Теперь камни лежат у них в комнате на столе.
Санди познакомилась с художником-моменталистом, который вырезал ножницами из черной бумаги силуэты.
Санди попробовала вырезать его профиль. Он вырезал профиль Санди. Проделал это мастерски, заложив руки с бумагой и ножницами за спину. Теперь Санди и художник друзья. Санди обучается у него профессии художника моменталиста-силуэтиста. Вырезает Ладю ежедневно десять раз.
Ладя повернул голову Санди к себе, заглянул в глаза. У Санди они были чуть шире раздвинуты, чем это, может быть, полагалось, но от этого лицо ее было только озорнее и лучше. Санди разжала губы, выпустила прядь волос. Подхваченная ветром, прядь запуталась на ее лице. И тогда Ладя - как он в детстве с возмущением кричал: "Где же меценаты!" - с гордостью кричит: "Она моя жена!", хотя никого вокруг нет, кроме какой-то птицы на высоких тонких ногах.
Санди смеется и вновь ловит губами прядь волос, удерживает от ветра, смотрит на Ладю. Ладя остался Ладей, ей от этого особенно радостно. Она не хочет в нем никаких перемен, не хочет в нем никаких новых достоинств, потому что она его любит.
Они лежали на мелкой гальке у самого моря. Это было под ливадийским виноградником, где сохранился еще кусок дикого пляжа без тентов, зонтиков и лежаков. Сюда приходили мальчишки с удочками, солдаты, свободные от дежурств у пограничного прожектора. Здесь валялись на берегу выброшенные прибоем глиняные черепки, куски просоленного морем дерева, прошлогодние ягоды винограда, затвердевшие и превратившиеся тоже в коричневые камушки. Здесь не было курортной Ялты, а был диковатый старый Крым.
Санди закрыла глаза и лежала без движения. Солнце было поздним, осенним, но еще теплым. Можно быть на пляже - не купаться, а просто лежать. Ладя смотрел на Санди. Он радовался, что она теперь постоянно рядом с ним и, если дотронется до нее, она тут же откроет глаза и повернется к нему.
Санди сказала:
- Расскажи о своей маме.
Почему вдруг? Но то, что она это сделала именно здесь, при полном их счастье, когда, казалось, ничего и никого им больше не надо было, приятно поразило Ладю и взволновало. Значит, она об этом думала и только искала подходящий случай, чтобы спросить. Особой душевной тишины, которая была бы у них обоих для такой просьбы и для ответа на такую просьбу. Ладя сказал ей то, что он никогда никому не говорил:
- Я ее совсем не запомнил. Не сумел.
- Совсем?
- Только что-то такое, что, может быть, я и придумал.
- Не придумал, - сказала Санди. - Ты запомнил. Все это было.
Санди положила голову ему на руку так, чтобы щекой быть на его ладони. Ветер с моря шевельнул ее волосы и потом засыпал ими Ладино лицо. Ладе от этого сделалось привычно спокойно.
- Андрей играет хорошо, - сказала Санди.
- Я не думаю сейчас об этом.
- Я тоже. Но я виновата перед тобой, - сказала она вдруг и ничего больше не объяснила.
Летний театр-эстрада. Ряды пустых деревянных скамеек. Над сценой полукруглая крыша с маленькой лирой посредине, вырезанной из фанеры.
В театр входит Санди. Идет вдоль пустых рядов, делает вид, что у нее в руках сумочка и что она из сумочки достает билет, потом начинает искать свое место. Наконец находит и садится.
Сегодня Ладя будет играть для Санди. Они последний день в Ялте. Завтра уезжают. Санди сидит ждет. Появляется знакомая птица на высоких тонких ногах. Очевидно, не хочет пропустить последний концерт в сезоне на летней эстраде.
Ладя поднимает скрипку, медленно приближает смычок к струнам и начинает играть. Скрипка поднята высоко, и кажется, он не видит пустого летнего театра.
Санди слушает.
Она затихает в неподвижности, и лицо ее очень серьезно. Ладя играет удивительно и так сильно, что Санди от волнения даже бледнеет. Она знает, что Ладя талантлив, но только сегодня, сейчас она понимает, что перед ней Великий Скрипач, а в его музыке сейчас только она, Санди, - ее голос, ее движения, руки, глаза, губы. И еще в музыке особое беззвучное "да". У любви есть беззвучное "да", главное, решающее. Люди молча протягивают его друг другу. Если кто-то кому-то не подарит беззвучное "да", значит, он никогда не подарит и свою любовь, не сделает ее единственной и окончательной.
Ладя протягивал Санди беззвучное "да" - свою единственную и окончательную любовь.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Франсуаза улетела в Париж на ноябрьские каникулы. Пришлось лететь раньше Нового года, потому что мама уезжала в длительную командировку - в дом Сезанна и в места, связанные с жизнью Сезанна. Делать репортаж. Дом Сезанна на окраине Эссекса. Значит, опять рядом с Камаргой. Франсуаза бывала в доме Сезанна с отцом. Отец любил смотреть на его картины, посвященные Провансу. В доме пахло сухой лавандой, лежали на полу рядом с мольбертами сухие тыквы, старинные толстостенные бутылки. Свешивались с потолка низки чеснока и лука.
