Это самое слово, «афророссиянка», оказывается, было записано в Ксюшином российском паспорте, там, где указывают национальность. Из какой именно страны прибыл тот самый африканец, который был виновником Ксюшиного рождения, никто не знал, даже ныне покойная мамаша, а писать в графе национальность «русская» паспортистам было как-то неловко, вот они и думали довольно долго. Конечно, Ксюша никакого другого языка, кроме русского, не знала (во всяком случае, до той поры, пока не занялась проституцией), но у любого мента, которому был бы предъявлен паспорт на имя Щаповой Ксении Николаевны, 1973 года рождения, русской, возникли бы серьезные сомнения при взгляде на физиономию хозяйки этого документа. С другой стороны, написать «негритянка» означало то же самое, что написать «белая». Начальник паспортного стола увидел в газете «Правда» слово «афроамериканец» и повелел паспортистке засандалить в графе «национальность» эту самую «афророссиянку».Ксюше было по фигу, каково ее официальное название. Цвет кожи это все равно не могло поменять. Расизма в СССР вроде бы и не было, но у многих при взгляде на нее лица неприятно менялись. Живи она в нормальной семье и вращайся в среде обычных детей, наверно, было бы ей туго. Дразнили бы, сторонились, брезгливо морщились, сидя за одной партой. Но поскольку мамаша у нее то и дело либо садилась в тюрьму, либо лечилась от алкоголизма, Ксюша большую часть жизни провела в детдомах и интернатах. Это была не сахарная жизнь, но когда всех одинаково наряжают, кормят одним и тем же по одинаковым негустым нормам, кладут спать в одно и то же время в одни и те же койки, ругают одними и теми же словами, то и все остальные отличия как-то стираются. Детдома и интернаты Ксюшке попадались не самые плохие, и она там чувствовала себя намного лучше, чем в те редкие периоды, когда мать приходила из заключения. Особенно ей доставалось, пока маленькая была. Потом, когда Ксюшка выросла, а мать здоровье пропила, стало проще.Конечно, в советские времена КГБ не оставил бы девчонку без внимания. Нашли бы ей дело, обучили бы нужному языку и отправили бы секретаршей к какому-нибудь чернокожему лидеру африканского национально-освободительного движения, чтобы она потом помаленьку информировала соответствующие органы, стоит ли этого лидера кормить и не продался ли он, скажем, китайцам. Но, увы, Ксюшке не повезло. Поступив после восьмилетки в ПТУ, она окончила его только в 1991 году, когда всем стало не до Африки.Про то, как Ксюша овладела своей нынешней специальностью, она Гребешку не рассказывала. Не потому, что стеснялась, а потому, что это было неинтересно и несмешно. Зато рассказала, как путешествовала по миру: побывала и в Германии, и в Дании, и в Голландии, и в Греции, и в Турции. Даже на Тайвань как-то залетела. В Африку, правда, так и не попала, потому что там и без нее таких до фига. Америку (хоть Северную, хоть Латинскую) тоже не особо удивишь. Да и в Европе, в общем, уже понаехало всяких. Но все-таки такого, чтобы русская и черная, там редко видели, поэтому спрос на нее был повышенный и заработала она неплохо. С Элькой они еще в Питере подружились и в Германии вместе вкалывали.