Мысли его рассеивались и уводили далеко от окружающего.
Он думал о Джессике: о том, каким тяжелым было прощание, сколько отчаяния и тоски было в ее глазах. Еще капитан вспоминал слова Грехема Пакстона и заново осмысливал их: о том, что любовь нелегко дается большинству мужчин. Ему, пожалуй, даже тяжелее других. Слишком большая любовь чаще всего заканчивается большой болью, и невозможно забыть об этом.
Этот риск не каждому по плечу. Стоило только вспомнить дни, когда он верил, что Джессика ему изменяет. Что за сокрушающая, всеобъемлющая боль владела им тогда! Казалось, сердце не в состоянии вынести ее и попросту откажет. Любовь означала боль, и Ситон боялся этой боли. Грехем прав, когда говорит, что трус прячется от битвы, в том числе и от великой битвы жизни.
Он, Мэттью, трусливо отказывался любить Джессику.
Но любовь оказалась сильнее его…
Мэттью заслонил глаза рукой, пытаясь различить знакомые суда в составе эскадры противника, потом снова поднял трубу и тщательно сфокусировал ее. Да, так и есть. Они стали ближе сейчас, французские «Редутабль» и «Бюсентор», испанский «Сан-Хусто». Других ему до сих пор не приходилось
видеть, но общим счетом дюжина судов вытянулась в линию впереди и столько же сзади. Это производило внушительное, даже несколько пугающее впечатление, и каждый моряк на «Норвиче», без сомнения, думал так же.
Возможно, глядя на приближающиеся вражеские суда, каждый моряк сейчас задавал себе вопрос, встретит ли он новый день.
Мэттью решительно оттеснил неприятную мысль и, повернувшись спиной к строю кораблей, зашагал к рулевой рубке. Там в напряженном ожидании собрались вес офицеры «Норвича». Палубы корабля очистили перед сигналом к атаке, ядра и порох подняли со складов и держали наготове в непосредственной близости от пушек. На массивных железных стволах мелом было выведено: «Победа или смерть!»
Хотя все моряки, пушкари особенно, уже обнажились до пояса и успели обвязать головы скрученными платками (мера, рассчитанная на то, чтобы защитить барабанные перепонки от грохота орудийных залпов), офицеры, наоборот, надели парадные мундиры, отлично выстиранные и отглаженные, сверкающие позолотой пуговиц и эполетов. Многие надели также личное именное оружие, выданное за отвагу в бою. Британская скрупулезность была известна во всем мире и отражала определенное моральное превосходство этого народа.
Являть собой образчик офицера и пример для нижних чинов — традиция, которую Мэттью считал не самой разумной. Яркие мундиры офицеров делали их легкой мишенью для противника, а потери среди офицерского состава не шли на пользу боевому кораблю.
— Мы сближаемся, сэр! Думаю, вскоре сойдемся на расстояние пушечного выстрела.
Это сказал лейтенант Донелли, давно мечтавший отличиться в бою. Губы его так и разъезжались в широкой улыбке, и Мэттью невольно спросил себя, как долго эта улыбка сохранится на его губах.
— Лево руля на борт и так держать!
— Есть, сэр!
Отлогая волна приподняла «Норвич» на своем гребне, и издалека донеслась мелодия «Правь, Британия, морями!», которую играли на борту «Виктории».
Словно желая оборвать звуки гимна, французский корабль «Фуго» дал залп. Ядра не достигли цели, но начало сражению было положено.
— Пусть дадут ответный полузалп, — приказал Мэттью. — Туча порохового дыма позволит нам подобраться поближе.
Сигнальщик с «Виктории» передал: поднять флаг. Как раз в это время «Норвич» рванулся вперед, и гордое полотнище развернулось на свежем ветру. Французы ждали атаки и сразу же дали бортовые залпы. Ядра со свистом обрушились на верхнюю палубу, нанеся первый урон: два члена экипажа были убиты на месте, около дюжины ранено осколками.
Потери на «Виктории» были несколько своеобразными: залп угодил прямо в оркестр, продолжавший играть на верхней палубе, и звуки гимна затихли. На некоторых кораблях, однако, оркестры продолжали играть: откуда-то доносилось «В бой, британцы!». Было что-то неестественное, зловещее в том, как звуки разносились над волнами.
На дистанции в тысячу ярдов от противника «Норвич» сделал первый полный бортовой залп по цели. На этот раз отдача была так сильна, что палуба под сапогами Мэттью буквально заходила ходуном. Орудия «Бюсентора» немедленно откликнулись, начисто срубив верхушку бизань-мачты. Новый залп «Норвича» расколол корпус «Бюсентора» чуть выше ватерлинии, и вслед за этим воздух наполнился свистом картечи.
— Ложись! — рявкнул Мэттью, сбивая с ног юного Донелли, с раскрытым от ужаса ртом таращившего глаза на раненых, корчившихся на палубе с криками боли.
