Марта, не имевшая отношения к семейным финансам и предпочитавшая в понедельник утром получать деньги на домашние расходы, заметила, когда Зигмунд показал ей банковскую книжку:
– Как приятно, что наконец–то и с нами такое случилось. Подумать только, деньги делают деньги, вместо того чтобы ты их делал, корпя над своей медициной.
Потребовалось всего три недели, чтобы осознать: Эрнст Флейшль принес ему прощальный подарок, а не подарок на новоселье. Зигмунда вызвали срочной запиской от доктора Оберштейнера во второй половине дня на квартиру Флейшля. Когда он прибыл туда, там уже были профессор Брюкке, Экснер, который вот–вот должен был стать руководителем Института психологии, и Йозеф Брейер. Зигмунд понял, что Флейшль умирает. Он прошел в библиотеку, где на кровати лежал его друг, и не смог найти нужных приветственных слов. Вместо этого он положил руку на покрывало, почувствовав плечо Флейшля, проступавшее жестким углом.
Эрнст Флейшль фон Марксов был наименее печальным из всех присутствующих.
– Итак, я в окружении лучших медицинских умов Вены. Что вы сделаете для меня? Возьмите меня за руку… за здоровую! Друзья, не горюйте обо мне. Я репетировал эту сцену десять лет. Я даже выучил наизусть строчки, с которыми должен уйти. Одна из них такая: будьте добры, возьмите с этих полок книги, которые представляют для вас особый интерес.
Брюкке ответил с натянутой улыбкой:
– Спасибо, дорогой коллега, но я не возьму, ибо мои слабеющие глаза не позволят мне читать, когда я буду переплывать Стикс. Но поскольку вы намечаете уйти раньше меня, то я попрошу вас оказать некоторые услуги. Купите мне шелковый берет, плед и самый большой зонт, который там окажется. Переход в следующий мир без большого зонта в качестве трости не доставит мне удовольствия.
– Он будет вас ждать, профессор.
Флейшль попросил Брейера, стоявшего около сигнального шнура, потянуть за него. Слуга Флейшля церемонно принес ужин: икру, несколько бутылок шампанского в ведре со льдом, деликатесы с Нашмаркта, их аромат наполнил комнату. Эрнст настаивал, чтобы каждый выпил и закусил. Слуга открыл бутылку и наполнил полдюжины бокалов, включая бокал хозяина. Ценой невероятных усилий Флейшль приподнялся, поднял свой бокал и сказал:
– Выпьем! Да, я задумал мою собственную прощальную вечеринку. А почему бы и нет? Все дороги ведут на Центральное кладбище. Вечеринки устраиваются, когда мы рождаемся, когда нас крестят, когда обручаемся, женимся, рожаем детей, празднуем годовщины. Почему бы мне не устроить прием по случаю кончины? Я знаю, что никто из вас не поддался бы уговорам устроить для меня такой прием, как бы вы меня ни любили и ни заботились обо мне. Разве не доставляет удовольствия сознание того, что человек может взять с собой в иной мир то, что его глаза увидели в последний момент? Скряга, пересчитывающий свои деньги, забрал бы с собой богатство из сверкающих золотых монет; любитель женских ласк унес бы с собой вечный облик красивой женщины; поклонник «Фауста» Гёте наслаждался бы этим литературным пиршеством до судного дня; любитель прогулок в Венском лесу прихватил бы небольшой зеленый лесок. Я бы хотел взять с собой эту комнату, как она есть сейчас, дабы иметь привычное жилье в чистилище или там, куда попаду.
– На небеса, – пробормотал Зигмунд почти неслышно. – У тебя был ад на земле.
Флейшль услышал его:
– Такое бывает со многими, дорогой Зиг, в их сознании, а не в теле. Ты должен был бы знать об этом от своих пациентов. Отсюда происходит выражение «ад на земле». Я терпел боль, на мою долю ее выпало больше, чем нормальному человеку, но я никогда не ощущал себя в аду в этой комнате с ее книгами и произведениями искусства. Он» являются лучшим противоядием, Зиг, даже лучшим, чем кока, привезенная из Перу. Оберштейнер, открой еще бутылку шампанского. Мне будет приятно проснуться завтра в Елисейских полях божественно здоровым и знать, что у вас болит голова от похмелья в мою честь. Я буду чувствовать, что меня вам не хватает.
Оберштейнер расшатал пробку, которая ударила в потолок, и вновь наполнил бокалы.
– Флейшль, – сказал он, – у тебя кладбищенский юмор; пью за это!
