними обращаются, как с куском металла, залитого
смолой, идущей, говорят, на космические аппараты.
Нью-Йорк мне не понравился, возможно, потому, что я слишком мало
видел, но первые впечатления - пусть обманчивые - проникают в самую душу,
и нужно немало времени, чтобы выкорчевать их из потаенных глубин души;
город оставил ощущение какой-то аморфности и заброшенности, где никому нет
ни до чего дела (так оно на самом деле и было), и жизнь течет здесь в
замкнутых орбитах, не позволяя посторонним проникать в их тесный мирок, и
никто не задумывается над тем, что происходит за его пределами.
- Если ничто тебя больше не удерживает здесь, то вперед! - воскликнул
Грегори.
- До встречи в Лейк-Плэсиде, Витя! - Я крепко обнял Синявского и
почувствовал на своей щеке жесткую щетину его бороды. Хоть прощались мы
максимум на два-три дня, а все же грустно было оставлять товарища. Но его
ждали встречи и дела в Нью-Йорке, и он не мог присоединиться к нам.
"Впрочем, наверное, оно и к лучшему, иначе Вите пришлось бы ехать на крыше
или в багажнике "олдсмобиля", - подумал я, еще не догадываясь, что и
багажник был забит, что называется, под самую завязку.
С Наташкой мы расстались час тому назад, она возможно, обиделась, но
я терпеть не могу, когда меня провожают. Не могу, и все тут. Себя не
переделаешь...
Город еще только оживал, вместо ревущего, подобно горному водопаду,
потока машин сейчас по улицам текли сонные ручейки, и Грегори ловко и
уверенно лавировал на перекрестках.
Мы молчали, я искоса рассматривал Дика. Узкое скуластое лицо, большие
и глубокие, как степные костры, темные глаза. В них вспыхивали - я знал -
яростные языки пламени, стоило лишь задеть его за живое; высокий лоб с
неглубокими залысинами охватывала густая темная шевелюра. Я подумал, что
Грегори вовсе не обязательно носить лыжную шапочку в горах - ему мороз
нипочем. Он, пожалуй, выше меня, где-то в пределах 190 сантиметров, но
рост его не бросался в глаза, так как Дик сутулился - бич людей моей
профессии, слишком много времени проводящих за письменным столом. Руки у
Дика крепкие, жилистые, с пальцами, что в случае нужды сливались в один
стальной кулак, встреча с которым вряд ли принесла бы только "легкие
телесные повреждения". Грегори было под сорок или все сорок, но он
выглядел старше, чему в немалой степени способствовало замкнутое выражение
лица - человеку незнакомому он вполне мог показаться нелюдимым и суровым.
Однако это не соответствовало действительности, ибо Дик Грегори был
жизнерадостным и веселым человеком, без особых усилий в любой компании он
становился душой общества: много ездивший по миру, много повидавший, он к
тому же и превосходно рассказывал (мне даже думалось, что он заранее, в
уме, складывает каждую историю в полноценный рассказ с завязкой,
кульминацией и развязкой). "Я перепробовал на этой земле все, что только
можно испробовать, когда у тебя есть деньги и когда ты не лезешь в карман
за сдачей, если тебя бьют по физиономии, - сказал как-то Дик и весело
рассмеялся, от чего в его бездонных глазищах запрыгали бесики. - Мне бы в
космос слетать!"
- Знаешь, заедем-ка мы в Олбани, - нарушил молчание впервые за
полчаса Дик. - Да, обязательно в Олбани - повстречаюсь с одним парнем.
Только бы он был на месте. Кстати, и тебе польза - сможешь записать в
актив пребывание или посещение, как тебе заблагорассудится это назвать,
столицы штата Нью-Йорк. Ведь большинство, приезжая в Штаты, наивно
полагает, что Нью-Йорк - и есть столица.
Олбани не произвел на меня никакого впечатления. Заштатный городишко,
где несколько высотных зданий, небоскребами их не назовешь и с натяжкой,
лишь подчеркивали провинциальность столицы: жизнь здесь катилась подобно
тихой равнинной реке, даже автомобили, почудилось мне, не издавали такого
рева, как в Нью-Йорке.
Дик затормозил у первого же таксофона, забрался под его прозрачное
розовое "ухо", набрал номер и переговорил с кем-то. Довольный, он вернулся
в "олдсмобиль", и машина с визгом сорвалась с места.
У невзрачного двухэтажного строения, где нижний этаж, судя по широким
зеркальным витринам, занимал офис без вывески, Грегори остановился, но,
прежде чем выйти из автомобиля, посмотрел в зеркало заднего вида,
несколько секунд внимательно изучал перекресток с мигающим светофором и,
оставшись довольным, выбрался из кабины, бросив: "Две минуты, Олег, всего
лишь две, о'кей?", быстрым шагом преодолел тротуар и скрылся за дверью...

У Наташки было растерянное лицо и слезы в уголках глаз. В светлых
джинсах и легком шерстяном бежевом свитерке с засученными по локоть
рукавами - она вся какая-то светлая, воздушная. Немая сцена длилась
довольно долго, потому что из комнаты раздался голос Любови Филипповны:
"Наташа, кто там?"
- Ну, здравствуй, Малыш, - выдавил я, а сам не мог оторвать глаз от
Наташки, как, впрочем, и ноги от пола, чтобы сделать тот последний шаг,
который отделял нас друг от друга.
