И вот вчера вечером, 27 сентября, когда я собралась уходить с кладбища, калитка в ограде между кладбищем и пасторским двором оказалась запертой.
То была новая злая выходка пасторских близнецов.
Сомневаться в этом не приходилось: подняв голову, я увидел их лица в открытом чердачном окне.
Окно это выходило на кладбище.
Оба забрались на чердак, чтобы оттуда со злорадством наблюдать за моим замешательством.
Я даже не пыталась открыть эту калитку, что несомненно не удалось бы, и направилась к главному входу на кладбище, но ворота там тоже оказались запертыми.
Тогда я возвратилась и села на свой камень.
Разве не здесь я проводила часть моей жизни?
Какая разница, когда оставаться здесь: днем или ночью?
Правда, ночью становилось холоднее, но разве я ощущала холод?
В пять часов утра через главный вход пришел могильщик, чтобы наметить место для новой могилы.
Он нашел меня закоченевшей, неподвижной и онемелой, словно статуя, на том же месте, где я сидела накануне.
Могильщик подошел ко мне, потряс за плечо и разбудил меня.
Выйдя через открытые ворота и не вымолвив ни слова, я, словно привидение, обогнула площадь и возвратилась в свою комнату.
Близнецы, едва проснувшись, помчались к калитке, соединяющей двор пасторского дома с кладбищем.
Она по-прежнему была заперта.
Дети осторожно ее приоткрыли и осмотрели кладбище.
Меня там уже не было.
Могильщик тоже ушел оттуда.
Как же дама в сером вышла оттуда?
Быть может, она не ушла с кладбища, а спряталась в каком-нибудь его уголке? Быть может, за каким-нибудь кладбищенским деревом она нашла укрытие от ночного холода?
Близнецы не отважились ступить за кладбищенскую ограду, так как я вызывала у них ужас, который был ничуть не меньше их любопытства.
Они поднялись на чердак, где я их заметила накануне: дверь его соседствует с дверью моей комнаты.
Осматривая кладбище с чердака, дети убедились, что оно совершенно безлюдно.
Я угадывала и словно видела воочию весь этот их ловкий прием, поскольку слышала быстрый топот их ног по лестнице.
Спускаясь с чердака, близнецы вновь прошли перед моей дверью, но на этот раз они здесь остановились.
Вернулась я в свою комнату или не вернулась? Вот что они решили выяснить.
Сделать это было очень просто: стоило только посмотреть в замочную скважину.
Увы, в моем безмерном горе мне не следовало обращать внимания на злые выходки детей.
Однако, напротив, их преследования становились для меня нестерпимы.
В тот миг, когда они наклонились, чтобы посмотреть в замочную скважину, я рывком открыла дверь и, появившись на пороге, грозная, с поднятой рукой, крикнула им:
– Дрянные мальчишки!..
От неожиданности они закричали и бросились бежать вниз по лестнице.
Но лестница была крутой и узкой, старший брат налетел на младшего и столкнул его со ступеньки…
Послышался возглас ужаса, сильный удар, а вслед за ним крик боли.
Я захлопнула дверь, вся дрожа от испуга.
Мне стало ясно: только что случилось большое несчастье и я стала его невольной причиной.
Вслед за криком боли послышался беспорядочный топот, плач, рыдания.
Затем кто-то, тяжело ступая, поднялся по лестнице.
Дверь открылась; на пороге стоял пастор с окровавленным сыном на руках.
У ребенка был разбит череп.
– Несчастная! – произнес пастор. – Смотри, что ты наделала!
Я могла бы рассказать, как все произошло; я могла бы рассказать о постоянном преследовании со стороны этих двух злобных близнецов; но что скажешь отцу, оплакивающему сына?!
Я накинула на голову покрывало и не произнесла в ответ ни слова.
В эту минуту ребенок вздохнул.
– О! – воскликнул его отец. – Он еще жив… На помощь! На помощь!
И он стремительно сбежал вниз по лестнице, думая теперь только об одном – о том, что его ребенок жив и, быть может, еще есть время его спасти.
Послали за врачом в Мил форд.
Он приехал.
Это был тот самый врач, который лечил Бетси.
В три часа пополудни он поднялся ко мне.
– Ну как? – спросила я.
– Да что как, – откликнулся он, – мальчик умер. Я вздохнула.
– Вы ведь знаете, – продолжал врач, – что значит потерять ребенка?
– О, у них-то было, во всяком случае, два сына.
– Того, кого теряют, всегда любят сильнее. Я снова вздохнула.
– Вы понимаете – продолжал доктор, – что после такого несчастья вам нельзя оставаться в этом доме?
– Вдова пастора имеет право оставаться до самой смерти в том же доме, где жил ее покойный муж.
– А предусмотрен ли случай, когда эта вдова оказалась бы виновницей смерти ребенка?
Я опять вздохнула.
– Его родители хотели сами подняться сюда, чтобы выгнать вас из дома, вытащить во двор, и, быть может, восстановить против вас всю деревню, но я этому воспротивился. Мне пришлось сказать, что схожу к вам сам, и вот я здесь.
– Однако право остается за мной, – пробормотала я.
– Да, но то, что произошло, против вас. Окружающие вас крестьяне грубы и невежественны, а грубые и невежественные люди легко становятся злыми. Они считают вас ведьмой, нечестивицей; не исключено, что они сочтут богоугодным делом разорвать вас на куски…
– Неужели так уж нужно, чтобы я покинула эту комнату, где умерла моя дочь! Чтобы я ушла без единой вещи, связанной с памятью о моем бедном ребенке! Чтобы я блуждала ночью вокруг деревни!.. И как мне тогда навестить кладбище, где похоронено мое сердце?!
– Для вас безопасней быть отсюда подальше, жить в другом конце Англии. Я покачала головой.
– Если у вас нет средств, – продолжал врач, – что ж, я вам помогу, насколько позволяют мои возможности… Так или иначе, уехать необходимо.
– Когда?
– Чем скорее, тем лучше.
Я на минуту задумалась… Внезапно в голову мне пришло страшное решение, и отчаяние восприняло его со своей обычной поспешностью.
– Хорошо, – согласилась я, – пойдите к ним и скажите, что сегодня ночью я уйду…
– Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? – спросил врач.
– Благодарю, я ни в чем не нуждаюсь.
– До свидания!
– Прощайте!
Он вышел. Я осталась одна.
Именно в этом временном промежутке, своего рода мостике между жизнью и смертью, я возобновляю начатый рассказ и дописываю его последние строки.