Ручейки крови уже текли по палубе, до блеска надраенной песком, удлинялись прямо на глазах и меняли направление в зависимости от того, на какой борт кренилось судно. Местами кровь образовала целые лужицы и просачивалась на нижнюю палубу. Грехем Пакстон устремился к одному из раненых, присел рядом — и через мгновение над головой у него что-то просвистело, а пробегавшего мимо гардемарина буквально разорвало в клочья.
Залп за залпом сотрясали корабль и даже окружающий воздух. Летели на палубу куски дерева, паруса повисли на ветру клочьями. Одна из мачт сломалась, но так и осталась свисать за борт, таща по волнам ярды белой парусины. Нижний парус на брам-стеньге сначала располосовало пополам, потом и вовсе унесло за корму.
Расстояние между противниками сокращалось, «Норвич» находился теперь в непосредственной близости от одного из судов, и пушкари воспользовались этим, чтобы дать залп сначала из пятидесяти бортовых орудий, а потом еще из двадцати пяти. Однако, прежде чем Мэттью сумел оценить нанесенный ими урон, ядро заставило его шарахнуться, пронесясь почти у самой поверхности, палубы в непосредственной близости от него. Несколько штуртросов лопнуло, по меньшей мере полдюжины матросов рухнуло на палубу с переломанными ногами.
Вокруг творился ад кромешный. Над водной гладью носились облака порохового дыма. Обломки мачт, обрывки парусов и куски веревок дождем сыпались в волны. Пороховая вонь была такой сильной и едкой, что от нее щипало в носу, дым заставлял глаза слезиться, от рева пушек раскалывалась голова и болели барабанные перепонки. Мундир Мэттью почернел от гари и пропитался потом, на ладони от прикосновения ко лбу оставались грязные разводы.
Сражение продолжалось почти целый день, а к вечеру «Норвичу», и без того сильно поврежденному, пришлось отстреливаться сразу от трех судов. Многие из орудий сбросило с лафетов, перевернуло и завалило обломками, поэтому целая команда матросов работала в поте лица, стремясь снова вернуть им боеспособность. К этому времени одежда Мэттью больше походила на грязные лохмотья, на брюках разводами запеклась чужая кровь.
— Держитесь! — надрывая голос, крикнул он, видя, что нок-реи «Норвича» вот-вот перепутаются с нок-реями «Сан-Хусто».
Послышался громкий треск расщепляемого дерева, скрежет металла — и корабли столкнулись. Грохот пушек сменился треском ружейных выстрелов, свист пуль наполнил воздух. Те, кто не устоял на ногах, пытались подняться, устоявшие падали на палубу, сраженные выстрелами. Трупов было столько, что команда расчистки просто сбрасывала их за борт, освобождая место для раненых.
— Приготовить абордажные крючья!
. Некоторое время спустя через искромсанный ядрами борт «Сан-Хусто» хлынула волна английских моряков. Наступила очередь холодного оружия, и теперь россыпь выстрелов перемежалась свистом клинков. Испанцы, известные своей доблестью, защищались отчаянно, предпочитая смерть в бою сдаче в плен, поэтому путь по палубам приходилось буквально прорубать, заливая их кровью. Некоторые из испанцев сумели перебраться на борт «Норвича» и дрались там.
С абордажной саблей в руках, занося и обрушивая ее наравне со своими людьми, Мэттью пробивался к рубке. Рукоятка под пальцами стала мокрой от крови, ноги скользили на алой влаге, но он ничего не замечал, одержимый одной идеей: завладеть вражеским кораблем. Мушкетный огонь со всех сторон возобновился, и Си-тон подобрался всем существом в неосознанном стремлении пережить эту переделку, пережить все: залпы ядер и картечи, мушкетные и пистолетные выстрелы, удары абордажных сабель, — все одинаково смертельное для человеческой плоти.
Он не думал о том, что должен вернуться живым, но подсознательно стремился к этому.
Над головой блеснуло занесенное лезвие, и Мэттью бездумно отразил удар, как если бы полностью утратил всякие эмоции. Но в следующую секунду на фоне искаженных яростью и болью лиц, на фойе облаков черного дыма появилось лицо Джессики. Как это могло случиться? Возможно, находясь в опасной близости от смерти, сознание сделало усилие противопоставить что-то ужасу разрушения. Мэттью вдруг понял с кристальной ясностью, что любит жену, любит давно и, позволь им судьба снова встретиться, не оставит ее больше ни ради чего на свете.
Испанский моряк перемахнул через перила шканцев, на бегу занося окровавленный тесак. Затем опустил его с такой силой, что Мэттью услышал свист возле самого уха. Испанец замахнулся снова, Ситон увернулся, и лезвия скрестились. Могучие мышцы так и бугрились на руках противника, и Мэттью не удалось полностью отразить удар. Острая боль полоснула руку, когда тесак рассек ее скользящим движением. Кровь брызнула на мундир, добавив алой краски к разноцветной палитре. Однако и сабле Мэттью суждено было найти цель. Она глубоко вонзилась в грудь испанца, который издал хриплый вопль боли. В следующее мгновение тесак со стуком выпал из его рук на палубу, а сам он повалился ничком, накрывая его своим громадным телом.
