Нам он очень нужен. Господи! Какой жуткий крик! Я очень сожалею, что вынужден взвалить на вас эту обязанность, Диллон, но вы видите, что кругом творится.— Разумеется, сэр. Полагаю, мне следует захватить с собой капитана этого шлюпа? Будет бесчеловечно разлучить их.— Конечно, конечно. Бедняга. В какую же он попал передрягу.Смертоносные бочонки были переправлены по морю, подняты на борт и погружены в трюм «Софи». То же произошло и с полудюжиной хмурых французов, несших свои мешки и сундучки. Однако праздничного настроения не чувствовалось: у матросов с «Софи», даже семейных, был какой-то виноватый, озабоченный вид. Ужасные вопли продолжали раздаваться не переставая. И когда доктор оказался у планширя, чтобы объявить, что должен остаться на борту шлюпа, Джек Обри был вынужден покориться обстоятельствам. * * * Подгоняемый устойчивым ветерком, «Ситуаен Дюран» легко скользил в темноте, направляясь в сторону Менорки. После того как вопли прекратились, Диллон поставил на руль надежного матроса, проверил немногочисленных вахтенных на камбузе и спустился в каюту капитана. Стивен мыл руки, а муж роженицы, расстроенный и убитый, держал полотенце в опущенных руках.— Надеюсь… — произнес Джеймс.— Да, да, — с готовностью отозвался доктор, оглянувшись на него. — Превосходные, без всяких осложнений, роды. Возможно, несколько затянувшиеся, но вполне нормальные. А теперь, друг мой, — продолжал он, обращаясь к капитану, — эти ведра надо бы выбросить за борт. А затем я рекомендую вам немного отдохнуть. У месье родился сын, — добавил Стивен.— Наилучшие поздравления, сэр, — сказал Джеймс. — И мои пожелания мадам побыстрее поправиться.— Спасибо, месье, спасибо, — отозвался капитан, глаза которого наполнились слезами. — Прошу вас подкрепиться, чувствуйте себя как дома.Диллон последовал его совету. Каждый сел в удобное кресло и принялся уничтожать гору пирогов, уже приготовленных к крещению малыша, которое должно было состояться в Агде на следующей неделе. Все чувствовали себя довольно непринужденно, а в соседнем помещении наконец-то уснула бедная молодая женщина, чью руку, обнявшую розового сморщенного младенца, посапывавшего у нее на груди, сжимал ее муж. На нижней палубе теперь было удивительно тихо и спокойно. Спокойно было и на палубе шлюпа, уверенно шедшего с попутным ветром со скоростью шесть узлов, на ней регулярно звучал возглас, превратившийся из похожей на лай команды, более уместной на военном корабле, в негромкий окрик, раздававшийся время от времени: «Сколько на румбе, Джо?» Было тихо, и в этой тускло освещенной посудине они рассекали ночную тьму, укачиваемые крупной зыбью. После непродолжительного пребывания в тишине, убаюкиваемые медленными ритмическими колебаниями масс воды, они могли оказаться в любой точке океана — одни на целом свете — и даже совсем в другом мире. Сидевшие в каюте мысленно находились где-то далеко, и Стивен больше не понимал, куда он и откуда движется, не ощущая движения судна и, в еще большей степени, чувства времени, в котором находится.— Лишь сейчас, — проговорил он вполголоса, — у нас появилась возможность поговорить друг с другом. Я ждал этого момента с большим нетерпением. И теперь, когда он наступил, я убеждаюсь, что мы, по существу, мало что можем сказать.— Возможно, нам даже вообще нечего сказать друг другу, — заметил Джеймс. — Мне кажется, и так все ясно.Он был совершенно прав — прав, когда речь шла о сути дела. Тем не менее они продолжали беседовать в течение всего их вынужденного заключения.— Мне кажется, в последний раз мы виделись с вами у доктора Эммета, — после продолжительной паузы произнес Джеймс.— Нет. Это произошло в Ратфарнхэме у Эдварда Фитцджеральда. Я спускался с веранды, а вы с Кенмаром в это время входили.— Ратфарнхэм. Ну конечно же. Теперь припоминаю. Это произошло сразу после заседания комитета. Припоминаю… По — моему, вы были на короткой ноге с лордом Эдвардом?— Мы с ним сблизились в Испании. В Ирландии я видел его все реже. Он водился с друзьями, которых я не любил и которым не доверял. И я в его глазах придерживался умеренных, чересчур умеренных взглядов. Хотя, видит бог, в те дни я был полон рвения бороться за счастье всего человечества, полон республиканских идей. Вы помните вопросник?— Какой именно?— Тот, что начинается со слов: «Прям ли ты?» — «Прям». — «Насколько прям?» — «Прям как тростник». — «Тогда продолжай». — «В правде, в истине, в единстве и свободе». — «Что у тебя в руке?» — «Зеленая ветка». — «Где она впервые выросла?» — «В Америке». — «Где расцвела?» — «Во Франции». — «Где ты ее посадишь?» — А дальше я не помню. Я этого испытания не проходил. Просто дело до него не дошло.— Наверняка так оно и было. А я его прошел. Мне казалось в те дни, что слово «свобода» сияет особым значением. Но даже тогда я скептически относился к слову «единство»: в нашем обществе за одним столом оказываются весьма странные типы. Священники, деисты, атеисты и пресвитериане, нелепые республиканцы, утописты и люди, которые просто недолюбливали Бирсфордов. Насколько я помню, вы и ваши друзья были прежде всего за освобождение рабов.