https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/Migliore/
Не стану утверждать, что газеты бесполезны, но они не для тех, кто стремится к поискам правды.
Мне было бы не по силам изменить подобное положение вещей. Слишком уж ничтожны мои возможности. Человек, рискнувший разгласить тайны Фуке и Кирхера, Марии-Терезии и Людовика XIV, Вильгельма Оранского и Иннокентия XI, был бы тотчас задержан, заключен в кандалы и навсегда пропал бы в темнице для умалишенных.
И в этом Атто был прав: знание истины является не подспорьем для газетчика, а напротив, самым большим препятствием.
Единственное спасение для тех, кто что-то знает, – в молчании.
Чего мне более всего не хватает и чего уже никак не восполнить – вовсе не слова, а звуки. От Barricades mysterieuses, экземпляр нотной записи которых, увы, не представилось возможности сохранить, мне осталось лишь бледное и неполноценное воспоминание, которому уже шестнадцать лет.
Я превратил этот бой с памятью в игру, которой ни с кем не делюсь. Каким был этот пассаж или этот аккорд, как звучала эта смелая модуляция?
Когда от летнего зноя становится невмочь, я присаживаюсь в тени дуба, раскинувшего свои ветви над нашим домиком, на стул, на котором предпочитал сидеть Помпео Дульчибени, закрываю глаза и тихонько напеваю рондо, зная, что с каждым разом оно истончается, делается все более неуловимым и непостижимым.
Несколько месяцев назад я послал Атто письмо. Не имея его парижского адреса, я направил его в Версаль, в надежде, что оно будет ему передано: кто не знает при дворе знаменитого аббата, кастрата, советника Наихристианнейшего короля?
Я поведал ему о глубоком горе, которое испытываю при мысли, что расстался с ним, не выразив своей благодарности, предложил ему свои услуги, моля соизволить принять их, и назвался нижайше преданным ему слугой. И, наконец, признался, что писал эти мемуары, основываясь на дневниковых записях, которые вел еще в бытность нашу друзьями, о чем он и не подозревал.
Увы, ответа я так и не дождался. И по этой причине ужасное подозрение начинает закрадываться в мою голову в последнее время.
Я все думаю: что именно рассказал Атто королю, когда добрался до Парижа? Удалось ли ему утаить, какие королевские секреты им раскрыты? Опустил ли он глаза под градом вопросов, дав понять государю, что ему ведомо многое о неприглядных деяниях?
Мне случается вообразить засаду, устроенную ночью на какой-нибудь узкой парижской улочке, задушенный крик, топот убегающих людей и тело Атто в луже крови…
Но я не сдаюсь и борюсь с игрой воображения. Продолжая надеяться на лучшее, я жду ответа из Парижа, и порой мои уста сами собой шепчут строки романса синьора Луиджи, учителя Атто:
Истаиваю я, томим
Надеждой, блекнущей всечастно.
Но для чего, плющом увив,
Терзаешь сердце ты напрасно…
ADDENDUM дополнение (лат.)
Дорогой Алессио,
вот вы и добрались до конца повествования, принадлежащего перу моих давних друзей. Вам предстоит сделать последний шаг и передать его в руки Святого Отца. Я пишу эти строки, а сам прошу Святой Дух наставить вас на правильный путь.
Около сорока лет минуло с тех пор, как я получил по почте рукопись, рассказывающую о том, что случилось на постоялом дворе «Оруженосец». Признаюсь, первое, что пришло мне в голову: главный герой слишком поддался игре воображения. По утверждениям авторов, ими был использован исторический документ: подлинные неопубликованные воспоминания, датируемые 1699 годом. Как священник и исследователь, я понимал, что пассажи, относящиеся к аббату Моранди и Кампанелле, янсенистам и иезуитам, похоронной компании «Отходная молитва и Смерть», равно как монастырю отцов-селестинцев, ныне не существующему, необычным поверьям, имевшим хождение в XVIII веке в области отправления таинств – исповеди и соборования, – все это с исторической точки зрения верно. Да и лексическая раскованность, легкость в обращении с латинскими выражениями, допускаемые в тексте, ясно свидетельствовали, что текст был написан в XVIII веке. Чего стоит одна барочная терминология, почерпнутая автором в трактатах той поры, тяжелый, подчас неудобоваримый язык.