От Гребешка особых откровений относительно его нынешней работы не потребовалось. Но зато он мог порассказать кое-что об истории деревни Конец, в которой некогда жили предки афророссиянки. Конечно, Гребешок тут и сам в последние годы бывал нечасто, но в детстве приезжал каждый год. Поэтому он помнил, в какой избе кто жил и почему в одной живут, а в другой уже никого нет. Ксюша попросила рассказать, какой была ее бабушка Дарья Петровна. Гребешок Дарью Петровну помнил не очень, но кое-что подсобрал в памяти, а остальное сам придумал. Получился образ нежной и доброй бабули, святой по жизни. Конечно, Гребешку, как парню с высшим гуманитарным образованием — юрист все-таки дипломированный! — создать этот положительный персонаж удалось без труда, но к реальности он имел, видимо, не самое близкое отношение.— Что ж она, падла такая, меня к себе не забрала? — резонно спросила Ксюша.— Не знаю, — пожал плечами Гребешок, — может, мать твоя не разрешала?— Ладно тебе… — отмахнулась Ксюша. — Мать за эти годы на воле так мало побывала, что бабка могла и без нее взять. Знаю я, почему. Потому что стыдно было чернушку сюда привозить, соседям показывать. Никем я для нее не была. Ни внучкой, ни ребенком, ни вообще человеком. А ты мне сказки плетешь, утешаешь… Но я не в обиде. Ты хороший парень. Мишка, хотя и бандит, по-моему.— Давай не будем о спорте? — предложил Гребешок. — Я о твоем хобби тоже молчу.— Не будем. А о чем будем?Гребешок хотел сказать: «О любви», но постеснялся. Промолчал.Они прошли всю деревню. Улица закончилась, упершись в изгороди из жердей, ограждавших два соседских огорода — здесь их называли садками. Никаких деревьев в этих садках не было, а росла картошка. Между изгородями, по меже шла узкая тропинка в сторону мрачного, темного леса. Он был совсем недалеко— кусты начинались метрах в тридцати от огородов.— Вот почему эта деревня называется Конец, — догадалась Ксюша, — тут конец дороги, конец пути.— Тропка-то еще есть. Не забоишься в лес ночью?— Лес не город, чего тут бояться?— Волков, кабанов. Тут и медведь, говорят, появлялся.— По-моему, все зверье сейчас от людей разбегается. Кроме крыс и тараканов. Только я не пойму, зачем тебя в лес тянет?— Так, прогуляться…— Понятно. А я-то думала, что ты мне потрахаться предложишь. Хотела сказать, что в доме удобнее.— Издеваешься?— Ни чуточки. Мы с Элькой вообще-то за этим гулять отправились. Она вас еще днем приметила. Других нет. Не пилить же за семь километров в Воронцово, когда тут все рядом.— Знаешь, — сознался Гребешок, — мы сегодня на это дело не настроены. Вторую ночь не спим. Может, даже третью. И днем не очень отсыпались. А погулять вышли, чтобы нервы успокоить. И насчет леса я просто так, для понта сказал. Пошли по домам?— Пошли… — с легкой издевочкой согласилась Ксюша. — Хорошо, что вовремя сообразил, чего сказать. А то я уж подумала, будто ты решил, что с дикой негритянкой только в лесу можно. На елке, за неимением пальмы. «Африка ужасная — да-да-да! Африка опасная — да-да-да! Не ходите, дети, в Африку гулять…»— Не злись, а? Хорошо прошлись, проветрились, посмеялись — разве мало?— Мне — мало, во мне дикие страсти кипят. У меня вообще мозгов нет, разве не знаешь? Негры — они не люди. Не слышал? Обезьяны мы, гориллы лысые.— Не дури, Ксюшка, — Гребешок обнял афророссиянку за талию. — Зачем глупости молоть?— Знаешь, я сейчас один случай вспомнила. Снял меня в Питере приезжий. Наш, русский, по-моему, из Сибири откуда-то. Богатый фраер, прикинут по фирме. Номерок снял крутой, для импортных. При нем два мордоворота, конечно. Ясно, что для экзотики выбрал. Не пробовал раньше черных. Ну, угостил немножко и вежливо так говорит: «Пойди помойся!» Я-то, дура, вначале не поняла. Думала, может, сомневается, что я после предыдущего не окатилась. Клиент всегда прав — нет проблем, ванна в номере, далеко не бегать. Ну, вернулась. Легли, поработали. Я опять в ванну пошла. Выхожу, а он стоит перед зеркалом и себя рассматривает: не испачкался ли случайно о черноту? А сам, между прочим, перед тем, как ложиться, не мылся ни фига. Пропрелый весь, вонючий, сальный… Тьфу! Все вы, мужичье, одинаковы.