Включил телевизор
- передавали очередное выступление президента на пресс-конференции в Белом
доме. Журналистов в относительно небольшом зале было как сельдей в бочке.
Они поднимали звериный рев, стоило президенту закончить ответ на вопрос и
обратить свой взгляд к присутствующим, чтобы из сотен рук выбрать именно
ту, которая ему нужна. Я заметил, что это "тыкание" наобум не было таким
уж рефлекторным, как кое-кто пытался представить: всякий раз уверенно
задавался нужный вопрос, хотя, по логике вещей, любой в зале мог сказать,
что указующий перст обращен непосредственно к нему. Впрочем, секрета давно
уже не существовало: помощники президента заранее раздавали вопросы
некоторым журналистам.
На сей раз пресс-конференция превратилась в монолог президента с
короткими паузами, в этих-то паузах и успевали выстрелить очередной
вопрос, и хозяин Белого дома тут же, без раскачки или раздумий, словно бы
продолжая речь, монотонно втолковывал сидящим, а заодно с ними и миллионам
телезрителей, истины, действительная ценность которых была весьма и весьма
сомнительна. Речь шла об олимпиаде.
Я понял причину беспокойства: дело с бойкотом Московской олимпиады
принимало серьезный оборот, и лишь теперь я увидел пропасть, куда толкали
олимпийское движение, причем это обставлялось таким образом, что простому
смертному никак не разобраться, что вместе с крахом олимпизма человечество
еще на шаг приближалось к пропасти - к термоядерной.
Я набрал номер телефона Дика Грегори.
- Офис мистера Грегори слушает, - раздался милый девичий голосок.
- Мне нужен мистер Дик Грегори, - сказал я.
- Назовите, пожалуйста, себя.
- Олег Романько.
- Здравствуйте, мистер Олег Романько. Шеф просил передать вам, что он
будет у вас в отеле в 10:15. Если вы возражаете против этого срока,
сообщите, пожалуйста, мне, я успею еще передать вашу просьбу мистеру
Грегори.
Я взглянул на часы - 9:37.
- Спасибо, я буду на месте.
- До свидания, мистер Романько.
Чтобы не терять времени, я спустился вниз. Проулок, куда выходил
парадный вход отеля, был пуст, узок, и слабая поземка обнимала ноги
одиноких прохожих. Солнце, закрытое громадами темных зданий, затерялось
где-то за пиками небоскребов и угадывалось лишь в отражениях стеклянных
панелей, которыми был отделан дом (как-то не вязалось это точное и
объемное определение с выстроенной человеческими руками неприступной
"горой") напротив.
Я заглянул в широкое зеркальное окно парикмахерской, словно надеялся
увидеть окровавленный труп Анастазиа. Но в кресле мирно посапывал толстяк
с закрытыми глазами, и брадобрей быстро срезал белую пену с его щек.
Медленно проехала громыхающая мусоросборочная машина. Два высоких негра в
синих джинсовых фирменных костюмах на ходу соскочили с запяток, ухватили
по два черных пластиковых мешка, куда ньюйоркцы складывают мусор, на бегу
ловко забросили их в открытый "зев" машины, и она медленно стала уминать
их в ненасытную трубу.
Я свернул на Бродвей. Знакомая реклама фирмы "Сони" перекрывала
улицу, и Бродвей раздваивался, словно бы река, наткнувшаяся на каменный
уступ.
Было неуютно, грязно. Люди шли торопливо, почти бежали, изредка
задерживались у открытых газетных киосков, быстро выбирали из вороха газет
и журналов нужное и снова спешили вперед. Без единого слова, без лишнего
жеста.
Когда я вернулся к гостинице, Дик Грегори как раз выходил из
темно-красного "олдсмобиля" - приземистого стремительного автомобиля,
похожего на гончую, вдруг застывшую на лету. Дик Грегори всегда был
престижным малым, и я не мог представить своего друга на каком-нибудь
захудалом "фордишке" 1978 года выпуска.
- Хелло, бой! - шутливо воскликнул Грегори. - Надеюсь, в этом
чертовом леднике ты не отморозил пальцы! Если да, то пеняй на себя, видит
бог, я хотел спасти тебя вчера ночью, но ты, как и все русские, свято
соблюдаешь ветхозаветный режим дня...
- Порядок, Дик, я жив, и пальцы в норме, уже просто чешутся, чтобы
отстучать на машинке первые впечатления.
- Никогда не делай этого, первые впечатления всегда обманчивы.
Сначала нужно подумать, а затем лишь писать.
- Эге, это слишком большая роскошь для газетчика! Думать нужно на
ходу.
- Не согласен. Но наш схоластический спор мы можем продолжить в более
уютном месте, тем более что твой покорный слуга еще не ложился спать. Ты
меня очень бы огорчил, если бы признался, что успел позавтракать.
- Охотно принимаю твое предложение.
- Тогда в машину!