Однако, если отбросить эти частности, какова все же доля выдуманного, сочиненного? Сомнение было неизбежно, и не только потому, что порой интрига приобретает смелый и прямо-таки забористый характер, но и потому, что очень уж два главных персонажа напоминают дуэты традиционного толка, такие как Шерлок Холмс и доктор Ватсон, Пуаро и Гастингс, также по преимуществу ведущие расследование в неких ограниченных пространствах – поездах, кораблях, на островах…
С другой стороны, в воспоминаниях «Ласарильо из Тормеса» «Жизнь Ласарильо из Тормеса» – испанский плутовской роман, первый в своем роде, относящийся, по-видимому, к 1554 г., неизвестного автора (иногда приписываемый Уртадо де Мендозе)
XVI века фигурирует точно такая же пара, состоящая из учителя и ученика, старика и юноши. Что уж говорить о Данте и его «вожатом» Вергилии, направляющем его в адских галереях, так напоминающих подземный Рим?
Я уж было начал подумывать, что имею дело с Bildungsroman, как охарактеризовали бы его специалисты литературы, к рядам коих не смею себя причислять, – романом воспитания в форме воспоминаний. Ведь наивный простак за те ночи, которые он проводит бок о бок с аббатом Мелани в подземных галереях, взрослеет.
Однако вскоре я заметил, что подобные соображения, несомненно, весьма будоражащие ум, никоим образом не отвечают на вопросы: кто автор сего труда? Мои друзья или главный герой? Или и он и они? И в какой степени?
Готовые модели, которые я отыскивал в истории литературы, были так удалены по времени, что я никак не мог прийти ни к какому решению. Ну к чему, право, упорно сравнивать этот текст с текстом Аретино или, того лучше, «Декамерона» Бокаччо и упиваться тем, что и там и тут рассказ разбивается по дням и персонажи из-за чумы оказываются запертыми в неком помещении и плетут нить самых невероятных рассказов, чтобы скоротать время? Ведь эти модели с одинаковым успехом могли вдохновлять и безымянного автора этих воспоминаний.
«В одних книгах непременно говорится о каких-то других, каждая история уже была когда-то рассказана», – вывел я, подхватив чью-то мысль. И оставил эти бесплодные литературные разыскания.
Однако кое-какие бесстыдные заимствования все же бросали тень на подлинность рукописи: к примеру, одна из тирад против коронованных особ Помпео Дульчибени, обвиняющего тех в грабеже и инцесте, была частично вдохновлена знаменитой речью Робеспьера, на которую косвенно намекнули и сами авторы, заставив Дульчибени произносить ее sans - culottes Санкюлотты – название, данное в 1792 г. революционерам, которые, рассматривая штаны как атрибут старорежимной жизни, стали носить полосатые брюки, карманьолу и красный колпак
, без штанов.
А некоторые персонажи и вовсе поставили меня в тупик. Угонио и Джакконио, созданные по образу и подобию подлинных собирателей реликвий, которые и сегодня еще заполоняют нашу страну, получили свои имена (как и Баронио с Галлонио) от прославленных эрудитов и исследователей катакомб XVII века. Не говоря уже о куртизанке Клоридии, выслушивающей главного героя и интерпретирующей его сон в недвусмысленной и анахронической позе психоаналитика.
А недоброжелательно поданный образ папы Иннокентия XI был, на мой взгляд, лишь неловкой попыткой перевернуть историческую реальность. Будучи, как и папа, уроженцем области Комаско, я хорошо изучил его облик и деяния, как и наветы, что уже при жизни возводились на него в политических целях. В тексте подобные высказывания звучат из уст отца Робледы. Однако клеветнические измышления были опровергнуты самыми серьезными историками, в частности Папасольи, который в пятидесятые годы прошлого века написал пространную биографию блаженного Иннокентия XI в триста страниц, в которой отмел все их измышления. Задолго до него Пастор – имя ангелов-хранителей церковных деятелей – уже снял большую часть подозрений.
