Одна из них была невеста на выданье — Зейнеп, а другая — красавица Хадиша, жена султана Атбасарского уезда. Хозяина дома, Кусбека-тюре, ближайшего родственника Масана, не было тогда дома, зато там же ночевали двое молодых людей из тюре. Пожилая хозяйка потому и положила Есиркегена спать в женскую постель, чтобы не случилось недозволенного.И не напрасно. В те простые времена в традициях настоящих джигитов было нарушать девичий сон. Красивый чернобородый гость принялся из своего угла рассказывать сказки мальчику, и тот, пригревшись между теплыми телами женщин, вскоре заснул. * * * Проснулся он оттого, что ему приснилась буря на озере. И действительно, большая русская никелированная кровать раскачивалась, словно лодка. Он вспомнил, что сказала ему старая бабушка, укладывая на ночь: «Смотри, чтобы никто не украл твоих тетушек… Чуть что — кричи!» Он протянул руку к лицу Хадиши и нащупал там жесткую бороду. Мальчик, который многое уже понимал, ревновал свою красивую родственницу. Он хотел уже громко крикнуть, но вдруг почувствовал, как лежащая по другую сторону Зейнеп пытается через себя переложить его к стене. Почувствовав, что он проснулся, она вдруг стиснула его жаркими руками. «Давай делать, как они!» — шепнула она, и вдруг его охватило неведомое. Он беспрекословно подчинялся всему, что она с ним делала…Наутро, стесняясь теток, мальчик убежал от них спозаранку и до самого отъезда не заходил больше к ним. И вот сейчас он приехал навестить свою двоюродную тетку Зейнеп в ее ауле…Сколько же ему сейчас лет?.. Ну да, семнадцать… Зейнеп быстро оделась, сама прибрала постель.— Ассалаумагалейкум!..Вошел Есиркеген со сложенной вдвое плетью в руке. Он давно уже был не мальчик. Об этом лучше всего говорили довольно густой пушок над верхней губой, вытянувшиеся отвердевшие скулы, ширина плеч. Несмотря на то что Есиркеген учился с русскими, одет он был по богатой аульской моде. На голове красиво сидела голубая бархатная шапка, отороченная серым каракулем. С голубым плюшевым воротником был и короткий сюртучок из белой верблюжьей шерсти. Широкие штаны из голубого бархата свободно падали на черные блестящие хромовые сапоги с высокими, в три пальца, каблуками…Зейнеп одним взглядом охватила его всего, с ног до головы… Да, такой парень вполне может вызывать любопытство у девушек. Она пошла к нему с широко раскрытыми объятиями, и щеки Есиркегена чуть не сгорели он жарких тетиных поцелуев. Он почуствовал теплоту ее тела, вспомнил происшедшее с ним шесть лет назад и почти силой освободился из ее объятий.— Ну, как живет ваш аул? Как отец с матерью — живы, здоровы?Зейнеп сияла от радости.— Здоровы… Все хорошо…— Да ты посмотри, какой джигит вырос! — Она, видимо, поняла, что он вспомнил ту ночь, и звонко рассмеялась. — Говорили, что ты в городе учишься. Уж городские девушки, наверно, научили тебя кой-чему!..Есиркегену не понравилось, что она говорит с ним в шутливом тоне, но ответил учтиво:— Учиться там приходится у учителей, а не у девушек.— Ну уж, не скромничай. У городских все так устроено, как и у нас… * * * Быстро закололи барана, поставили самовар. Пили настоянный на вяленом приреберном жире казы кумыс. На обед были приглашены два аксакала. Поговорив о делах в мире и пожелав хорошего здоровья жене ага-султана и ее племяннику, они ушли…Зейнеп уже подробно принялась расспрашивать его о городской жизни. Как бы между прочим интересовалась она, на городской или аульной собирается он жениться, а потом прямо спросила, отведывал ли он городских женщин. Она так заманчиво смеялась, что Есиркеген не знал, куда девать глаза. Он краснел, каждый раз надувал губы, отвечал невпопад. Хоть и было ему почти семнадцать, но душой он был чист, как весенний нераспустившийся бутон.А Зейнеп… Чем больше удивления было в прозрачно-чистых глазах юноши, тем более двусмысленными становились ее шутки. Она лежала на постели, животом подмяв под себя подушку и беспрерывно смотрела на него. То и дело взбрыкивала она ножками, и шелковая ткань сползала, обнажая полные белые икры. Маленькой ручкой она игриво трепала его волосы. Пухлые пальчики ее подрагивали…Никто в ауле не воспринимал как грех их долгое пребывание вместе. И бедный юноша, у которого уже были совсем другие, более высокие понятия об отношениях между мужчиной и женщиной, не знал, куда ему деваться. Он приехал сюда по настоянию деда Масан-бия, чтобы передать поклон родственнице, и совсем забыл про ту ночь. Когда солнце склонилось к закату, Есиркеген собрался было уезжать, но Зейнеп не отпустила его.