Но сейчас перед монахом стояла совсем другая задача. Чтобы ее выполнить, ему требовался помощник, причем немедленно, пока здесь не собралось слишком много народа. Между тем офицер, проводив мастерового до дверей башни, повернул обратно. Заслышав, как тот возвращается, Кадфаэль вышел в коридор и преградил ему дорогу. Монашеская ряса, несомненно, давала ему право заботиться об усопших и в какой-то мере позволяла обращаться к другим за помощью в этих скорбных трудах.
— Достойный сэр, будь добр, — почтительно обратился он к офицеру, — не поможешь ли ты мне? Мы так и не отнесли этого несчастного в часовню.
Офицеру было лет пятьдесят. Он многое повидал, привык к тому, что бенедиктинские братья повсюду суют свой нос, и был достаточно добродушен для того, чтобы выполнить случайную и вовсе необременительную просьбу. Времени это много не займет, да и размяться ему не повредит, а то ведь до сих пор он сам не работал, а только наблюдал да командовал. После прекращения осады он, как и все в лагере победителей, пребывал в благодушном настроении. Офицер посмотрел на Кадфаэля, бросил сквозь открытую дверь не слишком любопытствующий взгляд в комнату и пожал плечами. Спальня Филиппа была невелика и обставлена с такой скромностью, что ее трудно было счесть покоями столь знатного лорда. Во время обхода замка офицер видел помещения и поудобнее, и побогаче.
— Я к твоим услугам, брат, только уж и ты не забудь в своих молитвах замолвить словечко за честного солдата. Возможно, кто-нибудь другой сделает для меня то, что сейчас я делаю для этого бедолаги.
— Аминь! — отозвался Кадфаэль. — Не сомневайся, я помяну тебя на ближайшей службе. — Монах говорил совершенно искренне, что и не удивительно, если учесть, о чем тот просил.
Итак, не кто иной, как один из воинов императрицы, подошел к изголовью Филиппа и, наклонившись, приподнял за плечи завернутое в одеяла тело. Все это время Филипп действительно лежал недвижно, не подавая никаких признаков жизни, так что Кадфаэль испугался, уж не умер ли он на самом деле, хотя тут же отогнал эту мысль. Печальную мысль, ибо на какой-то миг монаху показалось, что это он, а не Роберт Глостерский может лишиться сына.
— Возьмись лучше прямо за тюфяк, — предложил Кадфаэль, опасаясь, что резкое прикосновение выведет Филиппа из забытья. — Потом мы принесем его обратно, но сначала отмоем. Несчастный перед смертью истекал кровью.
Воин без возражений взялся за край тюфяка и поднял свою ношу с такой легкостью, словно нес ребенка. Кадфаэль взялся за другой конец, причем, когда они выносили Филиппа из комнаты, держал тюфяк одной рукой. Другой он открыл, а потом закрыл дверь в спальню. Не приведи Господи, чтобы исчезновение Фицроберта обнаружилось слишком рано. Монах хотел запереть дверь на ключ, но удержался, понимая, что это вызвало бы удивление, а то и подозрение. Они миновали заполненный оживленными, хлопочущими людьми внутренний двор и вышли из замка через открытые ворота. Стоявший на мощеной площадке караульный пропустил их, не удостоив и взгляда. Ему было велено следить, чтобы покидавшие замок не уносили с собой оружие, доспехи и другое ценное снаряжение. Мертвецы его не интересовали. Слева, совсем недалеко от мощеной дорожки, воины копали общую могилу, а поблизости, на лужайке, бок о бок были уложены убитые. У опушки леса толпились наблюдавшие за этими скорбными трудами местные жители, но держались они настороженно и близко не подходили. Они не питали особой любви ни к той ни к другой партии и радовались лишь тому, что осада закончилась и боевые действия прекратились. Кроме того, они надеялись, что теперь в Гринемстед смогут вернуться Масары. Семью, правившую в этих краях на протяжении четырех поколений, все еще любили и почитали. Снизу, со стороны речной долины, по мощеной дорожке поднималась запряженная парой лошадей повозка. Правил ею плотный, ладно скроенный бородач лет пятидесяти в темном домотканом платье и зеленой накидке с капюшоном. Одежда возницы пропиталась мучной пылью, что указывало на род его занятий. За спиной возчика сидел молодой, долговязый парень в серо-коричневой деревенской одежде. На нем тоже было нечто вроде плаща с капюшоном, только не из шерсти, а из дерюги. Завидя их приближение, Кадфаэль возблагодарил Бога.
Заметив, что на лужайке рядами уложены завернутые в саваны мертвецы — как раз в это время подносили последнего, а за носилками спотыкаясь брел понурый и безутешный капеллан, — бородач направил свою повозку не к воротам, а к месту захоронения. Остановившись неподалеку, он проворно соскочил с козел, оставив лошадей на попечение подручного, подошел к Кадфаэлю и обратился к нему, причем громко, так, чтобы капеллан мог слышать каждое слово. — Брат, тут у Кэмвиля служил мой племянник. Матушка его, сестрица, стало быть, моя, беспокоится, потому как мы слышали, будто у вас тут раненые есть да и убитые тоже. Можно мне разузнать, не стряслось ли с ним чего?