Это было не единственное неправдоподобие, с которым я столкнулся в тексте. Не все было ладно и с историей суперинтенданта Фуке.
Из рассказа подмастерья следует, что Фуке умирает на постоялом дворе «Оруженосец», отравленный Атто Мелани 11 сентября 1683 года. Но ведь даже в школьных учебниках написано, что суперинтендант умер в тюрьме Пинероло в 1680 году, а не в Риме в 1683 году! Кое-кто из историков и романистов высказывал предположение, согласно которому Фуке умер отнюдь не в неволе; как бы то ни было, эта проблема слишком древняя и затертая, чтобы снова здесь ее поднимать. Вольтер, имевший возможность общаться с членами семьи суперинтенданта, заявлял, что так никогда и не будет известно, где и когда прервался его жизненный путь. Однако мне казалось слишком смелым утверждение, выдвинутое в данной рукописи, о том, что Фуке якобы скончался в Риме, убитый по приказу Людовика XIV.
Эта обнаруженная мною историческая неправда чуть было не заставила меня выбросить рукопись. Разве одного этого не довольно, чтобы понять – речь идет о подделке? Однако вскоре я убедился, что все не так просто, как представлялось мне вначале.
Все стало меняться, когда я взялся за углубленное изучение личности Фуке. Уже не один век исторические труды представляют нам его как образец продажного государственного деятеля, тогда как Кольбер – просто ангел во плоти. Однако, согласно Атто Мелани, честняга Фуке пал невинной жертвой завистливой посредственности Кольбера. Вначале подобное перевертывание оценок с ног на голову показалось мне порождением воображения, к тому же я отыскал в тексте отзвуки романа Поля Морана о Фуке. Но очень скоро пришлось вернуться к прежним критериям. Я откопал в библиотеке эссе внушительных размеров одного французского историка Даниеля Дессера, который около шестидесяти лет назад, призвав на помощь документы той эпохи, поднял голос в защиту чести Фуке и развеял миф о Кольбере, показав всю его низкую натуру и все ковы, что он строил другим. В своем великолепном труде Дессер детально изложил (и неопровержимо доказал) все то, что Атто рассказывает подмастерью о суперинтенданте.
Увы, как это часто случается с теми, кто подвергает сомнению мифы, ценнейшее исследование Дессера было предано забвению группой историков, которых он посмел обвинить в лени и невежестве. Тот факт, что ни один историк так и не отважился опровергнуть это убедительное и увлекательное эссе, что-то, да значит.
Выходило, драматическая судьба Фуке, как о том и поведал аббат Мелани, не имела ничего общего с литературным вымыслом. Это не все. Продолжая разыскания, я обратил внимание на то, что Кирхер и Фуке, существование взаимоотношений между которыми до сих пор не доказано с полной очевидностью, могли быть знакомы, поскольку иезуит (об этом пишет Анатоль Франс в своей небольшой книжице о Фуке, да и труды Кирхера отчасти это подтверждают) действительно проявил интерес к египетским мумиям, доставленным во Францию по приказу Фуке.
Весьма загадочная история заключения Фуке в тюрьму Пи-нероло также подлинна, как мне удалось в том убедиться. Судя по всему, король-Солнце и впрямь держал суперинтенданта в темнице вдали от Парижа из опасения перед тем, что тому было известно, однако почему он так поступил, никому до сих пор не ведомо. Граф Лозен, двусмысленный персонаж, проведший в той же тюрьме десять лет и освобожденный тотчас после исчезновения из нее суперинтенданта, также представлен в соответствии с исторической правдой.
Таким образом, я убедился, что имеет место довольно-таки серьезная историческая основа.
«А если все это правда?» – пронзило вдруг меня.
С тех пор мог ли я не предпринять более углубленных разысканий в надежде натолкнуться на какую-нибудь грубейшую ошибку, которая поставила бы под сомнение подлинность рукописи и позволила бы мне отделаться от мучительного вопроса, как быть с этим дальше. Признаюсь, я был в смятении и испытывал страх.
