Броуди медленно пятился, а Билли наступал на него, держа в руках отрезок цепи. Посреди комнаты они оба остановились. На лбу у Билли красовалась шишка величиной с апельсин, но в остальном столкновение с каретой не оставило на нем следов. Он бросил вопросительный взгляд на О’Данна:
– Что скажете, хозяин?
На мгновение Анна встретилась глазами с Броуди. Он выжидал, желая узнать, станет ли она протестовать. Она об этом догадалась и ничего не сказала. Ее страх перед ним не уменьшился, а лишь изменился по своей сути. Теперь он проистекал из другого источника.
Броуди понял, что она не собирается за него вступаться. Его губы искривились в презрительной, холодной как лед усмешке.
– Не важно, что он скажет. Билли, тебе больше не придется держать меня на цепи. Разве что убьешь меня сначала.
Билли, не ожидавший такого ответа, растерянно взглянул на О’Данна, не зная, как ему быть. В ту же самую секунду Броуди схватил цепь, вырвал ее из громадных лап своего тюремщика и швырнул через всю комнату в огонь очага.
– Что за черт! – заревел Билли. Он хотел было броситься на Броуди, но Анна удержала его за рукав.
– Прекратите! Не трогайте его!
Билли повиновался, а вот Броуди никак не хотел угомониться. Казалось, он напрашивался на драку, причем со всеми сразу. Он стоял, стиснув кулаки, воинственно выставив вперед подбородок, его глаза метали искры.
– Ну давай, попробуй! – подзуживал он Билли, хотя его взгляд был устремлен на Анну.
– Прекратите! – повторила она, на этот раз обращаясь к Броуди.
Голос у нее дрогнул, но она упрямо продолжала:
– Эйдин, мистер Броуди спас мне жизнь. Вы говорите, он дал вам слово, что не предпримет попытки к бегству, и… я ему верю.
Она судорожно перевела дух, не сводя глаз с грозно нахмуренного лица Броуди и стараясь не мигать.
О’Данн перевел настороженный взгляд с Броуди на Анну и обратно, потом откашлялся.
– Хорошо, – начал он, – в таком случае…
Однако Броуди не желал отдавать ему бразды правления.
– Я не спрашиваю вашего разрешения, О’Данн. Будет так, как я сказал.
Анна с тревогой заметила, как гневно прищурились глаза Эйдина, и снова поторопилась вмешаться:
– Мне кажется, этот спор не имеет смысла, поскольку цепи все равно больше нет.
Она взяла адвоката под руку, чуть ли не силой увлекая его к двери.
– Что же мы теперь будем делать? Может быть, нам стоит переночевать в этой деревне, о которой вы упомянули? Есть ли тут поблизости полицейский участок? Или как он называется по-итальянски – квестура?
В дверях она рискнула оглянуться. Броуди стоял все в той же воинственной позе, его глаза по-прежнему светились недобрым блеском. Но его руки были свободны. Анна послала ему слабую, опасливую улыбку – смесь благодарности и недоверия. Потом решительно потянула Эйдина за руку и вышла вместе с ним во двор.
Глава 9

4 мая 1862 года, Флоренция
Стоял мутно-серый предрассветный час, отделявший день от ночи. Анне снились цветы. Сон постепенно улетучивался, но ей не хотелось просыпаться. Сновидение было бессмысленным, но приятным, Анна ничего не имела бы против, если бы оно тянулось без конца. Однако неугомонно веселое щебетание малиновки прорвало завесу сна, и она проснулась: села в постели, почти ожидая увидеть шумную птичку у себя на ночном столике. Граница между сном и явью оказалась призрачной, потому что ее затемненная комната с закрытыми от утреннего света ставнями по-прежнему благоухала легким и нежным запахом свежих фрезий, который она только что ощущала во сне.
Анна соскочила с постели, тихонько ойкнула, ощутив под ногами холодный мраморный пол, к которому никак не могла привыкнуть, и торопливо пробежала на цыпочках к высоким двойным дверям, ведущим на балкон. Распахнув их, она с облегчением ступила на нагретые солнцем деревянные половицы балкона.
Пленительная красота Италии каждое утро поражала ее заново. Все расхожие штампы насчет ярких красок и обилия солнца, какие ей когда-либо приходилось слышать, оказались чистой правдой. Она не раз пыталась описать свои впечатления в дневнике, но безуспешно. Тут все дело было в прозрачной мягкости воздуха, в гармонии итальянского пейзажа, в невыразимом ощущении покоя, в нежном очаровании, у которого не было имени.
Вилла «Каза ди Фиори» <«Дом цветов» (ит.)> была построена сто лет назад одним флорентийским маркизом и представляла собой миниатюрную копию средневекового замка: трехэтажное здание с башенками и неимоверным количеством балконов. Поскольку дом был встроен прямо в склон крутого холма, на каждом этаже имелись разбросанные на разных уровнях садики. Балкон Анны, находившийся на третьем этаже, нависал над самым верхним садом, в который можно было попасть по лестнице из холла, расположенного этажом ниже.
