— Нет, — отвечал Кадфаэль. — Думаю, что свое дело я улажу быстро. Я еду в свою обитель и обременять вас не стану. Но здесь у вас должен находиться на излечении Филипп Фицроберт, тяжело раненный под Гринемстедом. Я бы хотел расспросить брата попечителя о состоянии больного. Или, — добавил Кадфаэль, ужасаясь собственным словам, — узнать, жив ли он. Я ухаживал за ним, лечил его. Мне нужно знать все.
Когда привратник услышал имя Фицроберта, его холодные серые глаза, отнюдь не потеплевшие при упоминании о бенедиктинском аббатстве, расширились. Трудно было сказать, любили здесь Филиппа, ненавидели или просто терпели, — так или иначе, грозная слава его отца внушала почтение всем и каждому. Не удивительно, что такого подопечного обитель оберегала особо тщательно.
— Я позову брата попечителя лазарета, — сказал привратник и удалился.
Вскоре появился и сам попечитель лазарета, жизнерадостный, добродушный монах лет тридцати с небольшим. Окинув Кадфаэля быстрым взглядом, он тут же согласно кивнул.
— Добро пожаловать, брат. Молодой человек описал тебя так хорошо, что я сразу узнал. Он рассказал нам о судьбе Масардери и о том, что угрожало нашему гостю.
— Стало быть, они поспели вовремя, — сказал Кадфаэль и вздохнул с облегчением.
— Слава Богу. Они приехали на повозке мельника, но самого мельника с ними, понятное дело, не было. Работящему человеку некогда разъезжать туда-сюда, он должен заботиться о семье. Тем паче он и так сделал гораздо больше, чем можно было от него требовать, рискуя даже своей головой. Но так или иначе, повозку ему вернули, и с тех пор все тихо.
— Хочется верить, что так все и останется. Он добрый человек.
— Благодарение Господу, брат, — добродушно промолвил попечитель лазарета, — добрые люди на земле были, есть и никогда не переведутся. Их больше, чем дурных, и они всегда будут брать верх.
— А Филипп? Он жив? — затаив дыхание, спросил монах.
— Жив, жив и уже пришел в себя. Даже идет на поправку, хотя выздоровеет, думаю, не скоро. Но жить будет, и здоровье к нему вернется. Да что там говорить. Пойдем, сам посмотришь.
Снаружи, перед приспущенной занавеской, отделявшей боковую клетушку от общей палаты лазарета, сидел молодой, крепкого сложения брат и с весьма серьезным и исполненным достоинства видом читал лежавшую на коленях книгу. Заслышав шаги, он поднял глаза, но при виде попечителя лазарета и монаха в бенедиктинской рясе тут же вернулся к своему чтению. Лицо его оставалось бесстрастным. Кадфаэль с одобрением отметил, что августинцы оберегают своего подопечного.
— Простая мера предосторожности, — заметил брат попечитель, — может, это и лишнее, но для пущей уверенности не повредит.
— Не думаю, что теперь его станут преследовать, — сказал Кадфаэль. — И все же… — Августинец взялся рукой за занавеску. — Осторожность еще никому не мешала. Заходи, брат. Он в сознании и узнает тебя.
Кадфаэль вошел, и занавес, колыхнувшись, отделил его от палаты. На единственной в помещении койке, повернувшись так, чтобы не тревожить поврежденные ребра, лежал Филипп. Лицо его, пусть более бледное и исхудалое, чем в лучшие времена, выглядело восхитительно безмятежным. Черные волосы, выбивавшиеся из-под плотной повязки, курчавились на подушке. Он повернул голову, чтобы узнать, кто пришел, и, завидя Кадфаэля, ничуть не удивился.
— Брат Кадфаэль! — Голос его был крепок и ясен. — Признаться, я почти ожидал твоего прихода, но ведь у тебя есть дела поважнее. Почему ты не поехал прямо в обитель? Стою ли я такой задержки?
На этот вопрос Кадфаэль не дал прямого ответа. Он подошел поближе и взглянул на молодого человека с теплым, благодарным чувством.
— Теперь, убедившись, что ты жив-здоров, я отправляюсь домой без промедления. Мне сказали, что тебя вылечат, будешь как новенький.
— Это уж точно, — согласился Филипп с кривой усмешкой. — Что отец, что сын — оба потратили Бог знает сколько усилий невесть ради чего. Ну, ну, не сердись, брат. Я вовсе не обижаюсь на то, что меня вытащили из петли, пусть даже и против собственной воли. В отличие от твоего сына я не стану говорить, будто ты меня обманул. Присядь, брат, посиди со мной немножко и можешь отправляться в путь. Как видишь, у меня все хорошо, а тебя ждут важные дела в другом месте.
Кадфаэль присел на табурет, стоявший рядом с постелью. Лица их сблизились. Они долго внимательно смотрели друг другу в глаза, прежде чем монах сказал:
— Я вижу, ты знаешь, кто привез тебя сюда.