И решительно отстранив Гребешка, Ксюша зашагала к дому. Миша задержался, переваривая сказанное, затем сорвался с места и догнал. Остановил, взял за плечи и, отчего-то волнуясь, сказал:— Прости, пожалуйста. Я обижать не хотел, правда.— Ладно, завяжем, сама виновата. Не так все надо, не так как-то. Только я просто не знаю, как надо. В смысле, не как на работе, а как для души. Элька— та умеет. Она ловкая. А я нет.— Может, еще научишься? — усмехнулся Гребешок, взял Ксюшу за руку, положил ее небольшую ладошку на свою, распухшую и забинтованную, и поднес к губам. — Шоколадка ты моя…— Ох, зря ты это сделал! — пробормотала Ксюша, тяжко задышав, и неожиданно прильнула к Гребешку.— Сердечко у тебя тюкает, — заметил тот. — Быстро-быстро. И осторожно прижался губами к влажному пухлому рту Ксюши.— Ой, дура-ак… — прошептала Ксюша. — Я ведь могу поверить, будто ты влюбился. А назавтра увидишь при свете — исплюешься…— Нет, — мотнул головой Гребешок, которому показалось, что зря он начал расписываться в усталости. И, обняв покрепче гибкую и трепетную Ксюшу, опять припал к губам. Теперь намного сильнее и жаднее. Ласково провел руками по ее плечам, спине, талии…— Нет, — сама себе запретила Ксюша и нехотя, но все же отпихнула Гребешка, — не надо… Играешь ты со мной, а я могу всерьез принять. Понимаю, что врешь, а очень хочу обмануться. Пусти!Она опять вырвалась — Гребешок, правда, не больно и удерживал — и побежала к своему дому. Хлопнула калитка, но топота по деревянному настилу Михаил не услышал. Остановилась.Гребешок подошел к калитке, Ксюша обернулась, белки на темном лице сверкнули при лунном свете. Тяжело дышала, сдавленно, видно, внутри что-то бурлило и кипело.— Не входи, а? — пролепетала она. — Пожалей… Дурею я.— Я тоже, — сознался Гребешок. — Наверно, раз в году и сдуреть полезно.— Сам же завтра будешь психовать. Прыщ увидишь, подумаешь, будто СПИД поймал.— СПИД не дым, глаза не выест. — Беспечно произнеся эту фразу. Гребешок вошел в калитку, и Ксюша порывисто обхватила его.— Ну, ты сам выпросил… Не жалей потом!— Не пожалею…Ксюша молча потянула его за собой, в дом…Агафон с Элькой подходили к деревне со стороны дороги. Затяжную паузу вразговоре, которая началась после того, как они повернули обратно, нарушил Агафон:— Надо все-таки подумать, как выкручиваться. Я ведь не шутил насчет того, что сюда придут.— Давай будем как-нибудь порознь думать. У тебя своя голова, у меня — своя.— Между прочим, среди тех, кто придет, могут быть и друзья Ростика. Они, знаешь ли, такие шутки плохо понимают.— Пусть приходят, если не лень. Мне все по фигу.— Я тебе уже говорил, что они не одну тебя потрошить будут. Девчонок пожалей и Олега.Элька остановилась.— А может, мне вообще никого не жалко? — сказала она с настоящей яростью.— Ни их, ни тебя, ни себя?! Меня когда кто жалел?! Почему я должна, а остальные не должны?!— Мне, например, сейчас тебя жалко, — тихо заметил Агафон.— Ах, ты, оказывается, из жалости хочешь ключики прибрать?! — ядовито ухмыльнулась Элька. — Как благородный рыцарь, избавить даму от лишних хлопот? Классно!