— За освобождение и реформы. Я вообще не имел никакого представления о том, что такое республика. Разумеется, то же можно было сказать и о моих друзьях из комитета. Что касается Ирландии, то в ее нынешнем состоянии республика скоро превратилась бы в карикатуру. Католическая республика! Разве это не смешно?— В этой бутылке бренди?— Да.— Между прочим, ответ на последний пункт вопросника звучал так: «Под короной Великобритании». Стаканы у вас за спиной. Я знаю, что дело происходило в Ратфарнхэме, — продолжал Стивен, — потому что я целый день пытался убедить лорда Эдуарда не продолжать разрабатывать легкомысленные планы восстания. Говорил, что я всегда был против насилия и что даже если я не был бы противником такового, то вышел бы из организации, если он станет настаивать на таких диких, фантастических идеях, которые погубят его самого, Памелу, погубят дело и бог знает сколько храбрых, преданных людей. Он посмотрел на меня этаким трогательным, озабоченным взглядом, словно жалея, и сказал, что должен встретиться с вами, с Кенмером. Он совершенно не понимал меня.— У вас есть какие — нибудь известия о леди Эдвард — о Памеле?— Я знаю лишь то, что она находится в Гамбурге и что семейство ухаживает за ней.— Она была красивейшей и добрейшей женщиной из всех, кого я встречал. И очень храброй.«Это верно», — подумал Стивен и уставился на свой стакан с бренди.— В тот день, — произнес он вслух, — я израсходовал гораздо больше душевных сил, чем когда-либо за всю свою жизнь. Уже тогда меня не интересовало никакое «правое дело» и никакая теория правления. Я и пальцем бы не пошевелил ради мнимой или подлинной независимости какой-то страны. Однако вынужден был вкладывать в свои слова столько пыла, словно я горел тем же воодушевлением, как в первые дни революции, когда нас переполняли чувство добродетели и любовь к отечеству.— Отчего же? Почему вы должны были так говорить?— Потому что мне следовало убедить лорда Эдуарда в том, что его идеи разрушительны и глупы, что о них известно Замку и что он окружен предателями и доносчиками. Я приводил свои доводы последовательно и убедительно — лучше, чем мог себе представить, — но он совсем не следил за ними. Его внимание постоянно отвлекалось. «Взгляните, — сказал он, — на тисе возле тропинки сидит малиновка». Единственное, что ему было известно, это то, что я настроен против него. Поэтому он остался глух к моим доводам. Если бы он только был способен прислушиваться к ним, ничего, возможно, не случилось бы. Бедный Эдвард! Прям как тростник! А сам был окружен такими криводушными людьми, каких только знал свет, — Рейнольдсом, Корриганом, Дэвисом… О, это было жалкое зрелище.— Неужели вы и в самом деле не пошевелили бы пальцем даже ради достижения умеренных целей?— В самом деле. После того как революция во Франции окончилась полным крахом, сердце мое заледенело. Увидев в девяносто восьмом году грубую жестокость, дикие безумства, которые творили обе стороны, я стал испытывать такое отвращение к толпам людей, ко всяческим идеям, что не сделал бы и двух шагов ради того, чтобы реформировать парламент, предотвратить создание союза или способствовать приближению золотого века. Имейте в виду, я выступаю лишь от своего имени, выражаю лишь собственные взгляды, но человек как частица какого-то движения или толпы мне безразличен. Он утрачивает человеческие черты. И я не имею никакого отношения к нациям или национализму. Единственные теплые чувства, которые я испытываю, это чувства к людям как индивидам. Мои симпатии лишь на стороне отдельных личностей.— Вы отрицаете патриотизм?— Любезный мой друг, я покончил со всякого рода спорами. Но вы, так же как и я, понимаете, что патриотизм — это абстрактное понятие. Причем оно обычно обозначает или такое выражение, как «Это моя страна, права она или нет», что звучит подло, или же такое выражение, как «Моя страна всегда права», что глупо.— Однако на днях вы не позволили капитану Обри исполнить «Полегли хлеба».— Разумеется, я не всегда последователен, особенно в мелочах. А кто из нас последователен? Видите ли, он не понимал смысла мелодии. Никогда не был в Ирландии, а во время восстания находился в Вест — Индии.— А я, слава богу, был в это время у мыса Доброй Надежды. Было ужасно?— Ужасно? У меня нет слов, чтобы описать ошибки, медлительность, убийственную путаницу и глупость всего происходившего. Восстание не достигло ничего, оно на сто лет задержало предоставление Ирландии независимости; посеяло ненависть и насилие; породило подлое племя доносчиков и таких тварей, как майор Сирр. Кроме всего, оно сделало нас жертвой любой продажной души, которая вздумает нас шантажировать. — Стивен помолчал, затем продолжил: — Что касается той песни, то я поступил таким образом отчасти потому, что мне было неприятно слышать ее, а отчасти потому, что неподалеку находилось несколько матросов — ирландцев, причем ни один из них не был оранжистом Оранжист — (от имени ВильгельмаIII, принца Оранского) член тайного общества, созданного в Ирландии в 1795 г. с целью утверждения доминирующей роли протестантской религии.