Увы, мое тайное беспокойство оказалось небеспочвенным. С немыслимой быстротой стало подтверждаться многое: описание Рима, карантин, теории относительно чумы, бытовавшие в то время, рецепты Кристофано и кулинарные познания подмастерья. Все это хлынуло на меня из словарей, энциклопедий и учебников. Тоже и со всем, что связано с Людовиком XIV, Марией-Терезией, венецианскими стекольщиками, вплоть до загадок Тиракорды и расположения подземных галерей.
Лозоведение, объяснение сновидений, нумерологическое учение, астрологические познания, вся эта сага о мамакоке (то бишь коке) так и заплясали перед моими глазами. Тут же была и битва за Вену, и секреты французских инженеров по ведению осады, ставшие непонятным образом известными туркам, и необъяснимые стратегические просчеты Кара Мустафы, определившие исход баталии.
В библиотеке Казанатенсе в Риме, все еще недоверчиво взирая на страничку с библейским текстом, отпечатанную Комареком, я окончательно сдался: все, что мне довелось увидеть, прочесть, вплоть до самых незначительных деталей, каким-то странным и вызывающим образом подтверждало правдивость рассказа.
Против собственной воли вынужден был я продолжать изыскания. И снова вместо ошибок и неточностей обнаруживал подтверждение всему. Я стал уже было подозревать, что угодил в хитрую ловушку некоего замкнутого типа, из которой никак не выбраться, или паутины, не выпускающей свою жертву.
Тогда я решил взяться за теории Кирхера: с его жизнью и трудами я уже был знаком, но никогда прежде не слышал о secretum pestis, как и o secretum vitae, способном устранить чуму, а уж о рондо с тайнописью и подавно. Конечно, мне доводилось, как и отцу Робледе, читать «Magnes, sive de arte magnetica» Кирхера, труд, в котором иезуит поднимает вопрос лечебной терапевтической силы музыки и предлагает использовать определенную мелодию для лечения укуса тарантула. С другой стороны, я знал, что в более поздние времена Кирхер был зачислен в шарлатаны: в своем трактате о чуме, например, он заявляет о том, что разглядел в микроскоп болезнетворные бациллы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Мне было бы не по силам изменить подобное положение вещей. Слишком уж ничтожны мои возможности. Человек, рискнувший разгласить тайны Фуке и Кирхера, Марии-Терезии и Людовика XIV, Вильгельма Оранского и Иннокентия XI, был бы тотчас задержан, заключен в кандалы и навсегда пропал бы в темнице для умалишенных.
И в этом Атто был прав: знание истины является не подспорьем для газетчика, а напротив, самым большим препятствием.
Единственное спасение для тех, кто что-то знает, – в молчании.
Чего мне более всего не хватает и чего уже никак не восполнить – вовсе не слова, а звуки. От Barricades mysterieuses, экземпляр нотной записи которых, увы, не представилось возможности сохранить, мне осталось лишь бледное и неполноценное воспоминание, которому уже шестнадцать лет.
Я превратил этот бой с памятью в игру, которой ни с кем не делюсь. Каким был этот пассаж или этот аккорд, как звучала эта смелая модуляция?
Когда от летнего зноя становится невмочь, я присаживаюсь в тени дуба, раскинувшего свои ветви над нашим домиком, на стул, на котором предпочитал сидеть Помпео Дульчибени, закрываю глаза и тихонько напеваю рондо, зная, что с каждым разом оно истончается, делается все более неуловимым и непостижимым.
Несколько месяцев назад я послал Атто письмо. Не имея его парижского адреса, я направил его в Версаль, в надежде, что оно будет ему передано: кто не знает при дворе знаменитого аббата, кастрата, советника Наихристианнейшего короля?
Я поведал ему о глубоком горе, которое испытываю при мысли, что расстался с ним, не выразив своей благодарности, предложил ему свои услуги, моля соизволить принять их, и назвался нижайше преданным ему слугой. И, наконец, признался, что писал эти мемуары, основываясь на дневниковых записях, которые вел еще в бытность нашу друзьями, о чем он и не подозревал.
Увы, ответа я так и не дождался. И по этой причине ужасное подозрение начинает закрадываться в мою голову в последнее время.