* * *

По-разному будут судить о моей смерти; оклевещут мою жизнь; быть может, проклянут меня.
Важно, чтобы люди знали, какие страдания довелось мне вынести. Быть может, если хоть одно доброе и сострадательное сердце будет молиться за меня, и этого будет достаточно, чтобы сдержать гнев Господень.
Решение, которое я приняла, состояло в том, чтобы покончить с собой.
Увы, не в первый раз приходила мне на ум эта мысль.
Но я отталкивала ее. Разве у меня не было этой комнаты, где умерла моя дочь и где я могла бы думать о ней? Разве не было у меня камня рядом с ее могилой, чтобы плакать там?
Пока у меня оставалась бы эта комната и этот камень, я могла бы существовать, по крайней мере, пока не умерла бы от голода; смерть же от голода не считалась бы самоубийством.
Но с той минуты, когда меня выгонят из моей комнаты, с той минуты, когда мне запретят ходить на кладбище, что останется мне, как не умереть?!
Если я умру здесь, в этом доме, меня из жалости бросят в яму где-нибудь в дальнем углу кладбища; но, во всяком случае, я останусь здесь.
Если же я умру на чужбине, там меня и похоронят.
Если камень на моей могиле окажется слишком тяжелым, чтобы я его подняла и пошла навестить мою дочь, Боже мой, что же со мной будет на протяжении вечности?
Но, быть может, самый тяжелый камень, который кладет на могилу божественное правосудие, это самоубийство.
Ну и пусть! У меня нет иного пути, кроме этого рокового, и я пойду по нему!..

* * *

Я только что сошла вниз, хотя и рисковала встретить отца или мать погибшего мальчика.
Мне надо было нанести два последних визита.
Один – Богу, второй – моему ребенку.
И церковь и кладбище оказались закрыты.
Это опять они лишают меня моего последнего утешения! К счастью, из окна я вижу могилу Бетси.
Я встану на колени перед окном и буду молиться.

* * *

Пока я стояла на коленях перед окном, на небе собрались грозовые облака.
Разразившаяся гроза напомнила мне ту, которая грохотала в день смерти моей дочери.
Сверкали молнии, гремел гром, лил дождь.
Затем все стихло и природа вновь стала такой спокойной, словно грозы не было и в помине.
В моей душе тоже назревала гроза.
Через несколько минут она разразится.
Затем все станет снова спокойным и вокруг меня, и во мне самой.

* * *

Одно только тревожило меня: дело в том, что для приобретения какого-либо орудия самоубийства, будь то уголь, кинжал или яд, мне потребовалось бы разменять монету, врученную мне дочерью, ведь, как известно, у меня не осталось ни одного пенса, и со вчерашнего дня я не ела ничего, кроме куска хлеба, который дал мне булочник.
Я могла бы броситься вниз головой с третьего этажа и таким образом попытаться себя убить.
Но мне вспомнилось, как у меня на глазах несли к нему домой несчастного кровельщика, упавшего с церковной крыши и поломавшего себе руки и ноги.
Этот человек стал калекой, но не погиб.
А мне необходимо умереть.
Кажется, я припоминаю…
Я не ошиблась.
Мне вспомнилось, что в бельевой, находящейся рядом с моей комнатой, я видела развешенное белье.
Зайдя туда, я смогла найти там несколько веревок разной толщины; мне оставалось только выбрать из них самую подходящую.
Ах, гроза громыхает…

* * *

Я сделала свой выбор.
Вот каким образом я умру.
Я выйду из дома в полночь. В конце сада, в темном месте, где скрыта источающая слезы скала, высится большое эбеновое дерево. Под этим деревом стоит каменная скамья. Став на нее, я привяжу веревку к самой крепкой ветви дерева.
Вот там завтра меня и найдут.
Странное совпадение! Ведь ровно год тому назад, день в день, я потеряла моего бедного мужа!

