– Вам следует запастись терпением, миссис Эллис. – В таких делах природа порой предпочитает не спешить.
Эббра по-прежнему надеялась со временем родить, но письмо Серены открыло перед ней иные возможности. Что мешает им со Скоттом усыновить вьетнамского малыша, родители которого погибли либо отказались от своего ребенка? Если впоследствии у них появится собственное дитя, приемыш станет их ребенку старшим братом или сестрой.
Обратившись к Скотту с этим щекотливым предложением, Эббра не испытывала тех опасений, которые возникли бы у нее, окажись на месте Скотта Льюис. За время недолгого первого замужества Эббре порой приходило на ум, что ее представления о Льюисе оказались глубоко ошибочными. Она до сих пор помнила изумление и ужас, которые испытала, узнав, что Льюис наслаждается ощущением опасности в жестоком' бою. Ей казалось, что они находятся на разных берегах глубокого ущелья, пропасти, через которую переброшен единственный мостик ее весьма идеалистической любви к Льюису.
Эббра отлично знала: ее родители отнесутся к идее усыновить вьетнамского ребенка резко отрицательно, но ее переполняла решимость устроить свою семейную жизнь так, как того хочется ей и Скотту.
В проходе между кресел салона первого класса ловко двигалась стюардесса, собирая пустые стаканчики и подавая закуски. Эббра подняла голову с плеча Скотта и негромко спросила:
– А ты действительно хочешь этого, милый?
Скотт кивнул, улыбаясь Эббре, и в его взгляде читалась такая любовь, что у нее сжалось сердце.
– Ты сама знаешь, что хочу, – сказал он, и хрипотца в его голосе подсказала Эббре, что он вспоминает о прошедшей ночи любви.
Эббра улыбнулась, чувствуя себя совершенно счастливой, и, по-прежнему не выпуская руки Скотта, вновь положила голову ему на плечо.
– Я напишу Серене, как только мы вернемся домой, – сказала она, пытаясь сообразить, сколько времени потребуется на оформление документов. Еще она гадала, сколько лет будет ребенку, окажется ли это мальчик или девочка, хотя ни возраст, ни пол малыша совершенно не имели значения.
Как только они вышли в зал прибытия лос-анджелесского аэропорта, их немедленно окружили репортеры. Засверкали вспышки, и журналист, крутившийся поблизости в надежде разжиться какой-нибудь сенсацией, крикнул:
– Эй, Скотт! Насколько мне известно, ты только что побывал на антивоенной демонстрации в Вашингтоне! Как думаешь, что бы сказал по этому поводу твой брат? Ведь кажется, прежде чем пропасть без вести во Вьетнаме, он заслужил целую кучу медалей?
Представители прессы нередко забрасывали Скотта подобными бесцеремонными, грубыми вопросами, и хотя его переполняло желание расквасить репортеру нос, Скотт вежливо ответил:
– Я взял за правило никогда не говорить о своем брате в аэровокзалах, считая это оскорблением его памяти. Что скажете об игре «Бронко» на прошлой неделе? Новый главный тренер вытащил команду из захолустья, подняв до невиданных прежде высот. Этим ребятам палец в рот не клади.
Они уже выходили на улицу, но журналист продолжал следовать за ними, едва не наступая на пятки. Внезапно где-то вдали послышался крик:
– Говорю тебе, Брижит Бардо находится на борту самолета, только что прибывшего из Нью-Йорка! Она путешествует под именем миссис Эвелин Уотсон!
Надоедливый газетчик тут же круто развернулся и едва не упал, торопясь вернуться в здание.
– Хвала Всевышнему! – со вздохом облегчения сказала Эббра, вместе со Скоттом приближаясь к автостоянке. – Еще минута, и разговор зашел бы о том, хорошо ли тебе спится с вдовой собственного брата.
Скотт усмехнулся:
– В один прекрасный день я скажу им, что это замечательно, и пусть толкуют мои слова как хотят.
Им не пришлось ехать долго, чтобы добраться до дома. Первое, что они сделали после свадьбы, было приобретение пляжного домика, который прежде снимала Эббра, однако у них был также дом в Вествуде, менее чем в двадцати милях от аэропорта.
Это был роскошный дом в фешенебельном районе, и Эббра обставила и украсила его с любовью и теплотой. Полы из полированной березы были устланы восточными коврами мягких серовато-розовых и приглушенно-зеленых расцветок. Повсюду были цветы, удобные диваны и кресла. На стенах висели картины, которые Скотт и Эббра приобрели в подарок друг другу за последние два года – пейзаж побережья Ла-Иоллы, первый рождественский подарок Эббры Скотту; акварель, которую Скотт купил ей в Риме; написанный маслом холст с изображением дождливого вечера на набережной Сены, а также угольный набросок католического собора.