Я все думаю: что именно рассказал Атто королю, когда добрался до Парижа? Удалось ли ему утаить, какие королевские секреты им раскрыты? Опустил ли он глаза под градом вопросов, дав понять государю, что ему ведомо многое о неприглядных деяниях?
Мне случается вообразить засаду, устроенную ночью на какой-нибудь узкой парижской улочке, задушенный крик, топот убегающих людей и тело Атто в луже крови…
Но я не сдаюсь и борюсь с игрой воображения. Продолжая надеяться на лучшее, я жду ответа из Парижа, и порой мои уста сами собой шепчут строки романса синьора Луиджи, учителя Атто:
Истаиваю я, томим
Надеждой, блекнущей всечастно.
Но для чего, плющом увив,
Терзаешь сердце ты напрасно…
ADDENDUM дополнение (лат.)
Дорогой Алессио,
вот вы и добрались до конца повествования, принадлежащего перу моих давних друзей. Вам предстоит сделать последний шаг и передать его в руки Святого Отца. Я пишу эти строки, а сам прошу Святой Дух наставить вас на правильный путь.
Около сорока лет минуло с тех пор, как я получил по почте рукопись, рассказывающую о том, что случилось на постоялом дворе «Оруженосец». Признаюсь, первое, что пришло мне в голову: главный герой слишком поддался игре воображения. По утверждениям авторов, ими был использован исторический документ: подлинные неопубликованные воспоминания, датируемые 1699 годом. Как священник и исследователь, я понимал, что пассажи, относящиеся к аббату Моранди и Кампанелле, янсенистам и иезуитам, похоронной компании «Отходная молитва и Смерть», равно как монастырю отцов-селестинцев, ныне не существующему, необычным поверьям, имевшим хождение в XVIII веке в области отправления таинств – исповеди и соборования, – все это с исторической точки зрения верно. Да и лексическая раскованность, легкость в обращении с латинскими выражениями, допускаемые в тексте, ясно свидетельствовали, что текст был написан в XVIII веке. Чего стоит одна барочная терминология, почерпнутая автором в трактатах той поры, тяжелый, подчас неудобоваримый язык.
Однако, если отбросить эти частности, какова все же доля выдуманного, сочиненного? Сомнение было неизбежно, и не только потому, что порой интрига приобретает смелый и прямо-таки забористый характер, но и потому, что очень уж два главных персонажа напоминают дуэты традиционного толка, такие как Шерлок Холмс и доктор Ватсон, Пуаро и Гастингс, также по преимуществу ведущие расследование в неких ограниченных пространствах – поездах, кораблях, на островах…
С другой стороны, в воспоминаниях «Ласарильо из Тормеса» «Жизнь Ласарильо из Тормеса» – испанский плутовской роман, первый в своем роде, относящийся, по-видимому, к 1554 г., неизвестного автора (иногда приписываемый Уртадо де Мендозе)
XVI века фигурирует точно такая же пара, состоящая из учителя и ученика, старика и юноши. Что уж говорить о Данте и его «вожатом» Вергилии, направляющем его в адских галереях, так напоминающих подземный Рим?
Я уж было начал подумывать, что имею дело с Bildungsroman, как охарактеризовали бы его специалисты литературы, к рядам коих не смею себя причислять, – романом воспитания в форме воспоминаний. Ведь наивный простак за те ночи, которые он проводит бок о бок с аббатом Мелани в подземных галереях, взрослеет.
Однако вскоре я заметил, что подобные соображения, несомненно, весьма будоражащие ум, никоим образом не отвечают на вопросы: кто автор сего труда? Мои друзья или главный герой? Или и он и они? И в какой степени?
Готовые модели, которые я отыскивал в истории литературы, были так удалены по времени, что я никак не мог прийти ни к какому решению. Ну к чему, право, упорно сравнивать этот текст с текстом Аретино или, того лучше, «Декамерона» Бокаччо и упиваться тем, что и там и тут рассказ разбивается по дням и персонажи из-за чумы оказываются запертыми в неком помещении и плетут нить самых невероятных рассказов, чтобы скоротать время? Ведь эти модели с одинаковым успехом могли вдохновлять и безымянного автора этих воспоминаний.