Реки Арно не было видно с балкона, но ее высокий противоположный берег, усыпанный цветами, ослепительно сверкал в лучах утреннего солнца, а прямые темные кипарисы подобно часовым охраняли это многоцветное великолепие. В саду прямо под ее балконом росило иудино дерево, усыпанное розовыми соцветиями и источавшее невыразимо сладкий аромат. Дул легкий ветерок, птички пением приветствовали зарю. Анна обхватила себя руками. Ей казалось, что свет омывает ее со всех сторон, пронизывая тело насквозь.
Наконец она повернулась спиной к почти подавляющей своим великолепием красоте сада и прислонилась к парапету. Солнце приятно согревало ей плечи. Через открытые двери была видна прохладная полутемная спальня. Эта небольшая комната с голыми белеными стенами, маленьким ковриком на полу и скудной старой мебелью ей тоже очень нравилась, хотя и была куда скромнее просторных «апартаментов для новобрачных», приготовленных слугами для «мистера и миссис Бальфур». Анна сразу поняла, что и часу не выдержит там одна.
У дальней стены стояла железная кровать, покрытая черной эмалью и раскрашенная веселеньким цветочным рисунком. Если не считать вазы с высокими белыми лилиями и акварельного наброска на стене, изображавшего горшок с геранью, здесь не было никаких украшений. Не то что в ее громадной, забитой мебелью спальне в ливерпульском особняке! И все же, даже несмотря на трагические обстоятельства, приведшие ее сюда, в глубине души Анна чувствовала себя здесь почти счастливой.
Трудно было в этом сознаться даже себе самой, но одна из причин, заставивших ее почти без сопротивления принять жестокий план мистера Дитца, заключалась в том, что ей не хотелось возвращаться домой. Анна была глубоко и искренне привязана к семье, но мысль о том, что придется горевать о Николасе в доме отца, под бдительным оком тетушки и кузенов, даже в окружении друзей, нагоняла на нее тоску. Она нуждалась в одиночестве и, не желая исполнять наскучившую ей с детства роль преданной дочери, послушной племянницы, непритязательной кузины, предпочитала жить здесь, вдали от дома.
Выходя замуж, Анна питала робкую надежду, что брак поможет ей избавиться от домашнего гнета, обрести хоть малую толику независимости, слегка ослабить тиски запретов, которые она так покорно терпела всю свою жизнь. Увы, ее надеждам не суждено было сбыться.
Больше она никогда не выйдет замуж. У нее не будет мужа-союзника, поощряющего ее попытки вырваться из круга светских условностей, строго очерченного для нее родственниками. Без дружеской поддержки ее скромные попытки внести свой вклад в семейное дело, несомненно, ни к чему не приведут. Эту потерю Анна оплакивала не меньше, чем смерть Николаса.
И вдобавок ко всему прочему ее терзало чувство вины. Ее теперешние поступки нельзя было назвать иначе, как эгоистическими и бесчестными. Ей следовало немедленно вернуться домой и все рассказать семье. Она никогда раньше не поступала подобным образом, это было совершенно не в ее духе. Анна попыталась представить себе, что будет, если хоть малейший намек на то, что она натворила – скрыла факт смерти своего мужа, поселилась в одном доме с незнакомым мужчиной, оказавшимся его братом-преступником, – достигнет ушей чопорного ливерпульского общества, и содрогнулась при одной лишь мысли об этом.
Можно было смело утверждать, что огласка последних событий для нее равносильна гибели. Безупречной репутации и всего богатства ее отца не хватит, чтобы спасти Анну от позора. Оставалось верить слову мистера Дитца, который поклялся сохранить все в тайне и просил ее ни о чем не тревожиться. Эйдин – хотя и далеко не так решительно – его поддержал. Порой Анна спрашивала себя, действительно ли они понимают, какому риску она себя подвергает. Скорее всего, нет. Они мужчины и вряд ли смогут ее понять. Для этого надо было быть женщиной.
Анна опять вспомнила об отце, и чувство вины охватило ее с новой силой. Он тяжело болен – вдруг он тоскует по ней? Что, если он нуждается в ней? И тотчас же у нее на губах появилась горькая усмешка. При нем теперь круглосуточно дежурит сиделка. Да и прежде, когда Анна навещала отца в его комнате, он отрывался от своей книги или газеты с выражением легкой досады на лице оттого, что ему помешали, а иногда вглядывался в нее даже с некоторым недоумением, словно не мог припомнить, кто она такая. «Нет, – подумала Анна, почти смирившись с этой мыслью, – отец не будет по мне тосковать. Да и тете Шарлотте я, по правде говоря, не нужна. Теперь, когда Николаса нет, я не нужна никому».