Повсюду – на полках и стеклянных крышках кофейных столиков – теснились книги: английская и американская поэзия и классика для Эббры, биографии знаменитых разведчиков и шпионские романы для Скотта. Под длинной, обитой мебельным ситцем скамьей у окна стояли сотни грампластинок. Оскар Питерсон и Сара Воген мирно уживались здесь с «Роллинг Стоунз», «Битлз» и музыкой Шопена и Моцарта.
Еще здесь была отделанная белым и голубым комната для гостей, которую частенько занимала Пэтти Майн, и еще одно помещение, которое давно пустовало.
В тот вечер Эббра открыла дверь и задумчиво осмотрела комнату. Она была отделана на манер детской. Белые стены украшали нарисованные от руки персонажи сказок и детских стихов. Старинную французскую плетеную кроватку Скотт и Эббра привезли из Парижа, когда ездили навестить Габриэль. На сиденье викторианского резного кресла из красного дерева, обивку которого Эббра сменила собственными руками, лежали плюшевые тигры, медведи и слоны. Уже очень скоро Эббра будет сидеть в этом кресле, рассказывая на ночь сказку приемному сыну или дочери. Приятное возбуждение согрело душу Эббры. Если ребенок окажется совсем маленьким, придется купить люльку. Если это будет девочка, комнату следует дополнительно украсить. Если мальчик, лучше посоветоваться со Скоттом, какие игрушки потребуются вдобавок к медведям, тиграм и слонам.
Только в феврале следующего года у Серены появилась возможность написать им и подтвердить, что оформление уже началось и теперь требуется только получить выездную визу для Фам, пятимесячной девочки, которую им разрешили удочерить.
Ее привезли из деревни, находящейся в двадцати милях к северу от города. Родители малышки погибли во время случившейся здесь перестрелки между американцами и вьетконговцами. Она поступила в приют с сильным истощением и до сих пор не вполне поправилась. Чем раньше она покинет Сайгон, тем лучше. У нас свирепствует эпидемия кори, и несколько детей уже умерли.
Наступил и закончился март, а виза маленькой Фам все еще не была готова. В письмах Серены начинало сквозить нетерпение.
Поверьте, я делаю все, что в моих силах. Документы Фам находятся у вьетнамских властей, и каждый день в ответ на мои вопросы меня уверяют, что оформление будет завершено «завтра». Мне постоянно приходят на ум слова Киплинга:
На белом надгробье начертаны строки:
Лежит здесь глупец, что спешил на Востоке, – и если я скоропостижно скончаюсь, это будет самая подходящая эпитафия для меня!
Две недели спустя пришло очередное письмо, полное гнева и разочарования:
Милая Эббра!
Не знаю, как сообщить тебе эту весть, но малышки Фам больше нет. Три дня назад она заразилась корью и не смогла сопротивляться болезни. Если бы власти приложили хоть малейшие усилия для оформления документов, девочка осталась бы в живых и благополучно прибыла в Лос-Анджелес. Мы получили выездную визу через два часа после похорон.
Эббра на несколько дней погрузилась в оцепенение. Ей не довелось держать Фам на руках, не пришлось даже увидеть ее, однако за долгие недели она привыкла считать эту крошку своей дочерью. Но теперь девочка мертва, и маленькая комната, которую Эббра украсила с такой любовью, никогда уже не будет принадлежать ей.
– Но это еще не означает провала наших планов усыновить ребенка, – осторожно заметил Скотт. – Если во Вьетнаме, храни его Господь, и есть что-то в изобилии, так это сироты.
– Я знаю, – чуть слышно отозвалась Эббра. – Но я не могу не оплакивать ребенка, которого уже считала нашим. Если не я, то кто же?
Скотт печально улыбнулся ей.
– Я, – сказал он и, ласково заключив Эббру в объятия, крепко прижал к себе.
В конце письма Серена с горечью рассказывала: Фам оказалась не единственной жертвой людского равнодушия. Помните, я писала вам о Сане? Это маленький мальчик, который поступил к нам с дизентерией и еще несколько дней мучился от лихорадки. Он едва не умер оттого, что попал в переполненный госпиталь и за ним никто не ухаживал. Вскоре он заболел полиомиелитом. Сейчас Саню девять лет, и хотя его ноги закованы в стальные подпорки, это самый милый и жизнерадостный ребенок, какого только можно представить. В прошлую среду он потерял сознание – по-видимому, от внезапного токсикоза.
К несчастью, ни меня, ни Майка, ни Люси поблизости не оказалось. В тот день в Холоне взорвалась мощная бомба, убившая десятки людей и ранившая еще больше, и нас попросили отправиться им на помощь. В наше отсутствие девушка-австралийка, которую оставили за старшую, отвела Саня в тот самый госпиталь, откуда он попал к нам. Узнав, что с ним произошло, я в ту же минуту бросилась туда. Мальчик опять остался в одиночестве без присмотра. Его нашли в коридоре, набитом гниющей пищей и медицинскими отходами. Температура поднялась до сорока с половиной градусов, он был в бреду. Майк примчался в госпиталь на такси, мы немедленно забрали Саня в «Кейтонг», и трое суток я ухаживала за ним день и ночь. Хвала Всевышнему, сегодня утром температура начала снижаться. Я ничуть не сомневаюсь, что, если бы мы не забрали его из госпиталя, сейчас он был бы мертв, как и Фам...
