– Да что там, ваше сиятельство, давайте просто поставим князя на полное довольствие.
– Почетным егерем-стрельцом, – поддержал его Прокоп, дивясь такой сообразительности писарчука.
– Коня, саблю выдадим, мундир… – закатил глаза писарчук и всю дорогу расписывал, какое это будет счастье иметь такого егеря-стрельца, дойдя в своих фантазиях до того, что пообещал князю, что, как только в Северске узнают о таком молодчике, так тут же сделают губернатором. Илиодору такие перспективы не понравились, он бы предпочел взять деньгами, но отложил серьезный разговор до вечера. Тем более что уланский командир предложил все это дело спрыснуть.
Вечером мы сидели, уставившись друг другу в глаза. Пантерий чистил сапоги в углу, делая вид, что не замечает странного поведения хозяина, а пахнущий пряным вином Илиодор кусал губы и сопел, явно чувствуя себя дурак дураком. На серебряном разносе стояла гора судочков, и я, прекрасно понимая, для каких таких целей с самого полудня пивший, евший златоградец приволок их сюда, не спешила ему облегчать задачу, хотя очень хотелось рявкнуть: «Ну давай уж, корми животное, а то вторые сутки пошли, как голодом моришь». Поняв, что самостоятельно златоградец угощать меня не решится, Пантерий последний раз плюнул на подошву сапога, протопал к столу и, как обозленная кухарка, стал греметь посудой, расставляя ее.
– Что ж вы, барин, на скотину так зыркаете? Она же помереть может от смущения.
В судочках обнаружились все нехитрые разносолы, которыми мог попотчевать гостей голова. Тушеный заяц, балычок, копченые колбасы, ломти холодной свинины, наводившие на мысли о печальной участи бесноватого хряка, капуста, огурчики соленые, рыбные пироги, блины, лежащие золотистой горкой, и бесконечные горшочки с медом, вареньем, сметаной, маслом, по которым Пантерий пробежался плотоядным взглядом, в конце почтительно замерев перед литровою бутылью златоградского вина. Илиодор тут же отвесил ему тумака:
– Мал еще об этом думать.
– Об этом думать никогда не рано, – успокоил его басом Пантерий и тут же добавил: – Я ж не для себя, а для дамы, – и под удивленным взглядом Илиодора взяв с разноса серебряный же с гравировкой походный стаканчик Мытного, лихо выдернул зубами пробку.
Я не стала кочевряжиться и, благодарно муркнув Пантерию, не по-кошачьи втянула через край вино. Видя, как отвисла челюсть Илиодора, Пантерий, хекнув, влил в себя половину бутыли и, утеревшись рукавом, по-братски разломил моченое яблочко, половину отдав мне, половину с хрустом разжевав.
– Ну, приступим, помолясь, – подцепил он на вилку заячью ножку, а Илиодор как-то потерянно заявил:
– Был у меня похожий забавный случай…
– О! – обрадовался Пантерий. – Рассказывай, я страсть как байки люблю.
Илиодор его не услышал, потому что я как раз, запустив когти в яблоко, держала его перед собой, откусывая по кусочку, умиленно наблюдая, как мой черт стремительно уничтожает снедь.
– Приятного вам аппетита, – скромно пожелали из угла.
Илиодор обернулся и обомлел. Я сама чуть не завизжала утром, когда увидела сестрицу в предрассветном полумраке. Кость, в отличие от гороха, переваривалась в ней значительно медленней. В первую очередь в Ланке отчего-то проявился скелет, который, хвала Пречистой Деве, к вечеру оброс бледной плотью, только вместо глаз и рта еще видны были черные провалы, бледными тенями колыхалась одежонка. Утром я упала с кровати, позорно заорав:
– Чур меня!
Сестрица захныкала, заведя капризным голоском:
– И ты туда же, Маришечка.