Лицо мельника оставалось совершенно непроницаемым и невозмутимым.
— Не думай о дурном, пока еще есть надежда, — промолвил Кадфаэль, глядя в бесцветные, но проницательные, светившиеся острым умом глаза.
Капеллан остановился в стороне и беседовал о чем-то с офицером стражи Фицгилберта.
— Пойдем со мной, взглянешь, нет ли твоего родича среди этих несчастных, — предложил Кадфаэль и тихонько, почти шепотом добавил: — Только не спеши.
Любая спешка могла их выдать. Вместе они пошли вдоль рядов. Кадфаэль то и дело наклонялся, чтобы на миг приоткрыть лицо покойного, и всякий раз мельник качал головой.
— Племянничка я, признаться, давненько не видал, но узнать узнаю. — Бородач говорил легко, непринужденно, и слова его звучали естественно. Получалось, что родича он ищет не слишком близкого, такого, что его потеря не станет невосполнимой утратой, но ведь нельзя же бросить родную кровь на произвол судьбы.
— Ему сейчас лет тридцать, он смуглый такой, чернявый. И до чего драться силен — и из лука стрелять, и дубинкой махать мастер. Отчаянный малый и потому вечно суется в самое опасное место. Наверняка и здесь был в первых рядах.
Они подошли к тюфяку, на котором лежал Филипп, такой неподвижный, что у Кадфаэля испуганно сжалось сердце. Лишь уловив едва слышное дыхание, монах успокоился и шепнул мельнику:
— Он здесь.
Монах откинул простыню. Бородач осекся на слове, отступил на шаг и живо наклонился. Кадфаэль при этом встал так, чтобы заслонить лицо Филиппа от всякого постороннего взгляда. Мельник долго, словно не желая верить своим глазам, всматривался, а потом медленно выпрямился и отчетливо произнес:
— Да. Этот паренек нашей Нэн. — Находчивый и смышленый, мельник выглядел опечаленным, но отнюдь не чрезмерно. Так и должен был держаться умудренный опытом человек, привыкший к тому, что в терзаемой смутами стране смерть поджидает за каждым углом. — Я так и знал. Сердцем чуял, что этому малому не дожить до седых волос. Вечно лез в самое пекло, такой уж у него был нрав. Ну да что теперь поделаешь? Его не вернуть.
Ближайший из могильщиков распрямил спину, решив минутку передохнуть, и с сочувственным видом повернулся к бородачу:
— Тяжко небось найти вот так своего родича? Ты, поди, хочешь забрать его отсюда да похоронить на родной земле? Думаю, тебе разрешат. Это будет по-божески, не то что лежать здесь, в общей яме.
Обрывки разговора доносились до ворот. Кадфаэль заметил, что караульный офицер повернулся в их сторону с явным намерением подойти и разобраться, в чем дело. Желая опередить его, монах, обращаясь к мельнику, громко сказал:
— Коли ты и вправду, как подобает доброму христианину, хочешь сам проводить племянника в последний путь, я за тебя похлопочу.
Не теряя времени, Кадфаэль деловитым шагом направился к воротам. Мельник поспешал следом. Увидя, что они направились к нему, караульный начальник остался на месте, поджидая их. — Сэр, — обратился к нему Кадфаэль, — этот человек — мельник из Уинстона, что за рекой. Среди убиенных он нашел племянника, сына своей сестры, и просит дозволения забрать тело этого малого, чтобы похоронить его дома, рядом с родными.
— Вот как? — Стражник смерил просителя взглядом, однако же беглым и не слишком пристальным. Выяснив что к чему, он тут же потерял интерес к этому более чем заурядному для военного времени случаю. Подумав с минуту, он пожал плечами. — Почему бы и нет? Одним покойником больше, одним меньше… Хоть бы их и всех разом забрали, нам же хлопот меньше. Пусть увозит своего парня. Все одно он уже больше никому крови не пустит что здесь, что в любом другом месте.
Мельник из Уинстона почтительно поклонился, коснувшись пальцами лба, и с подобающей учтивостью поблагодарил офицера. Если в его голосе и звучали ехидные нотки, то уловить их мог разве что Кадфаэль. Бородач подозвал парня в накидке из мешковины, и тот подогнал повозку поближе. Вместе они подхватили тюфяк с лежавшим на нем Филиппом и на глазах у караульных уложили на повозку. Кадфаэль, державший в это время лошадей, оказался лицом к лицу с молодым человеком и взглянул прямо в глубокие, черные с золотистыми зрачками глаза, сверкавшие под низко надвинутым дерюжным капюшоном. Ответный взгляд, полный любви и воодушевления, сулил успех. Монах не проронил ни слова. На повозке, пристроив на коленях изголовье соломенного тюфяка, сидел не кто иной, как Оливье Британец. Мельник из Уинстона взобрался на козлы, и подвода покатила вниз, к реке. Бородач ни разу не оглянулся и не погонял коней, а ехал неспешно, как подобает человеку, которому нечего опасаться и не в чем оправдываться.