— Куда же ты торопишься, словно дома молодая жена заждалась? Переночуй, отдохни как следует…Она так умоляла его, что он вынужден был остаться. Вечером Есиркеген навестил своих товарищей, которые, как и он, гостили на каникулах у родных. Они сказали, что поедут только утром, и ему волей-неволей пришлось вернуться в тетину юрту.Роскошный ужин устроила Зейнеп для Есиркегена, позвала двух его соучеников и некоторых аксакалов. Они хорошо поговорили и далеко заполночь разошлись по своим юртам. Зейнеп сама постелила Есиркегену перину на почетном месте, укрыла его красным шелковым одеялом на козьем пуху, потом, потушив восьмилинейную керосиновую лампу, ушла за спинку кровати и принялась там раздеваться.Медленно раздевалась она, и все клокотало у нее в груди от бессильного гнева. Повернувшись в противоположную сторону, юноша сделал вид, что крепко заснул. Не было для нее страшнее муки. При всей своей настойчивости, она все же не решалась открыто позвать его к себе или лечь с ним рядом. Недосягаемой звездой в небе был для нее сейчас этот лежащий в трех шагах молодой мужчина, и ей казалось, что она умрет, если не достанет эту звезду. * * * С боку на бок переворачивалась Зейнеп на своей огромной никелированной кровати, раздавался призывный серебряный звон, который еще больше распалял ее. Да и ночь выдалась какая-то невыносимо душная, и ей казалось, что все ее истомившееся тело поджаривают на медленном огне. Неужели этот щенок не мужчина? Здесь рядом, ждет его такое наслаждение, а он спит себе! Что же может сдерживать его?Она сначала хотела встать и выгнать его из дому, потом готова была броситься на колени и умолять его о пощаде. А он спал и сладко посапывал во сне… Нет, это уже задевало ее женскую честь! Неужели она такая некрасивая, что молодые джигиты уже спят с ней в одной юрте и не хотят коснуться ее!..— Ну погоди!.. — прошептала она и, накинув халат, вышла на улицу. Притворявшийся до сих пор спящим Есиркеген повернулся к двери и с любопытством посмотрел ей вслед. Он уже чуть было действительно не заснул, но тем временем вернулась Зейнеп в сопровождении рабыни, которая несла большой медный таз для купания. Родственница скользнула взглядом по крепко зажмурившему глаза юноше и удовлетворенно усмехнулась про себя.— Погоди, дорогой! — еще раз прошептала она.Есиркеген сквозь сомкнутые веки удивленно наблюдал за приготовлениями. Рабыня поставила таз посередине юрты — на то место, где разжигают огонь. Потом она принесла со двора медный чайник и ведро горячей воды. Зейнеп спокойно сбросила с себя роскошный халат и осталась совсем голой…— Ничего, он спит! — сказала она рабыне и принялась мыться. Тело ее светилось в лунном свете, лившемся в юрту через открытый тундук. Рабыня лила на нее воду, и она мыла себя, придерживая рукой тяжелые груди. Длинные черные косы вились между ними, теряясь где-то в полутьме бедер. Запах душистого городского мыла распространялся от нее…Есиркеген застонал. Она удовлетворенно повела полными белыми плечами и велела рабыне унести все на улицу. Затем заперла дверь на крючок, встала на то же место посредине юрты и начала долго и тщательно обтирать нагое тело большим ворсистым полотенцем.Есиркеген сходил с ума на своей перине. Он было уже приподнялся, чтобы идти к ней, как вдруг послышался приближающийся топот коней. Залаяли, зарычали аульные собаки, громкие мужские голоса раздались в ночи. Слышно было, как неизвестные всадники подъехали к самой юрте, стали слезать с лошадей.— Эй, ты дома, несносная баба?Это был Конур-Кульджа. Зейнеп живо юркнула на свою кровать и откликнулась уже оттуда:— Дома, конечно… — голос у нее был на удивление сонным. — Где же мне еще быть в такой час?.. А ты не мог выбрать другого времени для приезда!Она прошлепала к двери, открыла ее. Конур-Кульджа ввалился, заняв сразу половину юрты.— Люди гибнут… Весь Есиль окрашен кровью, а ты спишь здесь, не ведая забот.Сон словно бы соскочил с Зейнеп.— Что случилось?Конур-Кульджа не удостоил ее ответом. Только когда снял он свой украшенный позументами мундир подполковника, заметил ага-султан скорчившегося на своей постели Есиркегена.— Что это еще за косматый черт тут у тебя? — грозно прохрипел он жене.— Мой племянник из аула Масан-бия…— Что-то не убывает у тебя племянников в отсутствие мужа! — проворчал, успокаиваясь, Конур-Кульджа. — Уж не сын ли это сестры Жамантая, что учится в городе?— Он самый, Есиркеген…— Ага, в таком случае спи, джигит. Утром поговорим. — Он уселся на скрипнувшую кровать, вытянул ногу в хромовом сапоге:— Жена, стащи-ка сапоги!Зейнеп выкрутила фитиль у лампы, стянула с него сапоги, отнесла их поодаль и тут только заметила, что на муже лица нет.— Что с тобой? — В голосе ее слышалось участие. — В чем дело? Почему ты не рассказываешь мне?