— Да нет, — Агафон произнес почти ледяным тоном, — как раз сейчас мне с ребятами проще было бы не соваться. Нам, между прочим, надо было мирно ехать в Москву и отдыхать на даче. Никто нам ничего не сказал бы, если бы мы сюда не заехали. И в твои разборки с «лавровкой» мы не по своей воле встряли. Это Штырь, чудила, полез в бутылку. Мы ведь пустые были. Конечно, е-мое, позавчера мы их немножко поставили на место, когда они на базу заявились деньги с нас соскребать. Но войнушки мы с ними не имели, даже по мордам не били. Просто на словах объяснили, что с нами надо вежливо. А Штырь, видишь ли, обрадовался, что мы, как лохи, с голой задницей приехали. Еще раз тебе спасибо, что помогла.— Не за что. Я за себя выступала. Как и в случае с Ростиком. Это мое дело, и не фига вам в него соваться.— Вот тут ты не права, девушка. Нам четверым поручили его водить по городу. Самим не трогать и другим не позволять. Он от нас удрал. Точнее, мы его потеряли из виду. А потом выяснилось, что ты его разделала как тушу. Весело? Я знаю, он с друганами как-то раз тебя невежливо поимел, но ты нас подставила.— Извини, не знала. У меня свои проблемы были. Я увидела, как он с Лариской и Лидкой идет мне навстречу, а эти дуры хихикают — глазам не поверила. Думала, обозналась…— А я бы не узнал человека, которого один раз видел несколько лет назад, к тому же всего несколько минут.— Это потому, что не тебя насиловали. Если бы так обошлись, как со мной, на всю жизнь бы запомнил!Они уже миновали дом Евдокии Сергеевны и подходили к дому Ксюши Щаповой. Из первого доносился громкий храп Лузы с подголосками, а из второго едва слышно долетали совсем иные звуки, более невнятные и трудноразличимые.— Все, спокойной ночи! — сказала Эля. — Топай к себе, отдыхай.— Как скажешь, — ответил Агафон, — приятных снов!Эля поднялась в дом, а Агафон, позевывая — он и впрямь чуял усталость, — двинулся туда, где храпели.Сняв на крыльце кроссовки, Агафон, пригнувшись, вошел в низенькую дверь на «мост», а затем, стараясь не скрипеть половицами, прошел в «двойни». Миновал печку, где посапывала бабуля, зашел в горницу. На двух тюфяках храпели, а два пустовали. Это означало, что Гребешок еще не вернулся. Агафон занял свой тюфяк и почти сразу же заснул.А Луза проснулся и решил выйти на крылечко покурить. Прихватил ветровку — сидеть на крыльце в одних трусах было не очень уютно. Ветровка оказалась тяжеленькой: во внутреннем кармане лежал «Макаров», доставшийся Лузе при дележе трофейного оружия. Луза уселся на пол, подложил под зад скатанный в рулон половичок, достал сигареты с зажигалкой и собрался прикурить, как вдруг услышал странный звук, долетевший снаружи.Луза вообще-то особо не испугался, но решил полюбопытствовать, что там такое. Он поднялся и поглядел на огород через застекленную раму крыльца-терраски.Разглядеть ничего он не сумел. Луна положила длинную тень от дома на всю территорию огорода, да и вообще свет узкого серпика был неяркий. Где-то на востоке, за лесом, небо уже помаленьку светлело, но эта светлая полоска была еще узкой и неяркой. Лузе показалось, будто у забора, в зарослях малины и крапивы, — темное пятно. Несколько минут Луза всматривался в него, пытаясь понять, что это такое, но потом решил, что ему померещилось, и уже хотел было наконец-то закурить.Однако таинственный шорох послышался вновь. В принципе так могла шуршать и кошка, охотящаяся за каким-нибудь грызуном. Но Луза все-таки еще раз поглядел в огород.Темное пятно у забора исчезло. Конечно, оно могло просто привидеться. Еще несколько секунд Луза именно в этом был убежден. Но теперь, когда сравнил то, что видел в первый раз, с тем, что увидел сейчас, всерьез усомнился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66