Они пили и закусывали, пели с чувством ностальгии свои университетские песни и легкие романтические мелодии из венских оперетт. Затем, когда была осушена последняя бутылка, опустели подносы с деликатесами, Эрнст Флейшль положил голову на подушку, закрыл глаза. Йозеф Брейер подошел к нему, пощупал пульс: сердце уже не билось. Он начал натягивать простыню на голову Флейшля. Зигмунд сказал мягко:
– А нужно ли это, Йозеф? Он красив даже в смерти. Эли Бернейс пригласил Зигмунда и Марту на ужин к восьми часам вечера, чтобы сообщить нечто важное. У Эли и Анны было уже трое детей, младший, Эдвард, родился всего несколько недель назад. Семья жила хорошо, это было сокровенным желанием Эли. Он отказался от правительственного поста с целью поставить на ноги свое бюро путешествий, но, несмотря на острое деловое чутье и неистощимую энергию, его дела не продвигались так быстро, как ему хотелось. В свои тридцать один год он все еще сохранял ладно скроенную властную фигуру – таким его знал Зигмунд еще десять лет назад. Он безупречно одевался, заказывая костюмы у одного из лучших портных города, носил черные ботинки, сделанные на заказ, и каждый носок по–прежнему тщательно прикалывал тремя английскими булавками к нижнему белью.
– Зиг, Марта, я решил поехать в Америку. Я просто не могу растрачивать остаток своей жизни на прозябание в Австрийской империи. Здесь слишком мало возможностей для честолюбивого человека. С кем бы я ни встречался, что бы ни читал, все говорит о том, что Соединенные Штаты – это страна возможностей. Там человек может созидать и сам развиваться в стремительном темпе, а именно этого мне недостает.
Зигмунд усмехнулся:
– Удивлен, что тебе потребовалось так много времени, чтобы решиться. Чем мы можем помочь?
Эли любовно обнял Анну.
– Поскольку это может быть лишь зондирующей поездкой, я должен оставить Анну и детей. Анна согласна. Я уже купил билет на пароход. Полагаю, что буду в отъезде три–четыре месяца. Вы оба позаботитесь о моей семье?
– Столько, сколько потребуется тебе находиться в отъезде, – уверила его Марта. – Анна, не хотела бы ты, чтобы к тебе переселилась одна из твоих сестер?
– Да, думаю, что попрошу Розу. Она такая способная.
– А как в отношении денег, Эли? – спросил Зигмунд. – У нас есть некоторые сбережения…
– Спасибо, Зиг. Я продаю за приличную цену мою контору, но, возможно, потребуется некоторая помощь.
– Хорошо, оставь свою семью на нас. Думай о том, как доставить сюда все то золото, которым там вымощены улицы.

6

В начале января умер профессор Эрнст Брюкке, и весь медицинский и академический мир оплакивал это событие, но больше всех Зигмунд и Йозеф Брейер, для которых Брюкке был величайшим ученым и наставником. Они проговорили о Брюкке почти до полуночи, их воспоминания возвращались на двадцать лет назад, когда Йозеф приступил к работе с профессором в Институте физиологии. Йозеф заметил:
– Зиг, это была наша особая литургия по профессору Эрнсту Брюкке. Справедливо, что как его ученики мы сохраним его для себя живым вместе с его идиосинкразией и его научным гением.
– Это, конечно, не протестантская служба, но, я полагаю, ее можно считать духовной. Йозеф, если любовь есть то, о чем говорит религия, то тогда мы прочитали красноречивую молитву в честь нашего доброго и великого друга. Как сказал бы священник: «Покойся в мире».
Рождение и смерть сменяли друг друга в ошеломляющем ритме. В апреле у Фрейдов родился третий сын, которому они дали имя Эрнст. Марта комментировала, сияя от счастья:
– Теперь ты можешь считать себя главой многочисленного клана. Твое семя будет развеяно земными ветрами.
– Дорогая Марта, не потеряй формулу, как делать девочек, ведь мои родители утеряли предписания по изготовлению мальчиков. Я уверен, что Матильда хотела бы иметь маленькую сестренку, чтобы играть с ней.
Прошло всего несколько недель, и он узнал, что профессор Теодор Мейнерт находится на смертном одре, став в пятьдесят девять лет жертвой врожденной сердечной болезни. Ему очень хотелось посетить дом Мейнерта и выразить свое уважение, ибо, несмотря на их профессиональные расхождения и публичные схватки, Зигмунд любил его и восхищался этим человеком, уступавшим только Брюкке. Вместе с Брюкке Мейнерт опекал его и боролся за него как студента и молодого врача. И тем не менее он полагал, что не должен быть навязчивым. В свой последний час профессор, очевидно, ни с кем не встречается.
Каково же было удивление Зигмунда, когда он увидел в своем фойе слугу Мейнерта с запиской: не мог бы господин доктор Фрейд прийти в дом Мейнерта незамедлительно? Профессор Мейнерт желает видеть его. Когда Зигмунда провели в спальню, он обнаружил, что его старый учитель не похудел, а даже выглядел более полным, чем обычно, с его спадавшими на лоб темно–серыми космами. Если профессор и боялся смерти, то Зигмунд не заметил тем не менее каких–либо признаков этого. Мейнерт пригласил его знаками подойти поближе и сказал хриплым голосом:
– Рад, что вы не принесли коробку гаванских сигар на сей раз, господин доктор; мне противна мысль, что я не смог бы их выкурить.
– Вас не оставляет чувство юмора, господин советник.