«В одних книгах непременно говорится о каких-то других, каждая история уже была когда-то рассказана», – вывел я, подхватив чью-то мысль. И оставил эти бесплодные литературные разыскания.
Однако кое-какие бесстыдные заимствования все же бросали тень на подлинность рукописи: к примеру, одна из тирад против коронованных особ Помпео Дульчибени, обвиняющего тех в грабеже и инцесте, была частично вдохновлена знаменитой речью Робеспьера, на которую косвенно намекнули и сами авторы, заставив Дульчибени произносить ее sans - culottes Санкюлотты – название, данное в 1792 г. революционерам, которые, рассматривая штаны как атрибут старорежимной жизни, стали носить полосатые брюки, карманьолу и красный колпак
, без штанов.
А некоторые персонажи и вовсе поставили меня в тупик. Угонио и Джакконио, созданные по образу и подобию подлинных собирателей реликвий, которые и сегодня еще заполоняют нашу страну, получили свои имена (как и Баронио с Галлонио) от прославленных эрудитов и исследователей катакомб XVII века. Не говоря уже о куртизанке Клоридии, выслушивающей главного героя и интерпретирующей его сон в недвусмысленной и анахронической позе психоаналитика.
А недоброжелательно поданный образ папы Иннокентия XI был, на мой взгляд, лишь неловкой попыткой перевернуть историческую реальность. Будучи, как и папа, уроженцем области Комаско, я хорошо изучил его облик и деяния, как и наветы, что уже при жизни возводились на него в политических целях. В тексте подобные высказывания звучат из уст отца Робледы. Однако клеветнические измышления были опровергнуты самыми серьезными историками, в частности Папасольи, который в пятидесятые годы прошлого века написал пространную биографию блаженного Иннокентия XI в триста страниц, в которой отмел все их измышления. Задолго до него Пастор – имя ангелов-хранителей церковных деятелей – уже снял большую часть подозрений.
Это было не единственное неправдоподобие, с которым я столкнулся в тексте. Не все было ладно и с историей суперинтенданта Фуке.
Из рассказа подмастерья следует, что Фуке умирает на постоялом дворе «Оруженосец», отравленный Атто Мелани 11 сентября 1683 года. Но ведь даже в школьных учебниках написано, что суперинтендант умер в тюрьме Пинероло в 1680 году, а не в Риме в 1683 году! Кое-кто из историков и романистов высказывал предположение, согласно которому Фуке умер отнюдь не в неволе; как бы то ни было, эта проблема слишком древняя и затертая, чтобы снова здесь ее поднимать. Вольтер, имевший возможность общаться с членами семьи суперинтенданта, заявлял, что так никогда и не будет известно, где и когда прервался его жизненный путь. Однако мне казалось слишком смелым утверждение, выдвинутое в данной рукописи, о том, что Фуке якобы скончался в Риме, убитый по приказу Людовика XIV.
Эта обнаруженная мною историческая неправда чуть было не заставила меня выбросить рукопись. Разве одного этого не довольно, чтобы понять – речь идет о подделке? Однако вскоре я убедился, что все не так просто, как представлялось мне вначале.
Все стало меняться, когда я взялся за углубленное изучение личности Фуке. Уже не один век исторические труды представляют нам его как образец продажного государственного деятеля, тогда как Кольбер – просто ангел во плоти. Однако, согласно Атто Мелани, честняга Фуке пал невинной жертвой завистливой посредственности Кольбера. Вначале подобное перевертывание оценок с ног на голову показалось мне порождением воображения, к тому же я отыскал в тексте отзвуки романа Поля Морана о Фуке. Но очень скоро пришлось вернуться к прежним критериям. Я откопал в библиотеке эссе внушительных размеров одного французского историка Даниеля Дессера, который около шестидесяти лет назад, призвав на помощь документы той эпохи, поднял голос в защиту чести Фуке и развеял миф о Кольбере, показав всю его низкую натуру и все ковы, что он строил другим. В своем великолепном труде Дессер детально изложил (и неопровержимо доказал) все то, что Атто рассказывает подмастерью о суперинтенданте.
