У меня нет с собой снадобий, которые погружают человека в долгий, глубокий сон. Да хоть бы и были. Ты ведь считал, что я обманул тебя, сделав своим должником без твоего согласия. Он может сказать, что я обманом вынудил его нарушить свои обязательства и тем самым навлек на него бесчестие. У меня духу не хватит поступить так с Филиппом.
— Ты прав, — согласился Оливье и неожиданно улыбнулся, — но коли так, мы должны постараться сделать все, пока он не пришел в себя. Возможно, мы и при этом превысим свои права, но об этом подумаем в другое время. А сейчас мешкать нельзя, я должен собираться. Отец, не станешь ли ты ненадолго моим оруженосцем. Помоги мне надеть кольчугу.
Оливье облачился в длинную кольчугу, чтобы походить на одного из осаждающих, которые сгрудились за стеной и собирались с силами, чтобы снова попытаться порваться в замок. Поверх кольчуги он надел полотняную тунику, на которой были отчетливо видны анжуйские львы. Кадфаэль бережно и любовно застегнул на бедрах сына пояс с мечом. Сверху Оливье накинул плащ. Это было необходимо, чтобы здесь, внутри замка, скрыть от посторонних глаз герб Жоффруа, ибо никто, кроме Кадфаэля, пока не знал, что Филипп освободил своего узника, а увидев вражескую эмблему, какой-нибудь ретивый воин мог напасть без предупреждения. Правда, и на плече плаща был вышит имперский орел, символ, с которым императрица не захотела расстаться после кончины ее первого мужа, но он почти не выделялся на темной материи, и заметить его в сумраке было трудно. Если Оливье удастся смешаться с защитниками замка и в общей сумятице проникнуть в башню, то он сбросит плащ, перед тем как выберется наружу, к осаждающим. Анжуйские львы четко выделялись на белом полотне туники даже ночью, поэтому воины императрицы должны были сразу признать его за своего.
— Я предпочел бы остаться неузнанным, — признался Оливье, расправляя под кольчугой широкие плечи и прилаживая на бедрах пояс с мечом. — Неровен час, встречу знакомых. Пойдут расспросы, что да как, а мне нельзя терять время на объяснения. Ну что ж, отец, пойдем.
Кадфаэль запер за собой дверь, и они стали подниматься по винтовой лестнице. У внешней двери монах положил руку на запястье Оливье и осторожно выглянул наружу. Поблизости все было спокойно. Только сверху, с ближней стены, доносились шаги караульных.
— От меня ни на шаг. Мы пройдем вдоль самой стены, смешаемся с ними, а там уж действуй по своему усмотрению. Лучше всего дождаться нового приступа. Защитники замка набьются в башню, чтобы его отбить, ну и ты вместе с ними. Прощаться не будем. Ступай, сынок, Бог тебе в помощь!
— Мы еще увидимся, — пообещал Оливье. Монах почувствовал, что тот напряжен и чуть ли не дрожит от радостного возбуждения. Накопившаяся за время долгого заточения энергия требовала выхода. — Я вернусь сюда завтра или открыто, или в ином обличье. Мне не раз доводилось прикрывать его спину, а ему мою. И теперь с Божией и твоей помощью я окажу ему эту услугу, хочет он того или нет.
Наружную дверь башни Кадфаэль запер на ключ, оставив все, как прежде. Они пересекли открытый двор и, держась в тени, обогнули главную башню, направляясь к месту прорыва. Шум битвы стих, и слышался лишь тревожный, настороженный гул голосов. Видимо, защитники отбили очередной натиск и теперь ожидали следующего. Все взоры были устремлены вперед, к пролому, откуда могла последовать новая атака. Двор усеивали осколки разбитой кладки, однако же зубчатая брешь казалась не столь большой, чтобы через нее легко было прорваться внутрь. Темноту на дворе рассеивал лишь свет немногих факелов да дрожащее зарево над стеной — у осаждающих выгорела уже половина крыши осадной башни.
Неожиданно из башни донесся предупреждающий клич, тут же подхваченный толпившимися у пролома воинами. Осаждающие снова пошли на штурм, густая толпа защитников качнулась вперед, словно они собирались запечатать пролом своими телами. И тут Кадфаэль почувствовал, как оторвался от него Оливье. Монах словно утратил частицу собственной плоти. Сын его, проворный и гибкий, бесшумно, словно тень, скользнул вперед и в следующее мгновение пропал из виду.
Кадфаэль подался назад, но лишь настолько, чтобы не путаться под ногами у воинов, и стал терпеливо дожидаться, когда этот приступ, как и все предыдущие, будет отбит. До сих пор осаждавшим ни разу так и не удалось пробиться во двор. Ожесточенная схватка велась в самой башне. Защитникам замка потребовалось около получаса, чтобы выбить оттуда нападающих и отбросить их на некоторое расстояние от стен. Шум боя стих, и вновь воцарилась странная тишина, напряженная и тревожная. Воины, сражавшиеся в первых рядах, вернулись из башни, чтобы передохнуть во дворе в ожидании следующего штурма. Но Оливье среди них уже не было. Он либо еще скрывался в полуразрушенной башне, либо уже выбрался оттуда и отступил вместе с бойцами императрицы. Дай Бог, чтобы он уже находился в лесу, на пути к речной переправе. Переберется на другой берег, а там прямо по дороге рукой подать до Уинстона.