То, что мама опять едет туда, где папа, это хорошо. Перед отъездом мама хотела повидать Франсуазу. По телефону сказала: "Может быть, у тебя есть что-нибудь важное ко мне? Ты заканчиваешь школу".
Догадывается мама, что может быть что-нибудь важное, или нет? Хотела мама этого или нет? Вопрос не дает Франсуазе покоя.
Франсуаза и Павлик вышли на Тверской бульвар. Франсуазе надо было за билетом на самолет. Павлик ее провожал. Они решили спуститься по улице Горького до проспекта Карла Маркса и потом выйти к кассам "Эр Франс". Чем длиннее путь, тем лучше.
- Сходим в музей искусств, - сказала Франсуаза.
- Зачем? - удивился Павлик.
- Посмотрим Сезанна. Хочу показать тебе Прованс.
- А билет на самолет?
- Успокоится.
- Успеется.
- Да. Успеется.
- Когда ты уезжаешь, ты всегда хуже говоришь по-русски.
Они спустились на проспект Карла Маркса и повернули не налево, к кассам на самолет, а направо, к музею.
- Я знаю только прованское масло. - Павлик пошутил, но шутка не получилась. Шутки никогда ему не удавались.
Ей не хотелось видеть его грустным и самой не хотелось быть грустной. Один из них оставался в Москве, а другой - улетал из Москвы. Франсуаза улетала из Москвы и прежде, но тогда Франсуаза и Павлик не были вместе. Тогда Франсуаза играла еще в хоккей.
- Мне нравится твой отец, - сказала Франсуаза. - Он похож на моего. Большой, сильный и... множечко застенчивый. Не перебивай! Мне нравится это слово! Оно мое. А почему Ван Гог отрезал себе ухо?
- Не знаю.
- С ним спорили, и он отрезал. Вот. - Франсуаза провела указательным пальцем по краю своего уха.
Павлик засмеялся. Франсуаза засмеялась. Она хотела, чтобы он засмеялся и чтобы не всегда только бы он все знал.
В музее Франсуаза быстро нашла полотна французских художников.
- Видишь, акведук нарисован? Он недалеко от дома Сезанна в Эссексе. Римский, из прошлых веков. Я там бывала. Папа меня возил. В Эссексе главная улица в огромных платанах. Вся зеленая. Неба нет. Листья. Птицы громко поют. Утром сильнее, чем ездят автомобили. И все время крыши из глины кусочками.
- Черепица.
- Черепица. Да. А вот "Мост над прудом" Сезанна. "Равнина у горы святой Виктории". Гора в чернилах.
- Фиолетовая.
- Фиолетовая. И всегда камыш везде растет. Он защищает от мистраля сады. Яблоки, груши падают и лежат, где камыш. Ренуар, "Купание на Сене". Марке, "Мост Сен-Мишель в Париже". Студенты называют бульвар Сен-Мишель Бульмиш. Опять Сезанн, "Берега Марны".
Франсуаза тянула Павлика от полотна к полотну, и он понял, что она сюда часто ходила.
- Ван Гог, "Красные виноградники в Арле". Арль совсем недалеко от папы, от Камарги. Здесь арена и показывают стэнди - как остановить дикого быка. Это очень трудно - удержаться на черном диком быке верхом. Если свалишься, надо убегать или прятаться в пустой бочке.
Теперь Павлик шел впереди и рассматривал картины, а Франсуаза шла сзади, пока он не протянул руку, и они пошли вместе. Франсуаза хотела поселить его в свое детство, чтобы было так, что они давно вместе.
- Надо в кассу за билетом, - сказал Павлик.
- Надо, - кивнула Франсуаза. Но не спешила уходить из музея, отставала, пыталась задержаться у диванчиков для отдыха и кресел.
В раздевалке она остановилась около киоска с репродукциями и книгами по изобразительному искусству, вступила в разговор с продавщицей. Павлик получил в гардеробе дубленку Франсуазы и свое пальто, заставил наконец Франсуазу одеться. Она была послушной, не протестовала. Но потом остановилась около зеркала и начала тщательно поправлять свою шапку из рыжей лисы.
Павлику было радостно, что Франсуаза совсем перестала думать о билете, но он чувствовал свою ответственность перед ней и еще силу того, что был человеком организованным. Он взял ее за руку и решительно вывел на улицу. Ехать ей надо, и тут ничего не поделаешь. Франсуаза это прекрасно понимала, но хотела еще как-то обмануть себя, потому что эта поездка предстояла для нее нелегкой; Франсуаза ехала с разговором о себе, о своей, возможно, будущей жизни. Это беспокоило ее, и она пыталась это скрыть от себя и от Павлика. Ей хотелось как можно дольше прожить сегодняшним днем, не заглядывая в будущий день. Она умеет принимать решения, но ее решения не зависят только от нее, хотя она и не обманула Павлика, когда сказала ему, что ни мама, ни папа никогда не сделают так, чтобы ей было плохо.