Резко оттолкнувшись от парапета, Анна ушла с балкона обратно в комнату. Ослепленная ярким утренним солнцем, она плохо видела в полутьме и, открыв гардероб, наугад вытащила одно из платьев, приложила к себе, вглядываясь в мутное отражение в зеркале на дверце шкафа. Когда она собиралась в дорогу, ей и в голову не пришло захватить с собой что-нибудь черное: кто же берет черное в свадебное путешествие?
Но теперь, надевая зеленое или розовое платье, бледно-голубое или белое, Анна всякий раз ощущала новый прилив раскаяния оттого, что не носит траур по Николасу. А ведь это было далеко не самое худшее. С горящими от стыда щеками она отвернулась от зеркала и начала рыться в ящике комода в поисках чулок. Хуже всего то, что иногда она вообще забывала о Николасе, переставала думать о нем. Иногда – сохрани ее Бог! – мысли Анны целиком и полностью занимал его брат.
Уроки кораблестроения продвигались с успехом, которого она не смела даже ожидать. Ей пришлось признать, что мистер Броуди отнюдь не глуп, к тому же у него уже имелись обширные, хотя и беспорядочные познания о предмете, почерпнутые благодаря морской практике. Их уроки частенько заканчивались рано, потому что она не успевала подготовить достаточно материала для изучения.
Больше всего его заинтересовало проектирование паровых двигателей. Увы, сама Анна больше разбиралась в деревянных и металлических конструкциях. Она даже послала Эйдина в город за недостающей литературой, но он вернулся с пустыми руками: все, что ему удалось найти, было издано на итальянском языке. Для их плана такой пробел не был существенной помехой: Николас не занимался проектированием двигателей, а мистер Грили (если таковой вообще существовал) безусловно не стал бы экзаменовать Броуди по этому предмету. Но Анна оказалась прирожденной учительницей – сама мысль о невозможности удовлетворить любопытство своего ученика была ей неприятна. Даже такого ученика, как мистер Броуди.
Несмотря на успехи в обучении, между ними все время ощущалась скрытая напряженность, взаимная настороженность, не дававшая ей покоя. Анна тщательно следила за тем, чтобы ни на минуту не оставаться с ним наедине. Ей приходилось постоянно держаться начеку в его присутствии. Она старалась не вспоминать о том, что всего неделю назад он спас ей жизнь, вырвал из рук похитивших ее негодяев. А потом держал ее в объятиях, утешал, согревал – вот она и вообразила, будто у него доброе, отзывчивое сердце. Однако никаких подтверждений своему предположению после того случая она не получила. Напротив, иногда ей казалось, что мистер Броуди ее ненавидит. Хотелось знать: за что?
Анна села на край кровати, чтобы натянуть чулки, и вдруг с поразительной отчетливостью вспомнила о событиях, случившихся в коттедже разбойников. Может, Броуди рассердился из-за того, что она не бросилась ему на шею в благодарность за спасение? А может, считает себя неотразимым и обижается, потому что она не оценила его по достоинству? Если так, значит, он еще более самонадеян, чем она думала. Презрительно хмыкнув, Анна рывком натянула через голову нижнюю юбку.
С того самого дня она старалась держаться подальше от Броуди, неизменно отгораживаясь от него ледяной стеной безупречной вежливости. Ей приходило в голову, что такое отношение его раздражает, и ее бы это ничуть не встревожило, напротив, она была бы весьма довольна, вот если бы только… если бы его раздражение проявлялось как-то иначе. Каким-нибудь обычным, более понятым образом. Но он противопоставил ее холодной любезности тактику высмеивания, причем действовал так хитро и тонко, не прибегая к словам, что даже сама Анна не смогла бы определить, как ему это удается.
Чаще всего Броуди глазел на нее с веселым любопытством и даже с немного озадаченным выражением, словно изучал редкостный экземпляр некоего экзотического подвида женских особей, о котором знал только понаслышке, но никогда раньше не видел. Однако порой его взгляд менялся: он вдруг начинал разглядывать ее с откровенным и жадным, даже несколько преувеличенным мужским интересом, рассчитанным на то, чтобы вогнать ее в краску, а не польстить ей. Анна это прекрасно понимала, но тем досаднее было сознавать, что его маневр достигает цели.
Она твердила себе, что уловки мистера Броуди смешны и не вызывают у нее ничего, кроме презрения. Николас никогда бы не опустился до подобных низких приемов: он был джентльменом. Но сонные жаркие дни тянулись бесконечно, и Анна все чаще и чаще ловила себя на том, что ее непослушные мысли все дальше уходят от воспоминаний о безупречных качествах благородного и порядочного мужа, которого она потеряла, и сосредоточиваются на дьявольских проделках его брата-близнеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53