Делать во дворе было больше нечего, и Кадфаэль направился в спальню Филиппа. Капеллан клевал носом, сидя у постели раненого. Дышал Филипп учащенно, неровно и неглубоко — так что и одеяло почти не колыхалось. Лицо его было мертвенно-бледным и столь же мертвенно спокойным. Он не испытывал ни боли, ни страха и не осознавал своего положения и грозившей ему опасности. — Господи, — взмолился Кадфаэль, — отврати беду! Не дай ему прийти в себя прежде времени!
Это тело будет необходимо вынести из замка вместе с телами покойных, но так, чтобы никто не заподозрил обмана. Кадфаэль подумал было о том, чтобы попросить помощи у священника, но почти сразу же отказался от этой мысли. Не стоило впутывать немолодого, усталого человека в столь рискованное предприятие, грозившее нешуточным гневом императрицы. Все следовало сделать так, чтобы никто не оказался виноватым и никто впоследствии не терзался угрызениями совести, считая себя предателем. Пока же ему оставалось лишь молиться и ждать. Сидя в углу комнаты, Кадфаэль наблюдал за тем, как дремал старик, а раненый погружался в более глубокое, чем сон, забытье. Он все еще сидел неподвижно, когда на стенах, привлекая внимание осаждающих, запели трубы. В неярких предрассветных лучах над башнями Масардери трепетали белые флаги.
Фицгилберт с подобающим эскортом спустился из деревни к воротам и вступил в переговоры с Гаем Кэмвилем. Выйдя во внутренний двор, брат Кадфаэль услышал их разговор и ничуть не удивился тому, что первым делом церемониймейстер спросил, где Фицроберт. Видимо, на сей счет он имел строжайший приказ.
— Мой лорд, — ответил Кэмвиль со стены над воротами, — ранен. Он передал мне командование и поручил обговорить условия сдачи замка. Я уполномочен заключить справедливое и честное соглашение. Если мы придем к нему, Масардери будет сдан императрице, но наше положение не столь отчаянное, чтобы мы могли пойти на позорные уступки. У нас есть раненые, есть и погибшие. Я хотел бы договориться прямо сейчас. Если таково же и ваше намерение, мы можем открыть ворота и сложить оружие без промедления. Но, если ты убедишься в нашей искренности и честности, позволь нам использовать время до полудня, чтобы навести кое-какой порядок, вывести раненых и подготовить павших к погребению.
— Все, о чем вы пока просите, справедливо, — коротко ответил Фицгилберт. — Что еще?
— Мы на вас не нападали, — столь же коротко отозвался Кэмвиль, — а сражались за своего лорда, как того требует вассальная присяга. Потому я прошу, чтобы в полдень всем воинам гарнизона было позволено беспрепятственно покинуть замок и увести с собой всех тех раненых, которые в состоянии идти. Прошу также, чтобы за тяжелоранеными вы обеспечили должный уход, а по исцелении отпустили их на волю. Ну а наших погибших товарищей мы предадим земле.
— А если я не соглашусь? — спросил Фицгилберт. Однако по вполне миролюбивому тону его голоса было ясно, что условия его устраивают, ибо он хотел получить лишь то, за чем, собственно, и явилось сюда войско императрицы. Пленные — если это люди незнатные — всего лишь лишние рты, и самое лучшее — спровадить их восвояси.
— Не согласишься — отправляйся назад, — решительно заявил Кэмвиль. — Тогда мы станем сражаться до последнего человека и до последней стрелы и заставим вас дорого заплатить за глупость и упрямство. Советую сделать правильный выбор.
— Вы оставите здесь все оружие, даже личное, — промолвил Фицгилберт. — И машины, все до единой, передадите нам неповрежденными.
Кэмвиль, окрыленный вполне удачным ходом переговоров, для виду немного поупрямился, но в конце концов, конечно же, согласился. — Хорошо, мы уйдем безоружными.
— Превосходно. Мы отпускаем вас без помех. Всех, кроме одного. Филипп Фицроберт останется здесь.
— Я полагаю, достойный лорд, что оставшимся здесь раненым будет обеспечен подобающий уход. Мы об этом говорили. Я надеюсь, что исключений не будет ни для кого. Мой лорд ранен.
— Относительно Фицроберта я никаких обещаний не давал и давать не собираюсь, — отрезал Фицгилберт. — Он будет передан нам безо всяких условий, или же соглашение не состоится.
— На сей счет, — сказал Кэмвиль, — я получил приказ моего лорда Филиппа. Я оставляю его здесь на твою милость, повинуясь этому приказу, а вовсе не потому, что боюсь твоих угроз.