Она вдруг взвизгнула, бросилась мне на шею и повисла, до боли сжав
руками так, что мне стало трудно дышать.
- Я не могу, больше никуда никогда тебя не отпущу! Никогда! Пусть все
летит к черту, куда угодно, но я должна быть с тобой. Мы улетим отсюда
вместе, к тебе в Киев или еще куда ты захочешь, но только вместе! И не
говори, что еще не время, что еще нужно подождать! Нет!
- Вместе, только вместе, - повторил я ее слова. И почувствовал на
своей щеке ее слезу, буквально обжегшую меня.
- Здравствуйте, Олег Иванович! - Голос Любови Филипповны, в котором
звенел лед, оторвал нас друг от друга. "Уж заодно и фамилию произнесли
бы!" - едва не вырвалось у меня, но вслух я спокойно сказал:
- Добрый день, Любовь Филипповна, искренне рад вас видеть! - Протянул
ей букет ярких (и потому выглядевших неживыми) белых роз.
Любовь Филипповна, по-видимому, ожидала чего угодно, но только не
цветов, растерялась, и по лицу ее пошли красные пятна. По всему было
видно, что чувствует она себя школьницей, которую застали за списыванием
контрольной. Мой расчет оказался безошибочным, и первый, самый трудный миг
нашего знакомства был благополучно преодолен.
- Что же мы стоим на пороге? - нашлась наконец-то Любовь Филипповна.
- Наташенька, приглашай Олега... - запнулась на полуслове, но с честью
вышла из сложного положения: - Приглашай гостя в комнату.
- Не угодно ли вам, сэр, войти? - съязвила Наташка, просто-таки
убитая моим тактическим ходом, - мне почудилось, что она ревниво отнеслась
к тому, что розы попали не к ней в руки.
Когда Любовь Филипповна величаво уплыла, оставив нас одних в
прихожей, Наташка прошипела:
- Ну и хитрец, ну и донжуан! Тебе бы только за престарелыми матронами
ухаживать!
- Все было в этой жизни, пройденный этап!
- Как это было, а почему я не знаю ничего? - просто-таки подскочила
Наташка на месте.
- Ничего, Малыш, у тебя достаточно будет времени в будущем, дабы
досконально изучить мое прошлое. Я предоставлю в твое распоряжение
необходимые свидетельства. О'кей?
- Нет, ты мне положительно нравишься сегодня...
- Если так, то мне положен хотя бы один поцелуй.
- Боже, - прошептала Наташка, - мы ведь еще не целовались...

Тут я увидел Дика Грегори, появившегося в дверях офиса с крепко
сбитым парнем в потертых синих джинсах и такой же синей рубахе,
расстегнутой почти до пупа. У парня было широкое круглое лицо, наглые,
глядящие в упор глаза (я буквально физически ощутил прикосновение его
изучающего взгляда) и походка профессионального боксера. Впрочем, нос у
него и впрямь был слегка деформирован. На вид ему больше тридцати не дашь.
Дик что-то сказал на прощание, парень кивнул согласно головой, а его
ощупывающий недобрый взгляд по-прежнему был прикован ко мне. "Какого
черта!" - захотелось рявкнуть мне.
Грегори сел за руль, включил зажигание, и снова машина рванула вперед
с неприятным визгом покрышек. Он даже мимолетно не взглянул на того, кто -
я видел в боковом зеркале - остался стоять на тротуаре, провожая взглядом
автомобиль, пока мы не свернули на другую улочку.
- Хорош, - сказал я, чтобы насколько разрядить обстановку. - Ему бы
ковбоя играть в вестерне из жизни дикого Запада!
- Ты угадал. Стив Уильямс действительно потомственный ковбой, -
сказал Грегори, не поворачивая головы. - Сейчас он - мой лучший, самый
пронырливый репортер, "раскопщик".
Кого меньше всего напоминал подчиненный Грегори, так это журналиста!
- Тебя смутил его внешний вид? Как это у вас говорят - блатной?
- Пожалуй, - согласился я, несколько сбитый с толку.
- Парень хлебнул в жизни, это точно. Служил актером в Голливуде,
потом был профессиональным кетчистом, одно время подвизался в частной
сыскной конторе, наркотиками занимался, был "подставным" в цепи не то в
Турции, не то в Ливане, толком я не знаю. Его "вычислили" - он едва унес
ноги. Ко мне он заявился два года назад - и без обиняков: "Шеф, я слышал о
вас много дурного - дурного с точки зрения тех, кто и мне не нравится, но
я многое повидал и выработал собственную точку зрения на людей. Я хочу
быть репортером и, поверьте, не буду обузой в вашем деле". - "Ты написал в
своей жизни хотя бы информацию на пять строк?" - не слишком мягко спросил
я. "То, чем я занимался, исключает какие-либо записи". - "Так какого
дьявола ты прешься в журналистику?" Я тогда был не в духе, у меня
случились крупные неприятности с одной фирмой, она подала на меня в суд
из-за разоблачительной статьи. "Не спешите, шеф, - охладил он мой пыл. -
Выгнать вы меня всегда успеете!" А он прав, подумал, остывая, выгнать его
я действительно успею. К тому же, если память мне не изменяет, Джек Лондон
тоже слыл отпетым парнем. "Хорошо, обещай мне лишь одно - никогда не
лгать. Лучше уйди, если не сможешь быть честным". - "В этом вы можете не
сомневаться, шеф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15