Я впервые попал в Нью-Йорк, и потому мне трудно было проследить путь,
проделанный Диком к тому маленькому ресторанчику где-то в районе
Гринвич-виллидж, о котором он успел лишь сказать, что это, конечно, не
"Плаза", где бывают кинозвезды, но вполне уютно и прилично.
Швейцар в золоченых позументах распахнул дверь и поклонился. Потом он
закрыл дверь, проводил нас к гардеробу и передал из рук в руки темнокожему
мужчине средних лет, тоже в золоченых галунах. У входа в зал нас встретил
метрдотель: в черном сюртуке, с гладко зачесанными редкими волосами, он
был воплощением непробиваемой уверенности в собственной неотразимости, и я
подумал, что он вполне мог сойти за премьер-министра какого-нибудь не
очень большого европейского государства.
Дик Грегори, нисколько не обеспокоенный солидностью метрдотеля,
шагнул в зал и, вытягивая голову, что-то поискал глазами.
Убедившись, что все на месте, он довольно ухмыльнулся и сказал:
- Спасибо, Гарри, что вы сохранили столик в неприкосновенности!
- Вы же просили меня об этом, мистер Грегори! Я сейчас пришлю
официанта.
Мы сели за столик на двоих, отгороженный от почти заполненного даже в
столь раннее время зала деревянной панелью, увитой какими-то экзотическими
лианоподобными ветвями, усеянными крошечными, как колокольчики, голубыми
цветами.
Пока Дик на собственное усмотрение выбирал блюда, предварительно
осведомившись, не придерживаюсь ли я по утрам диеты, мы не разговаривали,
но стоило официанту отойти, как буквально набросились друг на друга.
- Как живешь, Олег?
- О'кей, Дик. А ты?
- Я думаю, что неплохо. Работы много, а это главное. Когда у человека
есть работа и он ее любит - значит, он живет не напрасно.
- Ты завел собственный офис?
- О, давно. Знаешь, у нас, если хочешь иметь солидные заказы, ты
должен иметь солидное лицо. У меня даже есть несколько репортеров,
впрочем, чаще всего их роль заканчивается в тот момент, когда они выложат
необходимую информацию. У ребят лисьи физиономии и собачий нюх. К тому же
я им хорошо плачу, и гонорар зависит в прямой пропорции от ценности
сообщения. Они это хорошо усвоили, так же, как и то, что я их никогда не
надувал...
- И все же, это неблагодарная роль для журналиста - таскать каштаны
из огня для других.
- Не согласен. Кто-то, более талантливый, должен делать главное. Тем
более в нашем газетном мире знают имя Дика Грегори. Оно само по себе -
гарантия первосортности материала.
- Извини, Дик, где здесь телефон-автомат? - перебил я Грегори, поняв,
что больше не в состоянии терпеть, хотя и дал себе слово, что, пока не
встречусь с Диком, не стану звонить ей.
- Там, где мы сдавали пальто, слева. Возьми монеты!
Я вышел в вестибюль и легко нашел кабины. Одна из них была, на
счастье, пуста. Набрал номер. Пока никто не брал трубку и далекий зуммер
эхом возвращался ко мне, сердце у меня стучало с такой неистовой силой,
что я ощущал его удары в горле. Совсем как после трудного заплыва, когда
ты отдал всего себя до конца..
- Вас слушают. - Холеный женский голос даже отдаленно не напоминал
мягкий, сладкий голосок Натали. - Вас слушают!
- Доброе утро, - сказал я как можно равнодушней, ибо уже догадался,
что трубку взяла Любовь Филипповна, мать Наташи. Она не слишком
одобрительно относится ко мне, хотя мы еще не имели возможности
встретиться, - семья Наташи несколько лет жила в Нью-Йорке, где отец
работал в советском торгпредстве. - Я бы хотел услышать Наташу.
Теперь настал черед онеметь Любови Филипповне, конечно же, знавшей о
моем приезде. Я не стал торопить, хотя меня так и подмывало крикнуть: "Да
позовите же Натали!"
Но моя Натали сама услышала мой внутренний глас.
- Ты? - раздалось в трубке.
У меня перехватило дыхание.
- Я, Натали... Я, мой родной... моя Сказонька...
- Где ты? В Нью-Йорке?
- Нет, я скоро вылетаю... Еще в Вашингтоне... Буду и обеду... - Все
это произносил мой язык под диктовку разума, а сердце просто обливалось
кровью от этой чудовищной лжи и спокойного, ровного голоса. О, кто тебя
создал, человек?!
- Уже больше ничего не случится?
- Ничего, мой родной, обещаю.
- Я сажусь под дверью и жду, Я не сдвинусь с места, пока не увижу
тебя.
Я знал Наташку: она действительно усядется под дверью, как собачка, и
будет прислушиваться к каждому шороху, к каждой остановке лифта на этаже.
Отговаривать я не стал, это было совершенно бесполезно.