– Это – нет, а все остальное – да. – Он попытался приподняться в постели. – Вы, вероятно, удивлены, почему я позвал вас в свой смертный час?
– Вы всегда были мастером сюрпризов, господин профессор, особенно в вашей работе.
– Нет. В жизни. Половина моих шагов были для меня неожиданными. Сказать почему?
– Думаю, что вы хотите услышать, господин советник.
– Проницательно с вашей стороны. Пожалуйста, подложите подушки под мою спину. Спасибо. Уже пять или шесть лет вы осаждаете меня глупостями Шарко относительно мужской истерии. Вы все еще верите в этот абсурд? Говорите только правду, непорядочно врать умирающему.
– Со всей честностью и вопреки вашим большим усилиям я не изменил своего мнения.
– Тогда я также буду откровенным. – Легкая улыбка пробежала по лицу Мейнерта. – Дорогой коллега, такая вещь, как мужская истерия, существует. Знаете, почему я это знаю?
– Нет, – скромно ответил Зигмунд.
– Потому что я сам представляю явный случай мужской истерии. Именно это подтолкнуло меня нюхать хлороформ, когда я был молодым, и привязало к алкоголю, когда я постарел. Как вы думаете, почему я так отчаянно боролся против вас эти годы?
– …Вы были… привержены анатомической основе…
– Чепуха! Вам не следовало бы обманываться. Я высмеивал ваши теории, чтобы не быть разоблаченным.
– Зачем вы говорите мне это сейчас, господин советник?
– Потому что это уже не имеет значения. Мое дело кончилось. Я чувствую, что могу еще чему–то научить вас. Зигмунд, противник, который борется против вас наиболее яростно, больше всех убежден в вашей правоте. Я был не последним из числа тех, кто пытался втянуть вас в борьбу, развенчать ваши убеждения. Вы слишком авантюристичны, чтобы не вести борьбу всю жизнь. Вы один из моих лучших студентов. Вы заслужили правду.
За тринадцать лет работы с Мейнертом, считая с первого курса клинической психиатрии зимой 1878 года, профессор впервые назвал его по имени. Зигмунд был так поражен, так тронут, что едва расслышал последнюю фразу. Он чувствовал, что это прощальный подарок, такой же, как мраморный римлянин Флейшля. Мейнерт прошептал:
– До свиданья!
– До свиданья, господин советник. Зигмунд отвернулся со слезами на глазах.
Марта и Зигмунд сняли ту же славную виллу в Рейхе–нау на лето, и самым приятным моментом был двухнедельный отдых в августе, проведенный ими в «зеленой провинции» – в Штирии, в Южной Австрии, сначала в Хальштадте, а затем вторую неделю в Бад–Аусзее, Их совместная жизнь продолжалась уже шесть лет: у них было четыре здоровых ребенка и постоянный дом; Зигмунд обеспечил себе надежную частную практику, гарантировавшую основной доход семьи.
В гостиницах Хальштадта и Бад–Аусзее они сняли комнаты с удобными балконами, с которых открывался вид на утопавшие в зелени богатые долины. Они поднимались в горы, плавали в холодных голубых водах Бад–Аусзее, пили белое штирийское вино, смаковали жаркое из косули, куропатки и местную ветчину. К вечеру они усаживались у порога гостиницы, наслаждаясь красочным заходом солнца, и читали до наступления сумерек.
В спокойной красе Штирийских Альп отступили годы, отошли на второй план заботы о детях, доме, пациентах. Они расслабились, рано ложились спать, а до сна отдавали дань любви под почти невесомыми и в то же время удивительно теплыми покрывалами; пробуждаясь, радовались жизни и своему пусть скромному месту под солнцем. Выдающимся светским событием года явилась свадьба Вильгельма Флиса. Вильгельм еще раньше признался Зигмунду:
– Я хочу жениться на венке, поэтому я так часто наезжаю сюда.
То, что ему нужно, он нашел в лице фрейлейн Иды Бонди, двадцатитрехлетней приветливой девушки, не блиставшей красотой, но приятной. Наследница состоятель–нейшего коммерсанта Филипа Бонди, принадлежавшего к одной из наиболее известных фамилий Вены, Ида сохраняла свою естественную прелесть, не испорченную налетом высокомерия. Семейство Бонди принадлежало к кругу пациентов Иозефа Брейера; Зигмунд и Марта не раз сопровождали чету Брейер на приемы в просторные апартаменты Бонди на Иоханнесгассе.
– Ты знаешь, я одобряю брак, но не люблю свадебные церемонии, – сказал Марте Зигмунд. – Но мы просто обязаны присутствовать на церемонии бракосочетания Вильгельма и Иды.
Марта поехала с ним в понедельник в Вену к портнихе, которая сказала, что ей потребуется три недели на шитье муарового платья. Размечтавшись, Марта говорила:
– По плечам пройдет шифоновый рюш, воротник будет стоячим, а спереди, с плеч к талии, будет вшит дымчатый шифон. К платью нужен узкий ремешок…
– Ну, ну, Марта, это же свадьба Иды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136