– А что, ты еще кого-то обрадовала своим видом? – зыркала я на нее из-за ножки стола. Она мелко закивала, вздрагивая плечами:
– Я Сергуне хотела сюрприз сделать, в щечку его тихо чмокнуть…
– Надеюсь, он не околел?
Ланка зашлась в рыданиях, из чего я сделала вывод, что Серьга не околел, но сказал наверняка много неприятного.
– Ты в зеркало на себя глянь, чучундра.
Ее визг стал бальзамом на мою дущу.
Теперь Илиодор таращился на привидение, разевая рот, как рыба, и делал странные движения левой рукой.
– О! – обрадовался Митруха и, хлопнув рядом с собой по стулу, радостно предложил: – Ла… тьфу, присаживайся… Бася, – и, обернувшись к новому хозяину, объяснил: – Покойница местная, тоже утопленница. Вы на нее внимания не обращайте, она к нашей Муське частенько в гости заглядывает. – И Митруха ткнул в мою сторону вилкой. Илиодор как завороженный уставился на маринованный грибочек.
– А почему ТОЖЕ утопленница? – глухо переспросил он.
Пантерий ожесточенно почесал в своей кудлатой голове:
– Эх, барин, вы ж сегодня столько баб утопили! Щас они косяком пойдут. Сначала, конечно, по домам, ну а потом к вам наведаются с укоризной. Это хорошо, что вы кошку взяли, она вас им душить не даст, – и тут же сурово глянул на Ланку, уплетающую блинчики с вареньем: – И ты не смей, хозяин у нас хороший, вон кормит, поит, о кошке заботится.
– Ну если о кошке… – умилилась Ланка и оскалилась черным беззубым провалом рта, да так, что даже у меня крышечка очередного судка выпала из лап.
– И их всех надо будет кормить? – замороженно поинтересовался Илиодор, наблюдая, с какой скоростью привидение уплетает блины.
– Еще чего! – возмутился Пантерий. – У нас закрома не бездонные, одну накормили – и хватит.
А я решительно пододвинула под нос Илиодору кастрюльку, с укоризной глянув на красавца. На ее дне, сиротливо свернувшись, лежал сырой обезглавленный пескарь, всем видом давая мне понять, что вот это и должен быть мой ужин. Ланка заквохтала, давя смех, а Пантерий с укором пробасил:
– Хозяин-хозяин…
Дверь скрипнула, на пороге появился Мытный. Осторожно сунув нос в щель, он поинтересовался:
– Трапезничаете? – ничуть не удивляясь наличию за столом кошки, привидения и недоросля с бутылью в руках.
– Да вот как-то… – стеснительно пожал плечами Илиодор.
– А ко мне, знаете ли, тоже просители пришли, – с какой-то непонятной интонацией произнес Мытный, – требуют, чтобы я нашествие покойниц остановил.
Сашко, Васек и Серьга до самого утра честнейшим образом прятали ошалевших от пережитого малгородских прелестниц. Тех, кого черт бросал через плечо в ночь, в списках Ведьминого Круга не числилось, и их разбойнику и рекрутам пришлось отпаивать вином, для чего они в Купчине разорили аж два кабака. Потрошение происходило следующим образом.
В кабак заходила глупо улыбающаяся Зюка и становилась на пороге, жамкая в одной руке цветастый платочек, а в другой – непонятно для чего сунутую Серьгой косу. Всех посетителей, включая самого кабатчика, вмиг словно ураганом выносило из помещения, в которое вслед за Зюкой являлись с ревизией наши молодчики. Оцепеневшие от общения сначала с егерями, а потом с чертом, бабы поначалу не желали пить вина, пугаясь и сцепляя зубы. И уступали, единственно, столкнувшись взглядом с решительно настроенной Маргошей, которая, в отличие от парней, не скупилась на оплеухи.