Вернулся в зал, сел за стол, и Дик сразу уловил перемену в моем
настроении:
- Что-то случилось?
- Ничего, кроме хорошего, самого прекрасного, - ответил я и
улыбнулся.
- Если ты улыбаешься, значит, и впрямь о'кей. Тогда - за встречу!..
Ты когда намереваешься отправиться в Лейк-Плэсид? - спросил Дик.
- Завтра. Вот только пока не решил, как туда добираться.
Городишко-то, как мне ясно, где-то у черта на куличках, советовали даже
лететь через Монреаль - оттуда ближе.
- Если завтра, то поедем со мной. Я тоже качу в те края. - Последние
слова Дик произнес с ожесточением.
- Ты аккредитирован на Играх?
- Нет, в этом нет необходимости. Ты ведь знаешь - я политический
обозреватель.
- Тогда что влечет тебя в те места, куда даже "Нью-Йорк таймс" не
советовала ехать согражданам?
- Работа, Олег.
- Ты говоришь загадками.
- Нет, я излагаю истинные намерения, но... не раскрываю цель. Нет,
нет, не думай, что я таюсь от тебя, - мы с тобой живем на разных
политических планетах...
- Но на одной земле..
- Это я помню хорошо. Именно это и заставляет меня лезть головой в
петлю, черт возьми!
- Снова загадки... Не болит ли у тебя голова от... от излишних
возлияний минувшей ночью, которую, как я правильно догадался, ты провел не
у себя в постели?
- Голова болит, но вовсе не от перепоя, если я правильно понял твои
слова. Почти не пил, но мне пришлось много работать. Я уперся в тупик,
хотя знаю, что выход из лабиринта существует. Больше всего боюсь, меня
просто охватывает ужас, что кто-то уже готовится выйти на свет божий и
устроить... словом, я на распутье. Ничего, понимаешь, ничего не могу
поделать! Такого со мной не случалось никогда... даже когда занимался
Уотергейтом. Кстати, мне недавно довелось выступать в одном южном колледже
вместе с Никсоном. Он подошел ко мне после встречи и сказал: "Никогда не
мог предположить, что вам удастся докопаться!" Я ответил ему: "Здесь нет
ничего особенного, я лишь журналист и обнаружил самые кончики ниточек,
ведущих к тайне. Не больше! Дергали за них уже другие!" Сейчас же у меня
исчезли даже кончики ниточек, а ведь еще несколько дней назад я был
уверен, что держу их в руках!
- Давай переменим пластинку. Мне не нравится, когда со мной говорят
загадками, но, по-видимому, ты не можешь сказать правду. Я не в обиде. В
конце концов тебе решать, что говорить, а чего нет. Ты мне лучше скажи,
что стоит за всей этой шумихой с бойкотом?
- Стоят очень серьезные силы. Они готовы на крайности.
- Но ведь они не в состоянии запугать человечество и навязать ему
свою злую волю!
- Ты ведь не ребенок, Олег, и не настолько наивен. В наше время
человечество меньше всего принимается в расчет. Они хотят создать
ситуацию, когда человечество будет поставлено перед свершившимся фактом.
Не забывай, что нынешний год для Америки - особый, год выборов президента.
А ты думаешь, нынешний хозяин Белого дома не помнит, что одним из наиболее
болезненных провалов, буквально потрясших нацию, было поражение
американских атлетов на Играх в Монреале - от ваших ребят да еще восточных
немцев? Форд потерял президентство в том числе и из-за этого...
- Ну, знаешь ли, если каждый американский президент будет связывать
свои перевыборы с победой или поражением на Играх и соответственно
избирать для себя норму поведения...
- К сожалению, этого тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но, думаю, не
только опасение неудачи на Играх ведет сегодня нашего хозяина. За всей
этой кампанией кроются другие, более серьезные и далекоидущие цели...
- Что касается олимпиады в Москве, то я уверен, что она состоится, Не
могут не повлиять на наше поведение различные угрозы, с коими американская
сторона обращалась к нам. То, видите ли, не могут принять всю советскую
делегацию в олимпийской деревне, то не смогут прокормить спортсменов, то
вообще "пужают" отсутствием надежной безопасности...
- Что касается последнего, - прервал меня Дик, - это гораздо
серьезнее, чем кажется на первый взгляд.
- Нам не привыкать, Дик. На последних олимпиадах всегда находились
люди, готовые пакостить. Что там говорить, в этом проявляется бессильная
злоба...
- Не такая уж бессильная... Впрочем, я готов потерять то, что я
вложил в эту "раскопку", лишь бы оказаться посрамленным в твоих глазах. За
твою победу!
Мы выпили. Я представил Наташку, сидящую под дверью, и невольно
усмехнулся - сколько в ней еще детского, непосредственного. "Может, вы
удочерите меня?" - "К несчастью, не могу, всего лишь шестнадцать лет
разницы, могут дурно понять".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15