Повисло долгое, опасное молчание. Соглашение оказалось под угрозой срыва, но Фицгилберт за годы усобицы привык ко всяким переговорам и полагал, что результат важнее учтивости.
— Прекрасно. Считаю наш договор вступившим в силу. Готовьтесь покинуть замок к полудню, мешать вам никто не станет. Но до полудня, пока мы не вступим во владение крепостью, я выставлю у ворот караул. Мы будем проверять, что вы станете выносить из Масардери, так что условия лучше не нарушать.
— Я всегда держу свое слово, — возмущенно воскликнул Кэмвиль.
— Вот и хорошо, не будем возобновлять ссору. А сейчас открой ворота. Я хочу посмотреть, в каком состоянии ты мне все оставляешь.
«Это значит, — смекнул Кадфаэль, — что он хочет выяснить, действительно ли Филипп тяжело ранен, беспомощен и не сможет каким-либо способом ускользнуть от императрицы».
Монах поспешно вернулся к постели больного, а вскоре в комнате появились Фицгилберт и Кэмвиль. И без того неровное дыхание Филиппа стало к тому времени булькающим и хриплым. Глаза были по-прежнему закрыты, а веки приобрели алебастровую бледность. Церемониймейстер императрицы подошел поближе и долго всматривался в изможденное, осунувшееся лицо. Что он при этом испытывал, удовлетворение или сожаление, Кадфаэль сказать не мог. Затем Фицгилберт равнодушно пожал плечами.
— Ну что же… — промолвил он, резко повернулся и зашагал прочь.
Монах слышал, как его шаги эхом отдавались в каменных коридорах башни, а затем стихли. Он ушел, будучи уверен в том, что смертельный враг его государыни не в силах и пальцем пошевельнуть, а уж тем более встать с постели и попытаться бежать от ее мщения. Когда Фицгилберт ушел и стихли звуки труб, оповещавшие оба войска об успешном завершении переговоров, Кадфаэль глубоко вздохнул и повернулся к капеллану Филиппа.
— Теперь ему хуже не будет. Самое тяжелое миновало. Ты пробыл с ним всю ночь, так что иди и отдохни как следует. Я пригляжу за ним.
Глава четырнадцатая
Оставшись наедине с Филиппом, Кадфаэль первым делом обшарил сундук и стенной шкаф в поисках одеял или теплой шерстяной материи, чтобы обезопасить раненого от холода и тряски на дорогах. Потребовалась ему и простыня, причем из тонкого полотна, такая, чтобы, когда ею укроют лицо, Филипп не задохнулся. Проделав все необходимое, монах убедился, что его подопечный выглядит точь-в-точь как покойник, подготовленный к погребению. Теперь оставалось либо положить его в часовне, либо вынести за стену, на луг, где несколько воинов копали общую могилу. И то и другое было опасно, но приходилось выбирать.
Занимаясь своими приготовлениями, Кадфаэль запер дверь и не слишком торопился ее отпирать, однако же изнутри он не мог определить, что происходит в замке. Между тем время шло к полудню, и гарнизон, надо полагать, уже собирался покинуть Масардери. А Фицгилберт наверняка обошел крепость, проверил состояние укреплений и, конечно же, отметил, что разбитая башня того и гляди рухнет. Небось уже собирает каменщиков, чтобы подлатали ее хотя бы наспех.
Кадфаэль повернул ключ в замке и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. Мимо по направлению к выходу из главной башни шли два молодых воина. Они несли снятый с одного из выходивших на двор окон ставень, на котором покоилось завернутое в саван тело. Стало быть, уже начали выносить погибших и следовало поторопиться. Мечей у воинов не было — все оружие грудой сложили в оружейной. Защитники Масардери, жизни которых более ничто не угрожало, с горестным почтением несли своего менее удачливого собрата.
Следом появился офицер из стражи Фицгилберта, на ходу беседовавший со словоохотливым мастеровым в кожаной куртке, видимо, приглашенным из деревни.
— …Стену там надобно подпереть, а не то она, неровен час, и вовсе развалится, — тараторил каменщик. — Я подготовлю деревянные подпорки, но пока велите своим людям держаться оттуда подальше. После полудня я пришлю в башню своих парней с бревнами, ну а уж каменные работы пока подождут…
Чего-чего, а дерева в окрестностях Гринемстеда было в достатке. Итак, скоро стену подопрут, пролом закроют
бревнами, ну а уж впоследствии башню восстановят в первозданном виде. «Но, — сказал себе монах, — хорошо, что я услышал этот разговор. И не худо бы мне побывать там до них, иначе кое-кого может заинтересовать, откуда там взялся плащ с императорским орлом на плече. Конечно, его мог бросить, отступая, один из осаждавших, но в такое трудно поверить — не больно-то удобно раскачивать таран с плащом на плечах. А чем меньше вопросов будет возникать у воинов императрицы, тем лучше».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33