— Я пришел в себя лишь на краткий миг, но, открыв глаза, увидел его лицо. Это было в повозке, на дороге. И я слова сказать не успел, как вновь провалился во тьму. Он, наверное, даже не заметил, что я приходил в сознание. Но так или иначе — да, я знаю. Потому и сказал «что отец, что сын». Вы вдвоем распорядились моей судьбой и вновь подарили мне жизнь. А теперь скажи — что мне делать с этим даром?
— Жизнь по-прежнему твоя, — ответил Кадфаэль, — так что распоряжайся ею как хочешь. Я думаю, ты ценишь ее не меньше, чем все прочие.
— Но это другая жизнь, не та, что была у меня прежде. Я ведь был готов умереть, помнишь? А новой жизнью, друг мой, я обязан тебе — хочешь ты того или нет. У меня, — добавил Филипп, понизив голос, — было время как следует обо всем поразмыслить. Теперь, повоевав на обеих сторонах, я многое понял, и признаю, что заблуждался. Мало проку перебегать от императрицы к королю. Не в этом спасение страны. Но, может быть, ты подскажешь мне верный путь? Или Оливье?
— Или Господь!
— Конечно же, Господь прежде всего. Но он порой являет свою волю скрыто. Иногда ее не так-то просто истолковать. Я больше не возлагаю надежд на венценосцев. Но что же мне делать?
Он не требовал ответа. Пока не требовал. Сейчас подняться с постели и означало для него родиться заново. Когда это произойдет, у него будет время решить, как распорядиться возвращенной жизнью.
— Ну ладно, брат, что я все о себе? Есть ведь и кроме нас люди на свете. Расскажи мне лучше, как разворачивались события после того, как ты спровадил меня сюда.
Устроившись поудобнее, Кадфаэль поведал Филиппу, чем закончилось дело в Масардери. Воинов отпустили с честью, хотя и без оружия, и их свободу купил он, Филипп, предложив свою жизнь в уплату. И хоть платить ему не пришлось, цена была предложена искренне.
Ни тот ни другой не слышали цокота копыт на мощеном дворе, и, лишь когда из коридора донеслось гулкое эхо торопливых шагов, Кадфаэль осекся и встревоженно выпрямился. Но нет, сидевший на страже брат, которому был виден весь коридор, ничуть не обеспокоился. Видимо, те, кого он увидел, не внушали ему опасений. Он просто поднялся и отступил в сторону, давая новоприбывшим пройти.
Сильная рука наполовину отодвинула занавеску. На пороге, затаив дыхание, и ликуя, и страшась содеянного, стоял Оливье. Его глаза встретились с глазами Филиппа, и губы Оливье тронула неуверенная улыбка. Так и не перешагнув порога, он отступил в сторону, полностью отдернул занавес, и Филипп увидел того, кто стоял позади. Филипп не пошевелился, не подал никакого знака и не проронил ни слова, но Оливье безошибочно понял — он старался не зря.
При виде графа Роберта Глостерского Кадфаэль встал и отошел в уголок. Плотный, широкоплечий, граф был приучен владеть собой при любых обстоятельствах, и даже сейчас его лицо казалось совершенно бесстрастным. Стоя у постели, он молча смотрел на своего младшего сына. Сброшенный с головы капюшон мягкими складками лежал на его плечах. На густых, тронутых сединой каштановых волосах и короткой бородке с двумя серебристыми полосками поблескивали капельки дождя.
Расстегнув застежку, граф сбросил плащ, придвинул табурет к постели и уселся на него просто и непринужденно, будто вернулся в собственный дом, где его рады приветить, несмотря ни на что.
— Сэр! — с нарочитой церемонностью, звонким от напряжения голосом произнес Филипп. — Ваш сын и покорный слуга.
Граф ничего не ответил. Он наклонился и поцеловал сына в щеку, просто и естественно, как приветствуют при встрече близкого человека.
Кадфаэль молча проскользнул мимо, вышел в коридор и угодил в объятия собственного сына.
Итак, все необходимое было сделано. За Филиппа беспокоиться не стоило — после примирения с графом его не осмелилась бы коснуться даже императрица. Довольные тем, как все устроилось, отец и сын вышли во двор, и Кадфаэль тут же поспешил на конюшню за своей лошадью. Несмотря на надвигавшиеся сумерки, он чувствовал необходимость проехать хотя бы несколько миль, надеясь, что, когда стемнеет, пристроится на ночь где-нибудь в амбаре или овчарне.
— Я поеду с тобой, — сказал Оливье, — ведь нам по пути до самого Глостера. Вместе заночуем на каком-нибудь сеновале, а как доберемся до Уинстона, нас приютит мельник
— Я-то, признаться, думал, что ты как раз в Глостере, у Эрмины, — сказал Кадфаэль. — По-моему, сейчас твое место там.
— Так ведь я уже побывал у нее, а как же иначе. Она убедилась в том, что ничего страшного со мной не случилось, и только после этого разрешила мне ехать дальше. Я поскакал в Херефорд и отыскал графа Роберта. Он поехал со мной сюда, да я и не сомневался, что он так поступит. Родная кровь есть родная кровь, и нет уз прочнее, нежели между отцом и сыном. Ну а теперь, когда дело сделано, я могу вернуться домой.