Тем временем через перила уже лез другой испанский матрос, которого Мэттью удалось свалить метким выстрелом из пистолета. Он скатился с возвышения и распростерся с раскинутыми руками, но следом за ним, как чертики из табакерки, выскочили еще двое. Один целился из старинного длинноствольного пистоля, не слишком удобного, но обладающего большой убойной силой. Мэттью удалось ранить его в руку и выбить пистоль, который выстрелил, ударившись о палубу. Однако те несколько секунд, которые потребовались для этого, дали второму испанцу достаточно времени для выстрела. Следом за трескучим звуком Мэттью ощутил ужасную боль, пронзившую, казалось, вес тело, так что невозможно было понять, куда он ранен.
Ситон попятился, споткнулся об убитого и едва не упал навзничь, но уперся спиной в перила, идущие по краю шканцев и прямоугольником окружающие палубу. Темные круги замелькали перед глазами, расплываясь и грозя полностью заслонить окружающее. Все же Мэттью продолжал размахивать саблей, не надеясь отразить смертельный удар, просто инстинктивно сопротивляясь слабости, а с ней и смерти.
Нечеловеческим усилием, неуклюже и тяжело он увернулся от мелькнувшего лезвия, схватил рукоятку обеими руками и слепо нанес удар из последних сил. Мэттью не ощутил того, как сталь вошла в податливую плоть, не услышал крика, но каким-то образом понял, что удар достиг цели.
В этот момент он думал только о том, что сталось с Грехемом Пакстоном, жив ли тот сейчас и останется ли в живых после сражения. Мэттью знал, что Пакстон непременно выполнит последний долг дружбы — навестит обитателей Белмора и расскажет о том, как погиб сын и муж. Он передаст Джессике слова любви, которые сам Ситон так и не решился сказать.
Он знал, чувствовал, что смерть очень близко. Эта густая, бархатная и по-своему приветливая тьма, которая наплывала и манила, уговаривая погрузиться и наконец отдохнуть. Тьма была благословением, потому что милосердно скрывала смерть и разрушение, царящие вокруг. Мэттью чувствовал, что парит, дрейфует к бархатной черной бездне, а навстречу ему, простирая руки и смеясь, плывет Джессика в голубом шелковом платье, с белокурыми волосами, перебираемыми ветром и позолоченными солнцем. И еще что-то светлое, радостное вырисовывалось вдали, близилось, — может быть, залитые солнцем поля Белмора, где бродила, собирая цветы, маленькая Сара, или выгон, где щипали траву шоколадно-коричневые чистокровные кони. А Джессика была уже совсем близко, и губы се беззвучно твердили: «Люблю тебя… люблю…»
— Джесси… — прошептал Мэттью, оседая на скользкую от крови палубу.
Почему-то ему вдруг стало грустно до слез. Это встрепенулся затуманенный рассудок, предупреждая, что все эти образы нереальны, что Джессике из грез он не сможет сказать о любви. И вместе с грустью тьма охватила Мэттью.
Реджинальд Ситон, Джессика и Сара сидели в малой комнате для завтраков за накрытым столом. За окнами уныло клонились под ветром чахлые городские деревья, по низкому серому небу неслись обрывки туч. На столе лежал полупрочитанный номер лондонской «Тайме». Заголовки передовицы, вдвое более крупные, чем обычно, кричали: «Трафальгарская битва позади! Франко-испанский флот разбит! Тысячи пленных! Адмирал Нельсон убит!» Это были первые новости с фронта, достигшие столицы.
— Как скоро… — сказала Джессика, но голос поднялся слишком высоко и сорвался, так что ей пришлось начать снова. — Как скоро весточка от Мэттью может достичь Лондона, как по-вашему, папа Реджи?
Маркиз поставил чашку на блюдце и выпрямился на стуле. Он, как обычно, был безукоризненно выбрит и причесан, но тревога еще глубже заложила морщины на впалых щеках.
— Думаю, достаточно скоро, дорогая моя. За первыми сведениями вскоре последуют более подробные, а там и военная почта доставит все, что полагается. Пока же нам остается только верить и ждать. Газеты утверждают, что потери англичан всего лишь один к десяти, значит, достаточно велик шанс, что Мэттью жив и невредим.
— Ну конечно, он жив и невредим! — нервно воскликнула Джессика, встретила взгляд маркиза и отвела глаза. — Папа Реджи… я бы знала… знала сердцем, если бы он погиб.
— Ни минуты не сомневаюсь в этом, дорогая, — заверил маркиз с твердостью, которой явно не чувствовал.
Прошло еще три бесконечно долгих дня, и наконец долгожданная весть пришла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63