В мае около ста тысяч демонстрантов собрались в Вашингтоне, чтобы выступить против бомбардировок лагерей коммунистов на территории Камбоджи. В это время Эббра и Скотт гостили у Габриэль в Париже.
Вашингтонская демонстрация отличалась невиданным прежде накалом страстей. Четыре дня назад во время антивоенного марша в Кентском университете штата Огайо произошло событие, потрясшее Америку, – бойцы Национальной гвардии открыли огонь по студентам. Было убито четыре человека, в том числе две девушки. Еще одиннадцать получили ранения. Подавленные кадрами телерепортажа из университета, Скотт и Эббра в необычайно мрачном состоянии духа встретились с Габриэль в ночном клубе, где она выступала.
– Это ужасно, mes amis , – сказала Габриэль, когда они сидели за маленьким столиком. – В начале года я надеялась, что еще до окончания войны переговоры приведут к миру. Но теперь... – Она в отчаянии пожала плечами. – Теперь я в этом не уверена. Порой мне кажется, что война никогда не кончится. Мой малютка станет настоящим мужчиной, прежде чем Гэвин увидит его вновь.
При упоминании о Гэвине ее голос чуть дрогнул. Эббру пронзила такая мучительная боль, что она едва могла дышать. Ей оставалось лишь догадываться, какие страдания выпали на долю Габриэль. То же самое чувствовала бы и она, если бы ей не сообщили о гибели Льюиса и она до сих пор жила в страхе, ожидая новостей.
– Что произошло на мирных переговорах? – негромко спросил Скотт после нескольких минут молчания.
– Какие там переговоры! – гневно воскликнула Габриэль, поднимая глаза к потолку. – Я не в силах поверить, mon ami! Известно ли вам, что им потребовалось несколько месяцев, чтобы достичь соглашения о том, кто где будет сидеть? Ни сайгонский делегат, ни представители Национального фронта освобождения Южного Вьетнама не желали сидеть друг против друга! Разговор по сути еще и не начинался! Обе стороны ежедневно час за часом поливают друг друга оскорблениями!
– Тебе удалось встретиться с Суаном Тхюи? – спросила Эббра, позабыв о неаполитанском мороженом, которое подали после рыбы.
Из-под длинных ресниц Габриэль сверкнули зеленые, похожие на кошачьи глаза.
– Еще нет. Но я не теряю надежды. В случае необходимости вьетнамцы умеют ждать до бесконечности. А я наполовину вьетнамка. Я тверда и упряма не меньше дипломатов. И рано или поздно я получу ответы на свои вопросы! – Она оттолкнула от себя мороженое, даже не прикоснувшись к нему. – Вот почему американцы не понимают вьетнамцев, – с искренней убеждённостью добавила Габриэль. – Они не понимают, что мы ощущаем время по-другому. Именно потому они проиграют войну. Американцы не смогут вытерпеть войну, которая длится десять, пятнадцать, двадцать лет. А вьетнамцы смогут. Они уже смогли, если вспомнить о том, что первым делом нам пришлось сражаться с французами. Последние восемь месяцев я каждое утро хожу в посольство Северного Вьетнама, – продолжала она, пока официанты убирали со стола нетронутое мороженое, а Скотт заказывал мартини. – И каждое утро повторяется одно и то же: я нажимаю кнопку звонка, дверь открывает француженка лет сорока пяти в черной юбке и белой блузке. Я спрашиваю, нельзя ли поговорить с Суаном Тхюи. Мне отказывают. Тогда я спрашиваю, нельзя ли позвать кого-нибудь, кто мог бы поведать мне о судьбе моего мужа. Мне говорят, что в посольстве никто не в силах ответить на мой вопрос, и захлопывают дверь перед моим носом.
– Думаешь, когда-нибудь это изменится? – спросила Эббра, когда трое музыкантов, исполнявших танцевальную мелодию, закончили свой номер.
В глазах Габриэль зажегся упрямый огонек.
– Еще бы! – решительно отозвалась она. – Вчера я столкнулась на улице с одним из вьетнамских дипломатов, и ему не удалось ускользнуть от меня. В первый раз мне представилась возможность втолковать кому-нибудь из начальства, кто я такая и кем был мой дядя. Он повторил уже знакомое «мне очень жаль, мадам, но мы не имеем сведений о вашем муже», однако я заметила, что его отношение ко мне изменилось. – Пианист заиграл вступление к первой песне Габриэль, она поднялась из-за стола и, широко улыбаясь, с непоколебимым оптимизмом произнесла: – Я не сомневаюсь: уже очень скоро мне удастся что-нибудь выяснить!
Сань был не единственным ребенком, прибывшим в тот день из Вьетнама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39