Они вновь вышли на проспект Карла Маркса. Франсуаза вдруг выронила из кармана квадратик бумажных спичек.
Павлик поднял спички, подозрительно спросил:
- Ты куришь?
- Что ты! Не курю!
Но ответ ее прозвучал для Павлика не очень убедительно.
- Нет, ты куришь! - возмутился Павлик.
- Один раз, давно еще, - сказала Франсуаза робко.
- Ты куришь! - Павлик начал выворачивать у нее в дубленке карманы, проверять. - Отдай сигареты!
Он был неумолим. Франсуаза не протестовала и громко смеялась. Шапка сбилась на затылок, как она обычно ее и носила.
Прохожие не понимали, что происходит, но тоже улыбались, потому что очень серьезным и озабоченным выглядел Павлик.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Оля открыла глаза. Она прилегла на кровать и случайно уснула. Что это она - спит и спит! Люди от волнения не спят, а она спит. Прямо в платье. Или это разница во времени дает о себе знать? По местному она вчера легла в одиннадцать, а по московскому - в два часа ночи. Не измялось платье? Кажется, нет. Все в порядке с платьем.
Оля самый молодой участник концерта. Об этом уже сообщили газеты. И о русской программе. Мистер Грейнджер позаботился. Оле сказали, что старинная народная музыка будет созвучна Баху. Оля хорошо это придумала. Очень хорошо, повторил он.
Ее программа начинается как бы с удара колокола: "Вылит сей колокол в Москве..." Еще удар колокола, послабее, но позвонче: "Слит сей колокол в Перемышле..."
Оля причесывается, оглядывает себя в зеркале. Мисс Гончарова, вятская, пермская, новгородская. Дочь русских земель.
В St. Mary горели люстры. Готические крестовые своды тонули в полумраке. Неоштукатуренные капеллы тоже были освещены неяркими светильниками. В больших керамических вазах много цветов, будто выросли из плит собора белые и красные кусты. Там, где орган, зажжены дополнительные лампы. Концерт будут записывать на пластинку, и представители грамзаписи приготовили аппаратуру.
Масса народа. Артисты и музыканты. Дирижер Даниел Харлинг, певец Дискау, квартет "Амадеус", семья Долмечей - мастеров по старинным виолам и клавикордам. Руководители хоров в Глостерском и Херефордском соборах. Ученики знаменитой органной Hochschule fur Musik в Лейпциге. Присутствовал и профессор Кёблер, лучший современный органист-импровизатор.
Оля не разглядывала еще детали храма. Даже во время репетиций. Не хотела. Можно будет сделать после выступления. Потом, потом... Она будет завоевывать этот храм, не вникая в его подробности: алтарь, спаситель, фамильные гербы, знамена рыцарских орденов, золотые и серебряные кисти.
Орган почти такой же, как в Домском соборе: четыре мануала и сто сорок два регистра (на пятнадцать больше, чем в Домском).
Швеллер - педаль усиления звука - тоже расположен слишком сбоку, и приходится далеко откидывать правую ногу. Сегодня утром на репетиции Оля боялась, как бы не растянуть мышцу на ноге. Педальные клавиши тяжелые, и мануалы тяжелые. Ничего. После Домского органа у нее тоже опухли руки и болели мышцы живота и спины. Она тогда долго сидела в кафе, не могла взять чашку с кофе: чашка дрожала в пальцах.
Невероятно, но это случилось с ней. В тот самый последний момент, когда она подняла руки над мануалами и ноги поставила на педальные клавиши.
Один из представителей фирмы грамзаписи, который сидел совсем близко от кафедры, включил аппаратуру.
Распорядитель концерта ударил в чашу гонга, и звук гонга торжественно прозвучал в храме. В гонг ударяли перед началом каждого выступления.
И тут... не зазвучал колокол. Оля не берется теперь объяснить, почему она так поступила. Может быть, когда торжественно разошелся по храму звук гонга, который она не слышала на репетициях и не знала, что гонг будет звучать перед выступлением каждого органиста, она вдруг только в эти решительные последние секунды отчетливо поняла, как она должна играть свою программу в этой обстановке. И что именно из программы. Этюд. Почти импровизацию.
Олина помощница - студентка королевского музыкального колледжа, которая стояла на регистрах, - увидев знак Олиной руки: "Никаких регистров не надо!" - шепотом попыталась спросить:
- Мисс...
Оля опять сделала знак рукой: "Не надо!"
И тут в зале зазвучал единственный звук единственной трубы. Протяжный и тихий. Оля играла соло. Казалось, она нашла среди металлических труб органа звук простой глиняной дудочки. Простая глиняная дудочка начала незаметно, постепенно наполнять зал. В ней были нежность и серебро, как цвет березовой коры весной. В ней звучал "варган".
Из St. Mary Оля почти убежала. То, что она проделала, было на грани дерзости, и дерзость не давала ей теперь покоя. Оля не могла понять, как на это решилась.
Она играла свое состояние, а не вещь, написанную и продуманную до конца и как-то все-таки обыгранную в подобных условиях.
От страха ее до сих пор слегка подташнивало:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38