Увы, как это часто случается с теми, кто подвергает сомнению мифы, ценнейшее исследование Дессера было предано забвению группой историков, которых он посмел обвинить в лени и невежестве. Тот факт, что ни один историк так и не отважился опровергнуть это убедительное и увлекательное эссе, что-то, да значит.
Выходило, драматическая судьба Фуке, как о том и поведал аббат Мелани, не имела ничего общего с литературным вымыслом. Это не все. Продолжая разыскания, я обратил внимание на то, что Кирхер и Фуке, существование взаимоотношений между которыми до сих пор не доказано с полной очевидностью, могли быть знакомы, поскольку иезуит (об этом пишет Анатоль Франс в своей небольшой книжице о Фуке, да и труды Кирхера отчасти это подтверждают) действительно проявил интерес к египетским мумиям, доставленным во Францию по приказу Фуке.
Весьма загадочная история заключения Фуке в тюрьму Пи-нероло также подлинна, как мне удалось в том убедиться. Судя по всему, король-Солнце и впрямь держал суперинтенданта в темнице вдали от Парижа из опасения перед тем, что тому было известно, однако почему он так поступил, никому до сих пор не ведомо. Граф Лозен, двусмысленный персонаж, проведший в той же тюрьме десять лет и освобожденный тотчас после исчезновения из нее суперинтенданта, также представлен в соответствии с исторической правдой.
Таким образом, я убедился, что имеет место довольно-таки серьезная историческая основа.
«А если все это правда?» – пронзило вдруг меня.
С тех пор мог ли я не предпринять более углубленных разысканий в надежде натолкнуться на какую-нибудь грубейшую ошибку, которая поставила бы под сомнение подлинность рукописи и позволила бы мне отделаться от мучительного вопроса, как быть с этим дальше. Признаюсь, я был в смятении и испытывал страх.
Увы, мое тайное беспокойство оказалось небеспочвенным. С немыслимой быстротой стало подтверждаться многое: описание Рима, карантин, теории относительно чумы, бытовавшие в то время, рецепты Кристофано и кулинарные познания подмастерья. Все это хлынуло на меня из словарей, энциклопедий и учебников. Тоже и со всем, что связано с Людовиком XIV, Марией-Терезией, венецианскими стекольщиками, вплоть до загадок Тиракорды и расположения подземных галерей.
Лозоведение, объяснение сновидений, нумерологическое учение, астрологические познания, вся эта сага о мамакоке (то бишь коке) так и заплясали перед моими глазами. Тут же была и битва за Вену, и секреты французских инженеров по ведению осады, ставшие непонятным образом известными туркам, и необъяснимые стратегические просчеты Кара Мустафы, определившие исход баталии.
В библиотеке Казанатенсе в Риме, все еще недоверчиво взирая на страничку с библейским текстом, отпечатанную Комареком, я окончательно сдался: все, что мне довелось увидеть, прочесть, вплоть до самых незначительных деталей, каким-то странным и вызывающим образом подтверждало правдивость рассказа.
Против собственной воли вынужден был я продолжать изыскания. И снова вместо ошибок и неточностей обнаруживал подтверждение всему. Я стал уже было подозревать, что угодил в хитрую ловушку некоего замкнутого типа, из которой никак не выбраться, или паутины, не выпускающей свою жертву.
Тогда я решил взяться за теории Кирхера: с его жизнью и трудами я уже был знаком, но никогда прежде не слышал о secretum pestis, как и o secretum vitae, способном устранить чуму, а уж о рондо с тайнописью и подавно. Конечно, мне доводилось, как и отцу Робледе, читать «Magnes, sive de arte magnetica» Кирхера, труд, в котором иезуит поднимает вопрос лечебной терапевтической силы музыки и предлагает использовать определенную мелодию для лечения укуса тарантула. С другой стороны, я знал, что в более поздние времена Кирхер был зачислен в шарлатаны: в своем трактате о чуме, например, он заявляет о том, что разглядел в микроскоп болезнетворные бациллы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88