Конур-Кульджа зарычал, как пес на цепи:— Тебе-то что за дело до всего этого! Не бойся, то, что всегда необходимо тебе, я привез в целости и сохранности. Хоть это, слава Богу!.. Лучше подай-ка мне кумысу, если есть у тебя…Зейнеп налила в большую пиалу кумысу, подала ее сидящему в одной рубахе Конур-Кульдже:— Сходи на улицу и узнай, как там устроились мои люди!Она вышла и вскоре вернулась:— Кроме охранников по краям аула, никого больше не видно…— Хорошо, что не потревожили людей. Пусть кажется, что нас здесь нет… Ладно, иди сюда!Он грубо дернул ее к себе и навалился, не обращая никакого внимания на лежащего в трех шагах Есиркегена. Она была довольна и даже не представляла, что муж приехал сюда, едва избежав смерти…Проснувшись утром, люди услышали о взятии сарбазами Кенесары Акмолинской крепости. Немало людей тайно радовались этому. На первый взгляд казалось, что разрушительный ураган войны миновал этот оказавшийся в стороне аул, но тревога чувствовалась во всем. * * * За утренним чаем Конур-Кульджа строго посмотрел на молодую жену:— Ладно, хватит плакать из-за этой крепости. Понадобятся белому царю крепости — еще настроит. Кара-Иван сейчас на пути в Омск. Пусть занимается этим с генералом Талызиным. А у меня и своих дел по горло…— Да, нужно думать о своих делах…Она вытерла обильно текущие по лицу слезы и снова засияла. Взгляд ага-султана задержался на Есиркегене:— Ты по-русски хорошо умеешь?— Умею…— Мой писарь погиб в Акмолинске. Пока не найду нужного человека, оставайся здесь.Зейнеп не удержалась:— Ведь он отстанет от учебы. Пригласи лучше для этого старшего мальчика…Под старшим мальчиком она подразумевала Жанадила.— Погубила младшего мальчика, а теперь хочешь и старшего, — проворчал Конур-Кульджа. — Довольно, не влезай в разговор мужчин. Выберешь соседей по совету жены — обязательно угодишь в руки врагов. А Жанадил никуда не денется, найдется и ему работа…— Хорошо, я останусь, — согласился Есиркеген.— В таком случае прочти и переведи мне эту бумагу. Она давно уже поступила, но из-за этого кровопийцы Кенесары я так и не ознакомился с ней… Вслух прочитай, а то у меня болят почему-то глаза…Это был ответ генерала Талызина на письмо Конур-Кульджи, в котором ага-султан просил возместить ему потерю скота, угнанного джигитами Кенесары. Генерал объяснял ему создавшееся положение, пообещал в самое ближайшее время принять соответствующие меры в отношении Кенесары, а по поводу возмещения ущерба приписал всего лишь несколько слов. Он рекомендовал сделать это за счет дополнительного налога.«Разрешаю восполнить убыток за счет вверенных вам киргизов…» Есиркеген прочитал это и в ожидании посмотрел на Конур-Кульджу.Конур-Кульджа помрачнел… Если столько генералов с блестящими медными пуговицами не могут обуздать одного Кенесары, то зачем тогда так много требуют от него! Легче всего предложить ввести дополнительные налоги, а вот как осуществить это?Нынче, когда в Кокчетавском и Каркаралинском уездах стали собирать ясак по уложению тысяча восемьсот двадцать второго года — по одной голове скота от каждой сотни, — то сколько аулов сразу переметнулось к Кенесары. Скот всегда был для казаха дороже жизни, потому что нет у него другого богатства. * * * "Да, попробуй вернуть сейчас семнадцать тысяч чистопородных лошадей. Люди обнищали за зиму и все чаще посматривают в сторону степи: не видать ли джигитов Кенесары. Правда, казахов Кара-Откеля благодаря мне освободили от налогов до сорокового года, а за добро следует платить добром. И если они сами не догадаются об этом, придется напомнить. Почему Кенесары мог отобрать у меня лошадей, а я должен церемониться с какой-то чернью? Отберу, вместе с кровавым мясом вырву, если будут сопротивляться. Судьба всех их в моих руках, и пусть знают это.А потом, разве я не знаю их настроения? В душе каждый из них — мятежник. Вот пусть и пеняют на своего Кенесары за дополнительный налог!Пока что нужно съездить в Омск и поговорить с глазу на глаз с самим генерал-губернатором Горчаковым. Он, конечно, сразу примет меня. Даже простого черного казаха Боштая Турсынбаева принял князь, когда тот передал ему, что баян-аульские жители хотят переметнуться к Кенесары. И большой отряд направил туда. Горчаков должен пойти мне навстречу, а надеяться на одного Талызина нельзя…"После чая Конур-Кульджа остался наедине с Есиркегеном и распределил дополнительный налог в семнадцать тысяч лошадей в свою пользу на девять из восемнадцати волостей Акмолинского округа. Это были волости, не вовлеченные пока в мятеж Кенесары. Семь волостей должны были дать каждая по тысяче лошадей, а частично поддерживавшие Кенесары Атбасарская и Кургальджинская волости — по полторы тысячи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43