. Было бы жаль, если бы они возненавидели своего капитана, хотя у него и в мыслях не было как-то оскорбить их.— Мне кажется, вы к нему очень расположены?— Расположен? Возможно, что и так. Я не назвал бы его закадычным другом — для этого я недостаточно изучил его, но я очень к нему привязан. Жаль, что этого нельзя сказать о вас.— Мне самому жаль. Я прибыл на судно, полный лучших намерений. Я слышал, что он непредсказуем и своенравен, но хороший моряк, и я очень бы хотел быть им довольным. Но сердцу не прикажешь.— Это правда. Но вот что любопытно. По крайней мере, для меня. Я испытываю уважение, больше чем уважение, к вам обоим. У вас есть к нему какие-то определенные претензии? Если бы мы с вами были восемнадцатилетними юношами, я бы спросил: «Чем плох для вас Джек Обри?»— И я бы, пожалуй, ответил: «Всем, потому что он командует, а я нет», — с улыбкой ответил Джеймс. — Но послушайте, стоит ли при вас критиковать вашего друга?— Конечно, у него есть недостатки. Знаю, Обри очень честолюбив во всем, что касается его службы, и никому не позволит себя взнуздывать. Мне хотелось узнать, какие его качества оскорбительны для вас? Или же это можно выразить фразой: «Non amo te, Sabidi» Я не люблю тебя, Сабиди (лат.).

? — Пожалуй, что так. Трудно сказать. Конечно, он может быть очень приятным собутыльником, но порой он, словно бык, проявляет свою британскую бесчувственность… И разумеется, есть в нем черта, от которой меня больше всего коробит: это его погоня за призами. Царящая на шлюпе дисциплина и постоянные учения больше напоминают порядки, которые более уместны на умирающем с голоду капере, а не на корабле флота Его Величества. Когда мы преследовали тот несчастный полакр, он всю ночь не покидал мостик. Можно было подумать, что мы гонимся за военным кораблем, чтобы покрыть себя славой. И этот приз едва не удрал от «Софи». Недаром были пущены в ход тяжелые орудия, причем обоих бортов. — А что, преследовать капера — такое уж недостойное занятие? Я задаю этот вопрос из чистого невежества.— Видите ли, у капера совершенно другая цель. Капер сражается не ради славы, а ради выгоды. Он наемник. Барыш — вот что его raison d'etre Смысл существования (фр.).

. — Значит, тяжелые орудия должны добывать не деньги, а лавры?— Ну конечно же. Вполне возможно, что я не прав, завидую и лишен великодушия. Прошу прощения, если оскорбил вас. И я охотно соглашусь, что он превосходный моряк.— Господи, Джеймс, мы достаточно давно знаем друг друга, чтобы выражать свое мнение свободно, без обид. Не передадите мне бутылку?— Ну что ж, — отвечал Джеймс Диллон, — если я могу говорить откровенно, словно самому себе, то вот что я вам скажу. Я считаю, что благосклонность капитана к этому петушку Маршаллу неприлична, если не сказать грубее.— Внимательно слушаю вас.— Вы знаете, что он собой представляет?— И что же он собой представляет?— Он содомит.— С чего вы взяли?— Я располагаю доказательствами. И мог бы их представить в Кальяри, если бы это понадобилось. Он влюблен в капитана Обри — вкалывает на него, словно мальчишка-камбузник. Если бы ему позволили, он бы выдраил капитанский мостик камнем. Он гоняет людей почище боцмана, лишь бы заслужить его улыбку.— Правда, — кивнул головой Стивен. — Но не думаете же вы, что Джек Обри разделяет его наклонности?— Не думаю. Но полагаю, что ему о них известно, а он поощряет этого красавца. До чего же мы договорились… Я зашел слишком далеко. Возможно, я пьян. Мы осушили почти целую бутылку.— Да нет же, — пожал плечами Стивен. — Вы жестоко ошибаетесь. Будучи в здравом уме и трезвой памяти, я уверяю вас, что он не имеет об этом никакого представления. Джек подчас не слишком наблюдателен. Он смотрит на мир просто, и, по его мнению, педерасты вздыхают лишь по юнгам, певчим да еще тем бесполым созданиям, которые водятся в борделях Средиземноморья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61