В полдень у ворот появился сам Фицгилберт в сопровождении отряда воинов. Гарнизон Филиппа покидал Масардери. Раненых, которые не могли идти, защитники замка усадили на коней, а тех, кто был совсем плох, уложили на имевшиеся у них немногочисленные повозки, которые на всякий случай разместили в середине строя. Кадфаэль вовремя вспомнил об остававшемся в конюшне превосходном жеребце, которого одолжил ему Берингар, и некоторое время провел возле стойла, чтобы никто случаем не соблазнился славным скакуном. «Хью мне уши оборвет, ежели узнает, что я позволил увести лошадку у себя из-под носа», — думал монах. Поэтому во двор он вышел довольно поздно, когда под пристальными взглядами победителей из замка уходил арьергард.
Воины Фицгилберта внимательно осматривали каждого уходившего и тщательно проверяли повозки в поисках припрятанного оружия. Кэмвиль негодующе кривился, считая такое недоверие оскорбительным, но молчал, и стал протестовать, лишь когда ему показалось, что вояки императрицы слишком грубо обращаются с ранеными. Когда проверка закончилась, он повел своих людей на восток — за реку и через Уинстон к Римской дороге, с тем чтобы, скорее всего, отвести их в Криклейд. Там потрепанный гарнизон мог найти безопасное пристанище, тем паче что поблизости располагались и другие крепости Стефана — Бэмптон, Фарингдон, Пертон и Мэзбери, — по которым можно было распределить раненых. Оливье с уинстонским мельником поехали в том же направлении и успели опередить войско разве что на дюжину миль.
Сам Кадфаэль считал, что он пока еще не вправе покидать замок. Во-первых, в его стенах оставались тяжело раненные защитники, которым требовался пригляд и уход, а во-вторых, он опасался уходить прежде, чем стихнет гнев императрицы. Один Бог ведает, на кого обратит она свое мщение, когда узнает об исчезновении врага. За несколько минут до того, как основные силы императрицы, въехав во двор, принялись осматривать замок и по-хозяйски располагаться в нем, монах проскользнул в проломанную башню. С опаской ступая по грудам битого камня и щебня, вывалившегося из стены, он нашел скомканный плащ, сброшенный Оливье, когда тот отступал с осаждающими. На плече по-прежнему красовался имперский орел. Скатав плащ, он забрал его с собой в свою каморку. Кадфаэлю казалось, что плащ еще сохраняет тепло тела его сына.
Еще до темноты отряды императрицы полностью заняли замок, распределили помещения и челядь Матильды принялась развешивать шпалеры и раскладывать подушки, чтобы несколько смягчить аскетичный вид крепости и привести хотя бы некоторые покои в соответствие со вкусами их госпожи. Каминный зал вновь стал выглядеть обитаемым, хотя его убранство изменилось не так уж сильно. Повара и слуги философски восприняли смену власти: новых хозяев они стали кормить и обслуживать также, как и прежних. Поврежденную башню закрепили, заделав проломы и поставив подпорки из прочного, выдержанного дерева, но на всякий случай, от греха подальше, выставили рядом с ней караульного.
До сих пор никто еще не удосужился открыть дверь в спальню Филиппа, и его отсутствие так и не было обнаружено. Никому не пришло в голову поинтересоваться и тем, почему и гостивший в замке бенедиктинский монах, и капеллан, постоянно находившиеся возле постели раненого, теперь покинули его — обоих можно было увидеть во дворе или возле общей могилы. Все были слишком заняты, чтобы задаться вопросом — а кто же сменил их у ложа Филиппа? Прежде Кадфаэль не успел об этом подумать, но теперь, когда самое главное было сделано, решил, что он должен обнаружить пропажу Фицроберта сам, дабы не подвергать опасности ни в чем не повинных и ничего не ведавших людей. Сам, но желательно при свидетелях.
Примерно за час до вечерни он отправился на кухню, попросил кожаное ведро горячей воды и мерку вина для своего больного и уговорил поваренка помочь ему отнести тяжелое ведро через двор в главную башню.
— Он был в горячке, — пояснил монах, когда я оставил его ненадолго, чтобы присутствовать при погребении павших. — Может быть, мне удастся справиться с ней, если я его искупаю, укутаю и дам глоток вина. Не уделишь ли ты мне еще несколько минут — одному мне будет трудновато поднимать и переворачивать его.
Поваренок, долговязый юнец со всклокоченной шевелюрой, держался настороженно и замкнуто, ибо еще не знал, каково придется при новых хозяевах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33