Два дня они ехали рядом и две ночи провели вместе — одну, завернувшись в плащи, в пастушьей хижине близ Бэгендона, вторую на гостеприимной мельнице у Каули. Утром третьего дня они въехали в Глостер. И там, в Глостере, расстались.
Будь на месте Оливье Ив, он непременно принялся бы упрашивать Кадфаэля задержаться хотя бы на ночь. Оливье лишь вопросительно смотрел на отца, ожидая его решения.
— Нет, — промолвил Кадфаэль, грустно качая головой. — Здесь твой дом, но не мой. Я и так уже виноват сверх меры и не хочу множить свои прегрешения. И не проси.
Оливье просить не стал. Вместо того он проводил Кадфаэля до северной окраины города, откуда дорога вела на северо-запад, в далекий Леоминстер. Впереди оставалась еще добрая половина тихого, безветренного дня, и до темноты можно было надеяться проехать несколько миль.
— Боже упаси меня вставать между тобой и тем, что дает покой твоему сердцу, — сказал Оливье, — пусть даже мое сердце разрывается при мысли о разлуке. Езжай с Богом и не беспокойся за меня. Мы еще свидимся. Ежели не ты ко мне, то уж я к тебе точно приеду.
— Свидимся, коли то будет угодно Господу, — ответил Кадфаэль, крепко поцеловав сына.
«Да разве может, — подумал он, — мой Оливье не быть угодным Господу? Другого такого во всем свете не сыщешь».
Они спешились и обнялись на прощанье. Оливье придержал стремя, когда Кадфаэль снова садился в седло, и на миг прильнул к узде.
— Благослови меня, отец.
Кадфаэль наклонился и перекрестил сына.
— Пришли весточку, — сказал он, — когда родится мой внук.
Глава шестнадцатая
Миля за милей тянулась утомительно долгая, нескончаемая дорога. С каждым днем и часом ехать становилось все тяжелее, ибо зима, до сих пор еще не вступившая в свои права, давала о себе знать донельзя докучавшими путнику капризами погоды. Ливневые дожди сменялись снегопадами, снега тут же таяли, дороги раскисли, реки разлились так, что переправляться вброд приходилось с риском для жизни. В пути встречалось так много досадных препон, что до Леоминстера Кадфаэль добрался только через три дня. Договорившись о пристанище, он решил задержаться в приорате на пару ночей, чтобы дать роздых позаимствованной у Хью лошади. Когда он двинулся дальше, погода чуть-чуть улучшилась: снегопады прекратились, морозец больше не прихватывал, но мелкий холодный дождик не переставал моросить ни днем, ни ночью. На четвертый день он уже ехал по землям Лэйси и Мортимера близ Лэдлоу. Знакомый ландшафт радовал глаз, но рвавшееся домой сердце болезненно сжималось, ибо он по-прежнему не знал, как встретят его в том единственном месте, где он мог обрести покой.
«Я грешен! — твердил себе монах каждую ночь перед сном. — Воистину грешен, ибо я покинул обитель и орден, в верности которому клялся! Я не исполнил повеления своего аббата, повиноваться которому обязан, согласно принесенному обету. Я ушел самовольно, увлекаемый своими желаниями, и пусть я желал вызволить из беды своего сына, это меня не оправдывает. Мирскую привязанность я предпочел тому долгу, который принял на себя добровольно, безо всякого принуждения. Но если бы передо мной снова встал выбор, смог бы я поступить иначе? Нет, и тысячу раз нет! Я сделал бы то же самое, и сознание этого усугубляет мою греховность. Конечно, все мы грешны перед лицом Всевышнего, Сие надлежит помнить и принимать со смирением. Возможно, даже без сожаления и стыда. Говоря, что я непременно поступил бы так же, я, конечно же, заслуживаю осуждения, но значит ли это, что меня осудит и Господь? Пути Его неисповедимы. О чем Он спросит Джоветту де Монтроз, когда та предстанет пред очами Его? Ведь она совершила убийство, отомстила за сына, ибо у него не было отца, способного взять этот грех на себя. Голос крови и веление сердца заставили ее преступить и законы этой страны, и заповеди Церкви. Скажет ли она: „Я сделала бы это снова“? Да, конечно же, скажет! Но если мы называем греховными поступки, совершенные во имя справедливости и добра, такие, о каких неспособны заставить себя сожалеть, то воистину ли они греховны?»
Все это казалось слишком сложным. Каждую ночь, пока его не одолевал сон, монах терзался раздумьями. Но, в конце концов, ему не оставалось ничего другого, как не стыдясь и не сокрушаясь признать содеянное и сказать:
— Я весь перед вами, такой, какой есть. Судите меня, ибо таково ваше право, мне же надлежит со смирением выслушать, принять ваше суждение, каким бы оно ни было, и уплатить свой долг.
Всяк сам волен принимать решения, но потом должен за это расплачиваться. Так что в конечном итоге все просто.
На пятый день своего покаянного путешествия он добрался до мест, казавшихся ему столь родными и близкими, что, перебравшись через гряду холмов на западе графства, монах уже не мог заставить себя сделать хотя бы краткий привал и продолжал двигаться, даже когда стемнело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33