* * *

Сейчас пробьет полночь. О дитя мое! Скоро я соединюсь с тобой навсегда… или, кто знает, навек с тобой расстанусь!
Господи, Господи! Тебе одному ведомо, как я страдала, и твоему милосердию я вверяю себя!
Смилуйся надо мной!..
Уэстон, ночь с 28 на 29 сентября 1584 года.
Под этими словами преподобный г-н Уильям Бемрод прочел написанные тем же почерком, что и начальная заметка, такие строки:
«А теперь вот что говорит предание.
С последним полуночным ударом башенных часов между двумя раскатами грома пастор и его жена, лившие слезы у траурного ложа своего сына, услышали что-то вроде проклятия, за которым последовал страшный крик.
В том, что они услышали, было что-то такое мрачное, такое таинственное и такое жуткое, что супруги вздрогнули и молча переглянулись, не осмеливаясь спросить себя, откуда донесся этот полночный крик.
Они прислушивались, но до самого утра так и не услышали ничего, кроме постепенно стихающего шума грозы.
На следующий день, при первых рассветных лучах, сосед, работавший в своем огороде, заметил даму в сером, висевшую на ветви эбенового дерева.
Он перепрыгнул через изгородь, убедился в совершившемся и пошел сообщить пастору об этом новом событии.
Слух о смерти вдовы быстро распространился по всей деревне, и тут каждому вспомнилось свое.
Рудокоп, шедший по тропинке вдоль пасторского сада как раз во время последнего полночного удара, подтвердил то, что говорил пастор о проклятии и крике, которые он якобы слышал.
Рудокоп тоже слышал проклятие, но ему удалось разобрать слова.
Голос произнес:
«В мой смертный час, подталкиваемая к самоубийству преследованиями пастора, его жены и их детей, я призываю несчастья на всех близнецов, которые родятся в пасторском доме, и пусть один из них убивает другого так, как сегодня старший брат убил младшего!..»
За этим проклятием последовал жуткий крик.
Вне себя от испуга рудокоп вернулся домой и рассказал жене, что он слышал, как дух бури накликает проклятия на пасторский дом.
Все объяснилось, когда увидели труп дамы в сером, висевший на ветви эбенового дерева.
В то время, когда со всей пышностью хоронили пасторского сына, труп самоубийцы бросили в яму, вырытую в углу кладбища, в неосвященной земле.
Говорят, с тех пор дама в сером непременно появляется тогда, когда супруга какого-либо изуэстонских пасторов рожает двух близнецов, иногда до, иногда после родов в зависимости от их даты; ведь ночь ее появления это неизменно ночь с 28 на 29 сентября, то есть ночь со дня святой Гертруды на день святого Михаила.
За какое-то время до братоубийства она появляется еще раз.
Л появляется дама в сером, как уверяют, обычно так.
С первым полночным ударом она выходит из своей комнаты, спускается по лестнице; дойдя до сада, движется по главной дорожке, садится под эбеновым деревом, остается там несколько минут, а после этого словно превращается в пар и исчезает.
Но никто не слышал от нее ни звука; правда, порой она делает повелительные жесты.
Вот почему я, Альберт Матрониус, доктор богословия, прочитав эту рукопись, велел, как это и удостоверяет записка, оставленная в архивах, восстановить тот небольшой каменный крест, который поставила в углу кладбища неведомая благочестивая рука, моля Господа дать покой душе несчастной, что погребена там.
Уэстон, 28 сентября, обычный день появления дамы в сером, год от рождения Господа Иисуса Христа 1650-й».

XXVII. Ночь со дня Святого Михаила надень Святой Гертруды

На этом, дорогой мой Петрус, не только обрывается рукопись дамы в сером, но и заканчиваются записи доктора Альберта Матрониуса.
Я прочел эту длинную и печальную историю с таким вниманием, что, даже будучи по натуре истолкователем, я ни разу не прервал этого занятия с тем, чтобы разобраться в своих собственных соображениях по поводу прочитанного.
Нет! Словно человек, плывущий в быстром потоке, я позволил течению увлечь себя, и только говорил самому себе в конце каждой главы: «Дальше! Дальше! Дальше!»
И таким образом я прочел все от начала до конца.
Итак, эта великая тайна, ключ к которой я искал с таким упорством, теперь разгадана!
Итак, не только появления призрака, но и причины их мне убедительно описали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101