К утру дело пошло на лад. И бабы упились до такой степени, что начали горланить песни. К обеду стали неуправляемыми, а после полудня начали разбредаться как стадо, в зависимости от характера, желая либо рвануть домой, выплакаться на плече милого, либо немедленно пойти и надавать боярскому щенку по мордасам.
Малгород же меж тем стенал и вопил. Немалое количество жаб, как ни странно, утонуло в Шалунье, а те, что были спасены, не поддавались ни наговорам, ни целованию. «Опечатанные» бабы тихо плакали, слоняясь по улицам, мужики безудержно пили, все более распаляясь и готовясь к драке. Вдруг посреди Купчина нестройно завопил пьяный хор, в котором угадывались голоса недавних утопленных ведьм. Удивленный народ сунулся на перекрестье главных улиц Купчина и в ужасе замер: пошатываясь и поводя вокруг мутными взглядами, стройными рядами из ниоткуда возникали ведьмы и, радостно скалясь, начинали тянуть руки к народу. Народ недолго думая дунул прочь и заперся по домам. Так что, пока Илиодор с Мытным решали, где искать Ваську, город держал осаду. Покойницы ходили вокруг своих домов и выли на разные голоса, швыряясь палками и камнями в окна, угрожали:
– Яшка, кобель блудливый! Открывай, душу выну!
– Всегда знал, что ты ведьма, всегда! – огрызался из-за запертых дверей Яшка. А какой-нибудь трусоватый Прохор еще и укорял:
– Ну зачем тебе моя душа-то? Мы ж с тобой всегда мирно жили. Иди обратно в свое болото!
Его вторая половина только еще больше наливалась злобой, пытаясь выбить двери. Но самые умные горожане рванули под защиту стрельцов.
– Такая, знаете ли, неприятность, – развел руками Адриан и вдруг нервно захихикал, не высовываясь из-за двери, – покойницы вернулись…
Где-то из-за спины Мытного слышалось бубнение головы, нудно уговаривавшего боярина выйти к народу.
– Это ж разве неприятность? – весомо пробасил Пантерий. – Неприятность – это когда проснулся, а ты – в гробу.
Боярин вытаращил один глаз, пытаясь рассмотреть малого.
– А насчет покойниц не беспокойтесь, жили ж мужики с ведьмами, дак чем покойницы-то хуже? – облизал пальцы Митруха. – К ночи разберутся.
Ланка, как опытная в этом деле, закивала. Я видела, что Илиодору страсть как хочется улизнуть из комнаты вслед за боярином, но мысль о том, что возвращаться все равно придется, удерживала его на месте, поэтому я прыгнула ему на плечо и, потершись об его ухо, попробовала успокоить:
– Не тр-русь.
Он замер, как к стулу примороженный, и я побоялась, что его широкая глупая улыбка на лице так и останется до седин.
Сытый и пьяный Пантерий исполнил все, что полагается делать расторопному слуге по дому, а именно сволок посуду в кухню, чтобы вымыли, и загнал сенных девок в комнату барина, чтобы прибрали, вздохнул, потянулся, почувствовал бурление давно забытых чувств, которые сопутствуют активной жизни чертей среди народа, и понял, что желает общаться. А поскольку из всех обитателей управы наиболее приятным и простодушным ему казался Мытный, закрывшийся в своей комнате от просителей, то к нему он и направился, аргументировав это легко и просто: «Как бы он один с ума не рехнулся».
– И то верно, – подхватил меня на руки Илиодор и, бочком протиснувшись мимо развалившейся в кресле Ланки, великодушно пожелал ей: – Ну, вы чувствуйте себя как дома.
Ланка оглядела полутемную комнату и, напрягшись, заявила:
– Не, я тут одна боюсь.
Брови Илиодора поползли вверх, но, видимо, из врожденного чувства такта или благородства он попридержал дверь, пропуская даму, хоть и не удержался спросить на лестнице:
– Как же вы одна на кладбище… ну или… где вы там…
Ланка поперхнулась и постаралась побыстрее ссыпаться вниз по скрипящим ступенькам. Пантерий осуждающе покачал головой, вслушиваясь в этот скрип:
– Вот отожралась на дармовых харчах.
– Да ладно тебе, – отмахнулась сестрица, – нормальное упитанное привидение, – и, улыбнувшись Селуяну, несущему стражу у дверей в покои Мытного, велела: – Открывай.
Селуян постучал себя пальцем по лбу:
– Совсем умом двинулась? Нельзя без доклада, – но дверь открыл. Илиодор поспешно забежал вперед, предупредительно улыбнувшись:
– Мужайтесь, Адриан Якимович: я к вам со всей компанией.
Мытный, как раз уговаривавший уланского командира на партейку в карты, замер, глядя исключительно на меня, бледно улыбнулся и сделал вид, что никаких привидений в комнате не имеется. Зато уланский командир вытаращился на сестрицу так, что Пантерию его даже укорить пришлось:
– Что ж вы, дядя, так рот-то раскрыли? Чай не птенец, червяков уже никто носить не будет.
Командир опомнился и отвесил ему подзатыльник, в ответ на это Митруха беззлобно, но с чувством плюнул в его кружку с вином, выхватил у Мытного картишки и радостно, прошмыгнув под столом на его половину, объявил:
– Играем по маленькой. Ставка – золотой кладень. Расписок не берем. Нищих за столом не задерживаем, – и подмигнул хозяину.
Улан начал было свекольно краснеть, но боярин, осторожно похлопав Митруху по голове, ласково сказал:
– Экий прыткий малец, – однако собственный бокал предусмотрительно прикрыл ладонью.
Ланка тоже было потянула себе стул, но черт, не имея возможности оттолкнуть, запустил в нее яблочным огрызком:
– Иди отседа, страхолюдо, неча людев пугать. Вон книжку почитай, – и поинтересовался у Мытного: – О чем книжка, дядя?
– Э-э, – покосился Мытный на кровать, где валялся сборник эротических стихов «Жемчужные врата». – О продолжении жизни…
Я зафыркала, а Ланка радостно вцепилась в пухлый томик, жутко улыбнувшись беззубым ртом. И, утратив всякий интерес к игре в карты, плюхнулась на кровать. Мужчины, как воспитанные люди, не стали обращать внимания на то, что перина изрядно смялась под ее «невесомым» телом.
Черт выставил на стол стопку золотых, ловко разделил ее надвое: себе и Илиодору, – а я, не в силах игнорировать «влюбленные» взгляды Мытного, пересела поближе к боярину. Златоградец, не чинясь, плеснул себе из кувшина домашнего вина в чашку, за неимением второго бокала, пригубил, воодушевился. Митруха хмыкнул и, как степенный мужик за чаркой, завел разговор, ни у кого не удосужившись спросить, а дозволено ли ему, малолетнему, рот открывать:
– Вот вы, господа, все говорите – покойницы. Сами сбледнули, к шорохам прислушиваетесь, на Басю нашу коситесь нездорово. А ведь для этих мест покойник – вещь заурядная.
«Господа» с удивлением уставились на Пантерия, а тот как ни в чем не бывало сделал ход и продолжил:
– Это сейчас понаехало чужих много, нервничают, визжат с непривычки. А лет десять назад сидишь бывало где-нибудь в луже, в курей камнями кидаешь, вдруг, глядь, бабка Степанида в калиточку заходит. Поздоровается, сахарного петушка даст, о здоровье спросит. А сама уж не первый год как в могиле. И ничего, никто не орал, в окошко с перепугу выброситься не старался. Потому что нормальные все были люди, местные. Жили при ведьмах, ведьмам кланялись, – и, подняв глаза на Мытного, резко спросил: – Ну вы как, боярин, поддерживаете или сбрасываете?
Завороженный голосом Пантерия Мытный вздрогнул, вспомнил, что играет в карты, и ошалело поставил на кон кладень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61